2. Иерофант — Гностик

Иерофант (греч.) — «знающий будущее».

Гностик — человек, достигший божественного откровения,

обладающий сакральным спасительным знанием.

«Et cognoscetis veritatem, et veritas liberabit vos[1]»

Пролог

Вода прибывает. Льётся из узких трубок, обильно усеявших стены, сочится сквозь кирпичную кладку, заливает голенища сапог.

По колено.

— В жизни существуют вещи, о которых мы можем жалеть, — раздаётся над головой.

И без того хриплый, голос ещё больше искажается, доносясь сквозь сетчатый раструб у самого потолка. Раструб блестит натёртой медью, блики скачут по решётке запертого потолочного люка.

— Но есть вещи, пожалеть о которых мы не успеваем.

Трубки выплёвывают воду, она кипит и пенится, ей тесно в этом каменном мешке. Тугие струи хлещут в бока, брызжут, бушуют.

По пояс.

На этот раз мне повезёт.

— Тебе может казаться, что время летит быстро или тянется не спеша, — продолжает монотонный голос, — и ты не замечаешь очевидного — что стрелки часов всегда движутся с неизменной скоростью.

Огромный, во всю стену, часовой циферблат покрыт каплями. Две трети уже под водой, но железная стрелка с узором из кованых листьев упорно щёлкает секунды.

Решётка люка не поддаётся. Брызги воды сливаются в сверкающее колесо.

По плечи.

— Но ты не прав, если думаешь, будто не способен изменить ход времени…

Вода смыкается над головой, толкает, прижимая к потолку. Пальцы стискиваются на узорчатых листьях. Проворачивают.

Поржавевшие стрелки с хрустом сдвигаются назад.

Мне достанется последний ключ к тайне Братства.

Тело мягко тянет вниз вместе с водой, исчезающей в открывшихся стоках.

I. Peregrinus[2]

Глава 1

На улице царил собачий холод. Кованые стебли фонарных столбов серебрились от инея. К ближайшему столбу прислонилась хлипкая лестница, взобравшийся на неё фонарщик, ругаясь сквозь зубы, возился с примёрзшим стеклом. Масляная лампа в его руке едва мерцала.

Кэб уже ждал. Мохноногая лошадка зябко переступала копытами, а извозчик походил на толстую гору тёплого тряпья, увенчанную помятым цилиндром.

Внутри кэба оказалось лишь немногим теплее. Костлявый посыльный, обнимавший увесистый свёрток, трясся так, что кэб заметно покачивался на рессорах — и явно обрадовался при виде открывшего дверцу господина.

— С-сэр, ваша пос-сылка в ц-целости и сохранности, — выпалил он, протягивая свёрток.

— Спасибо, Тоби, — в ладонь посыльного легла мелкая монетка, — беги домой.

Упрашивать долго не пришлось — приложив руку к кепи, посыльный ужом выскользнул из кэба, едва не потеряв равновесие на обледенелой мостовой.

— Едем? — сварливо донеслось с козел.

— Угол Лейнстер и Порчестер Гарденс, пожалуйста. И не спешите.

— Поспешишь тут, — пробурчал извозчик, но его недовольство заглушил стук захлопнувшейся дверцы.

Сквозь плотные шторки на окнах почти не пробивался рыжий газовый свет, и свёрток пришлось вскрывать на ощупь. Холодная, но совершенно сухая шерстяная ткань прошуршала под пальцами. На пол кэба полетели поочерёдно задубевший фрак, мокро-ледяная рубашка и такие же брюки, сопровождаемые тихим проклятьем.

Если Часовые надеялись уморить новообретённого брата холодом, то просчитались — хотя помёрзнуть всё же пришлось. При воспоминании о жарко горящем камине в общей зале Братства с языка едва не сорвалась непристойность. Ну разумеется. Новичкам не пристало греться у огня — даже если новичок только что волей-неволей принял ледяной душ…

Наконец место вымокшей и насквозь промёрзшей одежды заняла сухая. С оттаивающих волос на рукава пальто падали мелкие водяные горошины. Мягкие замшевые перчатки приятно грели пальцы. Но мерзкая дрожь никак не желала уходить — по телу то и дело пробегала волна, будто упрямая вода снова и снова выталкивала сопротивляющегося человека. И руки вновь смыкались на таких знакомых узорных лепестках из кованого железа…

Противные мурашки бегали по коже, напоминая о том, как такими же мурашками покрывалось тело — в моменты, когда взгляд хриплоголосого ощутимо, будто касание холодных скользких щупалец, окидывал вздрагивавшую мокрую фигуру.

Холод. Волнение. Уязвимость.

Он должен был привыкнуть, но не смог. Каждый раз проклятый каменный мешок оживлял воспоминания о первом прохождении странного и жестокого обряда — дне, когда желание узнать оказалось сильнее стремления выжить. Эффектный и, безусловно, эффективный ритуал, тень древних шаманских инициаций подвергал испытанию вовсе не жизнь, а доверие — но мог ли об этом знать человек, запертый в узком колодце, который вот-вот заполнит вода? Мог ли думать о чём-то, был ли способен воспринимать подсказки Братьев?

Братья. Они все казались одинаковыми. Все семеро Часовых братьев, семь фигур, утопавшие в широких мягких креслах, выглядели схоже, словно их собственные тени. Лица затерялись в глубоких провалах надвинутых куколей — мягкий свет газовых рожков не мог пробиться сквозь плотную тьму, сгустившуюся под капюшонами. Он бы не различил их, даже если бы Статут позволял смотреть на что-то, кроме паркета под ногами.

Вместе. Они всегда держатся вместе, группой — одинаковые, как сычи, всегда одни и те же в своих балахонах цвета испитого кофе.

На самом деле, не меняются только балахоны. А Братья — всего лишь люди.

И человек, равнодушно зачитывавший положенные слова тонущему новичку, человек, чей хриплый голос ещё больше искажали резонаторы телектрофона[3] — тоже всего лишь преходящий Брат. В прошлый раз он сам был среди неофитов.

Кэб тряхнуло на выбоине, сквозь съехавшую шторку на миг просочился узенький жёлтый луч. Говорят, набережная Темзы теперь освещена «русскими свечами» — за тридцать с лишним лет многое изменилось…

Изменилось и Часовое Братство, шагнув в ногу со временем, которому служит. Поверх старого кирпича на стенах общей залы легли тонкие полотна китайского шёлка, прикреплённые крохотными медными гвоздиками, а в «водяной камере» появился усовершенствованный телектрофон Меуччи. Часовые не бедствовали. И, конечно, привечали новых братьев — ведь каждый из новичков уплачивал солидный взнос в казну.

На те средства, которых стоила связь с Часовым Братством, десяток семей Ипсвича[4] могли бы жить целый год.

Кэб, плавно свернув, стал.

— Приехали, господин, — кэбмен закашлялся.

— Благодарю вас, — нетерпеливо протянутая рука извозчика обогатилась шиллингом, — я оставил кое-какие вещи в кэбе — будьте любезны, возьмите их себе. Мне они ни к чему.

Извозчик хмыкнул, но возражать не стал — лишь прикрикнул на лошадь. Оглашая пустые улицы звонким цоканьем, кэб укатил прочь.

В морозном воздухе стук каблуков по брусчатке, отражаясь от стен, звучал затейливой мелодией. Озябшая правая ладонь уютно покоилась в глубоком кармане пальто, левая же сжимала гладкий набалдашник трости. Позвякивание железного наконечника вносило едва уловимый диссонанс в размеренный ритм шага.

За углом Квинсборо тянулись одинаковые дома, будто сошедшие со страниц ежемесячника «Архитектура и строительство». «Принимая во внимание неизбежный рост населения, представляется важным возможное сокращение площади, занимаемой строением — однако же не в ущерб внешней и внутренней привлекательности…» Внешняя привлекательность шедевров градоустроительной мысли — всех этих сжатых до карлических размеров колонн, башенок и мансард, похожих на мышиные домики — представлялась сомнительной. А фасады, исполненные в неизбежной неоготике, скрывали жилища, не имеющие ничего общего с благоустроенностью и уютом. Спальни и детские без отделки на стенах — жертвы огромной, выставляемой напоказ, гостиной. Загромождённая фанерной (а если позволяли средства — то и настоящей дубовой) мебелью, с неизменным пианино, с мраморной или хотя бы шиферной каминной доской, гостиная довлела над всем домом, будто подминая его под себя. Гостиная была лицом семейства, лицом, за которым и сами домашние, и их многочисленные гости так старательно не замечали зажатости и скудости всего остального. Углом, за который не полагалось заглядывать.

Парадный вход отеля «Квинс Парк» сиял электрическими огнями. Предупредительный швейцар распахнул дверь. В стекле бледным призраком отразился гость — высокий темноволосый мужчина в модном пальто с лисьим воротником.

— Добрый вечер, сэр.

— Добрый вечер, — быстрый взгляд на бейдж швейцара, — Алекс.

— Сэр прибыл без багажа?

— У меня с собой всё, что мне нужно.

В холле отеля было жарко натоплено, горели газовые рожки вперемежку с модными

 «лампами Эдисвана[5]». Солидный портье, обладатель редкой шевелюры и пышных навощённых усов, что-то объяснял из-за конторки стоящей перед ним женщине.

— …не положено, — портье рубанул рукой воздух, — прошу прощения, мисс.

Женщина прикусила губу. На полированной доске конторки перед ней лежал перевязанный бечёвкой пакет в коричневой обёрточной бумаге.

Портье повернулся к вошедшему.

— Добрый вечер, сэр. Рады приветствовать вас в отеле «Квинс Парк».

— Добрый вечер, — с начавшей оттаивать шляпы на пол капнуло.

Женщина у конторки продолжала кусать губы, вцепившись обеими руками в пакет.

— Мисс, — обратился к ней портье, — я полагаю, вам лучше подождать до утра и обратиться в почтовое отделение.

— Но я… Я никак не могу ждать, — не убирая ладони с пакета, другой рукой гостья неловко раскрыла потрёпанную сумочку, — я заплачу, это очень важно…

— Сожалею, мисс.

Женщина замерла. Кончик её острого носа, торчащего из-под короткой и слегка неуместной вуали, покраснел.

— Я могу чем-то помочь?

Женщина вскинула голову, комкая в руках дешёвый, машинного плетения кружевной платок. Её серые глаза блестели.

— Мисс?

— Простите, сэр, — вмешался портье, — мисс хочет оставить у нас на хранение пакет, но правила отеля запрещают принимать вещи у сторонних лиц. Только у постояльцев.

— Прекрасно, — палец в замшевой перчатке постучал по полированной доске конторки, — я телеграфировал вам вчера с просьбой забронировать комнату триста шесть. Проверьте, пожалуйста.

— Сию минуту, сэр, — портье отошёл к дальнему краю конторки, выдвинул один из ящиков резного бюро и, не снимая белых нитяных перчаток, стал быстро перебирать плотные листы в картотеке.

— В пакете ведь нет ничего запрещённого или опасного, мисс?

 Негромкий вопрос заставил вздрогнуть острые, прикрытые тонкой накидкой плечи.

— Там всего лишь бумаги… письма, — пробормотала женщина, оправляя вуаль и безуспешно пытаясь сдвинуть её ещё ниже.

— Всё верно, сэр, — портье вернулся, держа в руке массивный ключ с прикреплённым медным кругляшом. На кругляше был выбит номер. — Комната готова и ждёт вас.

— Вот и чудесно. Будьте любезны, примите у дамы пакет. На моё имя и под мою ответственность. Вы ведь не будете возражать, мисс?

— Нет, я… Я только хотела оставить пакет на ночь. Утром я отправлю его почтой, сейчас уже поздно… — женщина сглотнула и нервно поправила шляпку. — Надеюсь, для вас это не слишком обременительно.

— Никоим образом, мисс. Позвольте, я провожу вас.

Приплясывавший от холода швейцар подтянулся, увидев выходящих.

— Алекс, найдите извозчика для мисс, — ещё один шиллинг исчез в широкой лапе швейцара. На лапе недоставало мизинца.

— Конечно, сэр.

— Вы меня очень выручили, — заговорила женщина, как только швейцар отошёл, — можно сказать, спасли мне жизнь.

— Я рад помочь юной леди, — налетевший порыв ветра колюче обжёг щёку, — не стоит благодарности.

— Мне никак нельзя было вернуться домой с этими бумагами. Завтра я отправлю их на хранение другу.

— Надёжен ли ваш друг, мисс?

— О да, сэр, он умеет хранить тайны, — женщина грустно улыбнулась, — лучше всех на свете.

Казалось, она не замечает ледяного ветра. Между её тонкими бледными бровями пролегла глубокая складка, серые немигающие глаза смотрели мимо собеседника.

— Чужие тайны мне тоже ни к чему, мисс.

— Понимаете, мой муж, он такой ревнивый, — продолжала она, будто не слыша, — в пакете лежат письма от моего прежнего воздыхателя. Представляете, что супруг сделал бы со мной, прочти он эти пылкие признания?

Она всё больше оживлялась, на белых скулах проступил румянец. Не обращая внимания на тактичное молчание собеседника, женщина увлечённо говорила:

— Он бы порвал со мной, без сомнений, — узкие губы растянулись в улыбке, — но вначале мне бы крепко досталось. И моему прежнему поклоннику — тоже. Муж бывает весьма несдержан в словах и поступках.

Она продолжала со всё большей горячностью, отчаянно сминая в руках видавшую виды сумочку.

— Но это не его вина, у него нет на то причин, — костлявые пальцы вдруг вцепились в запястье, — поверьте мне!

— Я верю вам, мисс.

Цоканье копыт прервало беседу. Покрытый инеем кэб подкатил к парадному входу, извозчик, ворча, тяжело повернулся и стал счищать белёсый налёт со стекла подвесного фонаря.

Дверца слегка примёрзла и открылась с трудом. Женщина, наконец-то отпустив руку собеседника, забралась внутрь.

— Доброй ночи, мисс.

— Спасибо вам, — подол её тёмно-синего платья колыхнулся, когда она порывисто наклонилась, дохнув в лицо жарким и пряным. — Меня зовут Флоренс, Флоренс Раттбор.

Дверца захлопнулась.

Швейцар, успевший вернуться на пост, понимающе кивнул и отвёл глаза.

— Мисс Раттбор заберёт пакет утром, — после пронизывающего уличного мороза даже свет «ламп Эдисвана» казался чересчур холодным, — пожалуйста, проследите. Я также хотел бы оплатить комнату вперёд.

— Как сэру будет угодно, — пошевеливая усами, портье аккуратно заполнил бумагу, проверил, чтобы постоялец расписался в нужном месте, и вложил полученные деньги в ящичек красного дерева, который тщательно запер на ключ.

— Горничная проводит вас, — портье дважды звякнул колокольчиком, — добро пожаловать в наш отель, господин Джи.

***

В неярком янтарном свете гостиничный номер казался воплощением уюта. Две аграндовы горелки, еле слышно гудя, окрашивали во все оттенки жёлтого широкую кровать, лакированную тумбу и плотно задёрнутые портьеры с мохнатыми кистями.

Жестковатое кресло, на спинке которого повис небрежно брошенный жилет, стояло вплотную к паровому радиатору. В радиаторе тихонько булькало и шипело, от нагретого чугуна веяло приятным теплом.

Несмотря на поздний час, сон не шёл. Сидя в кресле, Джи рассеянно листал каталог «Магазина товаров для армии и флота», предлагаемый отелем, видимо, в качестве развлекательного чтива. Вечернее происшествие отчего-то не давало покоя. Мисс Раттбор, очевидно, лгала. Что бы ни лежало в её пакете — это отнюдь не любовные послания. Впрочем, всё это не должно было иметь ни малейшего значения.

Джи бросил каталог на тумбу, тяжело поднялся и вынул из кармана висящего на крючке пальто деревянный хьюмидор. Терпкий аромат плотно уложенных гаван ударил в нос. Отправляя посылку из Ипсвича в Лондон, Джи беспокоился не столько за одежду, сколько за сигары. Но посыльный кокни оказался честным малым — и хьюмидор, и серебряный дорожный набор остались нетронутыми. Видимо, юноша пошёл в отца — тот тоже был честным. Честно разносил посылки господам, ни разу не польстившись на содержимое — и умер в бедности, оставив после себя строго воспитанного сына. Сына, которому Джи мог доверять. Так же, как тридцать лет назад доверял его отцу.

Раскрытый хьюмидор наполнял комнату пряными запахами кубинского табака. «Просьба не курить», значилось на эмалированной табличке у двери.

Курительная комната отеля располагалась внизу. Застёгивая запонки на вышитых манжетах рубашки, Джи поглядывал на часы, размеренно тикающие на тумбе. Фарфоровый циферблат с ажурными стрелками будил неприятные воспоминания. За пощёлкиванием шестерёнок вновь послышался сухой шорох — словно подошвы туфель скребли по паркетным доскам — и хриплый голос, тщетно маскирующий недоверием страх.

Часы показывали полночь.

Набросив поверх чёрной рубашки щегольский муаровый жилет, Джи прихватил брегет и аккуратно вынул из хьюмидора сигару. Подходя к двери, помедлил и сунул в карман перчатки.

Курительная в такой час была ожидаемо безлюдна. Джи присел на один из низеньких диванов, мельком бросив взгляд на разложенные по столику журналы и рекламные проспекты. Через раскрытую дверь виднелась пустая конторка — портье, по всей видимости, задремал, укрывшись за ней как за барьером.

Свежий морозный воздух из приоткрытого окна холодил кожу в небрежно расстёгнутом воротнике рубашки. Джи подвинул ближе громоздкую эбонитовую пепельницу. Аккуратно обрезанный кончик сигары упал в чёрную чашу. Щелчок зажигалки — и по курительной поплыл густой, с едва уловимыми коричными нотками, аромат.

Где-то хлопнуло, по комнате прокатился сквозняк. Джи поёжился и, дотянувшись ногой, прикрыл дверь. Сквозь полупрозрачное стекло проплыла стремительная чёрная тень — кто-то подошёл к конторке. Послышались голоса.

Ещё одному не спится.

Аромат гаваны успокаивал. Горячий дым согревал внутри, наконец-то прогоняя омерзительную дрожь. Толстый столбик пепла не спешил падать — Джи лениво наблюдал, как от столбика отваливаются крохотные частички, кружась, подхватываются волной прохладного воздуха.

Голоса стали громче — портье снова с кем-то спорил на повышенных тонах. Из-под прикрытой двери тянуло морозом. Джи поморщился, пошевелив ногами в модных, но не слишком тёплых лакированных туфлях. Неужели швейцар не может закрыть входную дверь?

Резкий голос портье вдруг оборвался, его сменило приглушённое отрывистое бормотание, напоминающее команды, отдаваемые почему-то полушёпотом. Послышался треск, хруст и грохот чего-то упавшего. А затем — громкий отчаянный вскрик и глухой стук.

Недокуренная сигара упала на дно пепельницы, рассыпав снопик оранжевых искр.

Застывшая за конторкой тень обернулась на звук. Приземистый человечек, с ног до головы закутанный в чёрное, сжимал в одной руке оставленный мисс Раттбор свёрток, а в другой — миниатюрный карманный «бульдог». С инкрустированной рукоятки оружия сорвалась бурая капля. Позади незваного гостя щетинились белыми зубьями ящики взломанного бюро.

Вор вскинул револьвер — раздался звонкий щелчок, чёрный ствол с грохотом выплюнул пулю. Джи метнулся в сторону — позади с хрустом разлетелась осколками стеклянная дверь курительной. Сухим треском ответил проворачиваемый барабан револьвера. Джи не стал ждать, пока вор снова прицелится, и бросился за конторку, едва не налетев на бесчувственное тело портье. Туфли скользнули по натёртому паркету, но пальцы поймали пустоту — Джи ухватился за край полированной доски, взмахнул другой рукой, удерживая равновесие. В лицо пахнуло металлом, перед глазами замаячил воронёный ствол. Времени на размышления не оставалось. Джи ударил снизу по запястью руки, сжимавшей «бульдог». Вор зашипел, оружие с лязгом полетело на пол.

Удар в грудь отбросил Джи на развороченные ящики бюро — он едва успел подставить ладонь. Острые торчащие обломки захрустели, ломаясь. Оттолкнувшись от погибшего бюро, второй рукой Джи схватил незваного гостя за воротник.

Широко распахнутые, похожие на две перезрелые вишни, глаза глянули на Джи сквозь узкую щель в намотанном на лицо шарфе. В глазах плескалась странная смесь безумия и отчаяния, сменившаяся ужасом, когда вор перевёл взгляд на ладонь противника. Среди мелких острых щепок, вонзившихся в кожу, тускло блестел окрасившийся алым металл.

— Проклятье!

Джи выхватил у вора посылку мисс Раттбор. Хрупкая обёрточная бумага с треском порвалась, на пол, кружась, полетел разноцветный листок.

С неожиданной силой вор рванулся, оставив в пальцах клочок ткани, и бросился прочь, едва не врезавшись в приоткрытую створку входной двери.

Джи положил свёрток на конторку и поднял листок. Это оказалась рекламная афиша превосходного качества, отпечатанная в три цвета на плотной каландрированной бумаге. «Единственный в мире человек, возвращённый к жизни», кричали карминовые буквы, «спешите увидеть настоящее бессмертие!»

«Шоу мистера Перегрина», пояснял чуть более скромный шрифт ниже, «только три представления в Лондоне. Поддержите Возрождённого, укрепив свою веру в него».

Последняя строчка никак не вязалась с общим тоном афиши. Джи затолкал листок в карман жилета и наклонился к портье.

Тот был жив — видимо, вор просто оглушил его. Жив был и швейцар, обнаруженный на ступенях отеля. Джи втащил грузное тело швейцара внутрь и наконец-то закрыл дверь. Изо рта вырывались клубы пара. В выстуженном вестибюле под ногами звонко похрустывали осколки стекла.

Свёрток мисс Раттбор, лишившийся обёрточной бумаги, оказался обычной почтовой коробкой из картона с наклеенным адресным маркером. «Господину Джи, Фоксхолл-роуд, тридцать шесть «бис», Ипсвич, Суффолк».

Внутри всё оборвалось. Джи подвинул коробку ближе. С едва слышным щелчком между пальцев левой руки выскочило короткое узкое лезвие.

— Боже правый, что здесь творится!

Джи развернулся, заведя руку за спину и загородив собой коробку.

На верхней ступени лестницы, ведущей на второй этаж отеля, нарисовался упитанный, рослый господин в дорогом парчовом халате и феске. Господин сокрушённо покачал головой и всплеснул пухлыми руками.

— Шум, гам, драки! А ведь не самый плохой отель в Лондоне!

— Воры как раз и забираются в не самые плохие отели, — сказал Джи, — в плохих им нечем поживиться.

— Хотите сказать, сюда забрался вор? — ужаснулся толстяк и шустро засеменил вниз по ступеням.

— Не беспокойтесь, — Джи вежливо улыбнулся досадной помехе в феске, — он не успел ничего взять.

— Но устроил такой кавардак! — господин, едва не поскользнувшись на ковровой дорожке, заспешил через холл к конторке.

— Я уже позвонил в полицию, — Джи не без удовольствия заметил, как притормозил толстяк, — констебль скоро прибудет.

— Вот как, — пробормотал собеседник, — ну что ж…

— Возможно, вы захотите стать вторым свидетелем происшествия? — предложил Джи, вынимая из кармана жилета брегет и откидывая ажурную крышечку, — с минуты на минуту полиция будет здесь.

— Знаете, я… Я ведь и не видел ничего, — толстяк замахал руками, отчего феска едва не слетела с его головы.

— Но вы слышали, — Джи приглашающе повёл рукой, на раскрытой ладони которой тикали часы, — мы можем подождать в курительной.

— Ничего я не слышал! — взвизгнул толстяк, — я не буду ждать! Мыслимое ли дело, за полночь…

— Постойте! — крикнул Джи ему вслед, — как ваше имя? Подождите, сэр!

От щелчка захлопнутой крышки брегета улепётывающий толстяк заметно подпрыгнул. Миг — и он скрылся за поворотом лестницы. Джи согнулся в беззвучном хохоте.

Из-за конторки послышался стон — портье, начавший приходить в себя, пошевелился. Джи бросил на него взгляд, подхватил коробку под мышку и торопливо поднялся в свою комнату.

Глава 2

«Господин Джи! Я не имела чести встречаться с Вами, но моя бедная матушка, упокой Господь милосердный её душу, хорошо Вас знала. Это она просила меня передать Вам эту посылку. К сожалению, у меня нет возможности поехать в Ипсвич и вручить бумаги лично — признаться, некоторые обстоятельства вынуждают меня всерьёз опасаться за свою жизнь. И у меня есть все основания полагать, что происходящее как-то связано с этими бумагами. Я питаю надежду, что меня оставят в покое, как только посылка попадёт в Ваши руки, и заранее прошу у Вас прощения за возможные последствия. Содержание бумаг мне не знакомо — я знаю только, что это дневники моей покойной матушки, которые она умоляла меня не читать ради моего же блага. Надеюсь, что благопристойное следование её совету всё же убережёт меня от опасности, которой я подвергаюсь. Исполняя волю матушки, остаюсь Вашей покорной слугой —

Флоренс Раттбор, в девичестве Шевонн».

Шевонн.

Смятое письмо полетело на пол.

Стефани Шевонн. Значит, и её больше нет…

Джи стиснул руками виски и заскрипел зубами, когда острые щепки, застрявшие в ладони, оцарапали кожу. Стараясь не смотреть на вскрытую посылку, он подошёл ближе к газовому рожку и отвернул кран подачи газа до упора. Пламя разгорелось ярче. Джи раскрыл левую руку ладонью вверх и закатал рукав рубашки. Инкрустированная перламутром запонка упала на пол, в колеблющемся жёлтом свете тускло засияли латунные пряжки на охвативших предплечье ремнях. Меж ремнями просвечивала молочно-белая кожа. Широкая полоса латуни, плотным браслетом обнявшая запястье, расширялась треугольником и прикрывала всю тыльную сторону кисти. У основания пальцев треугольная пластина расходилась на пять металлических полос, состоящих из гибко скреплённых сегментов. Полосы оканчивались подобием литургических колец, скрывающих пальцы.

В ладони глубоко засело несколько крупных заноз. Джи выдернул их зубами — острые щепки упали на клочок измятой бумаги. Мелкие занозы Джи поддевал ногтем, торопливо выковыривал, не обращая внимания на множество алых капелек, выступающих на коже. Нетерпеливо встряхнул рукой — капли красным дождём осели на смятом письме.

В посылке, помимо записки от дочери Стефани Шевонн, обнаружилась стопка бумаг, аккуратно перетянутых бечёвкой. Обтрёпанные пожелтевшие тетради. От посылки шёл едва уловимый запах фиалок. Фиалками пах и небольшой дагерротипный портрет, втиснутый между шершавых листов. С портрета улыбалась молодая женщина в капоре с огромным бантом.

Стефи всегда любила фиалки.

— Как же мне их не любить? — пожимала она узкими плечиками, — ведь без этих милых цветочков я не выживу.

Фиалками пропахли волосы Стефи, её шляпка, оба её тщательно залатанных платья. Наверняка даже её гроб насквозь пропитался горьковато-сладким ароматом.

К моменту их знакомства за хрупкими плечами шестнадцатилетней Стефи были тысячи проданных синих букетиков.

— Не желаете ли фиалку, сэр? Купите цветы для дамы сердца — всего два пенса, сэр.

Её глаза впитали лазоревую синь букетов. Корзинка с плотно уложенными фиалками опасно покачнулась, когда юная цветочница доверительно наклонилась к собеседнику:

— Знаете, сэр, вы правильно сделали, что не стали покупать цветы на станции. Там вам вчерашние подсунули бы, вялые, и дня не простоят! Вот не вру, ей-богу…

Джи замедлил шаг и внимательно оглядел семенящую рядом цветочницу.

— Откуда молодая мисс знает, что я только со станции?

Круглое личико в обрамлении алых оборок старомодного чепца трогательно порозовело.

— От вас пахнет гарью, сэр, — пробормотала она, — и железом. И ещё чем-то — я не знаю, но так пахнут паровозы.

Джи остановился.

— А ещё в вашем кармане — использованный билет, — продолжала она, становясь рядом, — наверняка на экспресс из Нориджа. Сегодня других поездов нет…

Пальчик с плохо вычищенной земляной каёмкой под ногтем указал на торчащий из кармана клочок рыжеватой бумаги. На аккуратно оторванном по перфорации краю остался фрагмент печати — «Лондонские железные дороги».

— Масло, — произнёс Джи, засовывая билет глубже в карман и вынимая шестипенсовик, — паровозы пахнут смазкой. Вы очень наблюдательны, мисс.

Цветочница уткнула глаза в корзинку, её щёки продолжали пылать. Его это позабавило. Лондонская толпа, разбуженная тёплым, хоть и пасмурным, днём, обтекала их, не касаясь и не задевая. Будто искусно уложенные рельсы огибают возникшее на пути препятствие.

— Дайте мне самый лучший букетик, пожалуйста.

— Конечно, сэр! — с видимым облегчением девчонка принялась рыться в корзинке. Сиреневые пятилистнички на длинных стебельках так и мелькали в её пальцах.

Опираясь на трость и расстегнув от жары верхнюю пуговицу пиджака, Джи наблюдал, как пучок фиалок толстеет, обрастая всё новыми цветками, укутывается плотными округлыми листьями и, наконец, сжимается, туго обмотанный шёлковой лентой.

— Прошу вас, сэр. Ваша леди будет очень довольна, смею надеяться.

— Я тоже надеюсь, — букетик лёг в освобождённую от шестипенсовика ладонь. На белой лайке перчатки отчётливо проступило маслянистое пятно. — Это вам, юная мисс. За вашу наблюдательность.

— Но как же… Как же ваша леди? — прошептала цветочница, принимая букет скорее по инерции, чем осознанно.

— У меня нет леди. Здесь вы в первый и последний раз ошиблись, мисс… Мисс?

— Стефани, сэр…

Стефи стала его самой надёжной опорой. Маленькая и хрупкая, с детства знающая всю подноготную лондонских бедных кварталов, юная цветочница обладала живым умом и недюжинной сметливостью.

— Вся лондонская голытьба скоро будет здесь, — говорила она, тщетно пытаясь укрыться от дождя под козырьком лавки «Майерс и сын», — леди Поллок устраивает званый ужин.

— Уж не пригласила ли досточтимая старушка Поллок тебя лично? — посмеивался Джи, раскрывая куполообразный зонт и роняя в корзинку Стефи крону.

Стефани вспыхивала, отчего её щёки и лоб сливались по цвету с алым чепцом. Джи нарочно поддразнивал её — чтобы посмотреть, как на детском личике проступит забавная смесь возмущения и решимости. И послушать, с каким жаром цветочница насчёт разворачивать перед ним цепочки умозаключений.

— Судите сами — мясник Питерс сегодня закрылся пораньше, а до того в его лавку заходила Салли — она у леди Поллок экономкой. Старый Питерс потом всё руки потирал. Ох, чую, бродяжки набьют животы недожеванной говядиной! Типография, что на углу Уистон-роуд, выбросила карточки. Исчёрканные все — видать, не подошли. На них вензель такой же, как на карете леди Поллок. И пожилая леди де Лорисьон лично приехала к модистке, а уж без Морщины Лорисьон ни один приём у леди Поллок не обходится…

— Ты умеешь читать, Стефи?

Разумеется, она не умела. Зато бойко отсчитывала пенсы, шиллинги и фунты. И, подмечая мелочи вокруг, складывала из них целостную картину — талант, которому не учит ни одна грамматика.

— Посмотри на вывеску, Стефи, — вполголоса говорил Джи, пока цветочница не спеша составляла букет, — «Аптека». Первая — «А». Выучи эту букву к моему следующему приезду.

— Я успею выучить десять букв, — ровные зубки Стефи поблёскивали между влажными губами.

— Почему ты так думаешь?

— Ненастье начнётся только после Успения. А вы всегда приезжаете, когда идёт дождь. Мой ненастный покупатель… Вот ваш букет.

В тот же день он купил ей «Основы чтения» Уэббса и оплатил занятия у частного учителя. И к его следующему приезду в Лондон он увидел Стефи замершей перед афишной тумбой.

— «Шо-у мис-те-ра Пе-ре-грина», — бойко читала она по слогам.

Ещё через месяц она впервые подала ему записку, обёрнутую вокруг букетика фиалок. На листке дешёвой бумаги пляшущими печатными буквами со множеством клякс и помарок излагались её наблюдения.

«Помните тот приём у леди Поллок? Метельщик Стоп-Хлоп хвастался, что встретил той же ночью Бродягу Ирра. Якобы Бродяга вместе с остальными бездомными тайком лазал в мусорные ямы поместья Поллок. Поговаривают, этот Ирр своими глазами видел те гигантские механизмы под городом. Ещё говорят, его за это мучили и теперь он будто бы не в себе. Зато умеет растворяться в воздухе! Я вот что думаю…»

Записки Стефи копились в его ипсвичском доме вместе с увядшими букетами. Для всех вокруг она была просто цветочницей, а он — просто её постоянным покупателем. Под руководством учителя она освоила стенографию, и прятать плоды многодневных наблюдений в букетах стало проще. Они стали видеться реже. И в очередной её записке, написанной в стенографической системе Питмана, Джи прочёл краткий постскриптум:

«Я безмерно благодарна вам и за терпение, и за внимание ко мне. Деньги, что вы мне давали, я хранила, и теперь они мне пригодятся. Через неделю я выхожу замуж за моего учителя. Он хороший человек и очень добр. После замужества мне придётся оставить работу ради семьи. Бернард зарабатывает достаточно. Ещё раз благодарю вас за всё.

P.P.S. Известное вам Братство, кажется, имеет отношение к Подземному городу. Не далее как три дня назад в означенное здание на Друри-лейн под вечер вошёл лорд Мэйбл. На прошлой неделе «Таймс» вышла с его статьёй на первой полосе — лорд Мэйбл утверждает, что у нашего старого Лондона имеется «второе дно». И что бы вы думали? Позавчера его сиятельство пропал. Поговаривают, тело нашли в Темзе — если в этой помойке вообще можно что-нибудь найти. Держитесь от них подальше. Стефани. 26 марта 1870 г.»

Пахнущий фиалками портрет лёг на тумбу.

Даже став мужней женой и матерью очаровательной девчушки, Стефи продолжала вести наблюдения, прилежно излагая выводы в тетради. По её дневникам можно было писать историю Лондона — бывшая цветочница умела отделить реальные факты от собственных домыслов. Но это была бы история не того города, который первым в мире разогнал тьму своих улиц пронзительным электрическим блеском — нет, Лондон Стефани оставался мрачным местом, куда так и не проник свет, и где тьма могла скрывать чудовищ.

Стефи вела записи многие годы, сохраняя своё занятие в тайне от всех. Ради чего?.. Джи прикусил губу. Было ли это невинным развлечением, привычкой, данью ушедшей молодости? Или же бывшая цветочница лелеяла надежду, что её «ненастный покупатель» когда-нибудь вернётся?

Он просидел над дневниками Стефи до рассвета. Цветочница аккуратно нумеровала и подписывала каждую тетрадь, и выстроить последовательность событий не составило бы труда, даже если бы дневники перемешались. Но они были сложены строго по порядку. И в последней, самой тонкой тетради, убористо исчёрканной стенографическими знаками, Джи нашёл ответ.

«…мои кропотливые наблюдения наконец дали результат — теперь я в этом убеждена. Взгляните на афишу, которую найдёте среди моих дневников. Я полагаю, мистер Перегрин заинтересует вас. Он даёт свои представления в Лондоне последние двадцать пять лет. Мне удалось посетить несколько его шоу. Время будто не властно над этим господином (о, как бы я хотела, чтобы и над моей кожей оно было не властно!). Но будьте осторожны — я почти уверена, что мистик-Перегрин есть порождение Подземного города.

Будьте осторожны, потому что вам легко выдать себя. Наблюдательный человек без труда отметит, как меняется ваше лицо при произнесении слова «ли», как подёргиваются пальцы — будто вы усилием воли сдерживаете себя. Какими бы горестными ни были ваши чувства в этот миг, к каким бы злосчастным моментам ни обращалась память — они выдают вас, как и масляные пятнышки на манжетах. Мой ненастный покупатель, вы лишь на первый взгляд тот, кем хотите казаться. Пусть вас не удивляет, откуда мне известно ваше имя и ваш адрес. Лондон — большая клоака, огромный суповый котёл, где каждая крупинка на виду, а из каждой стены торчат глаза и уши. Подметальщики на вокзалах, бездомные, продавцы горячих пирогов, «будильники», разносчики льда — это кладезь бесценной информации. Нужно только найти ключик к ней. Ваше имя и место проживания давно не тайна для меня. За без малого тридцать лет, минувшие с нашей последней встречи, я не растеряла своих связей в низах лондонского общества. Но лишь в отчаянной ситуации я решилась обратиться к вам, господин Джи…»

Джи.

Рука сама потянулась к груди, расстёгивая непослушные пуговицы на рубашке. Ладонь ощутила холодный чеканный металл и чуть более тёплую гладкость дерева. Ажурный медальон тонкой работы и стёршийся от долгого ношения кусочек древесины на грубой плетёной верёвке. Два напоминания о безвозвратно ушедших. Два якоря, удерживающие его от падения в беспамятную тьму.

«— Почему ты зовёшь меня Джи?

— Ты же сам представился мне так, или забыл?..»

Тонкий смех, прозрачная кисея, капризно изогнутые брови под серебристой диадемой. Ли… И — немым укором другое лицо, с едва заметными морщинами вокруг усталых глаз, бесконечно добрых, всё понимающих.

«— Хельтруда — целительница и возлюбленная…

— Мы ещё увидимся с тобой, охотник».

Он не захотел забыть их. Из всех женщин, что были с ним за века его жизни, лишь две сумели оставить свой след. След, который оказался не по плечу ни смуглолицым супругам

 Амона[6], ни утончённым британским девам, ни искушённым в науке любви индийским красоткам.

Одна подарила ему новую жизнь. Другая дала имя.

Имя оставалось тем немногим, что держало его на плаву. Вместе с верой — верой в то, что они отдали свои жизни за достойную цель: не за человека, но за человечество.

И до сих пор он не смог оправдать эту веру.

«Я прошу вас, мой ненастный покупатель — сохраните в памяти всё, что я так кропотливо собирала. Боюсь, мои изыскания не остались незамеченными — уверена, за мной следят. Мне некому довериться, кроме моей дорогой Флоренс, ведь даже супруг стал смотреть на меня подозрительно. Не знаю, что против меня затевается, но опасаюсь за свою жизнь. Фло передаст вам мои записи, и это будет всё, что от меня останется».

Джи захлопнул тетрадь. Из окна сочилось сероватое лондонское утро.

Значит, Стефи подобралась слишком близко. Но кто мог пойти на убийство — «подземники»? Цветочнице не удалось узнать о них ничего конкретного — только бесчисленное множество слухов, легенд и страшилок, порой противоречащих друг другу.

Джи наклонился в кресле, опершись локтями о колени. В кармане хрустнуло, зашуршало. Афиша. Джи вынул помятый хрустящий листок. Перегрин. «Возрождённый»-мистик, человек, по словам Стефи, неподвластный времени. Мог ли он запятнать себя чужой кровью? Перед глазами всплыло закутанное в шарф лицо ночного вора. «Перегрин» означает «чужеземец», но всё ли так прозрачно?

За окном на город с грохотом обрушилась стена ливня. Капли дробно стучали по жестяному подоконнику. Дома напротив размылись, превратившись в зыбкую акварель. Водяная стена темнела, уплотняясь, превращалась в сплошной серый занавес.

Свет потускнел и погас, будто кто-то перекрыл подачу газа. Под ногами хлюпнуло. Джи опустил взгляд.

Комнату заливала вода — сочилась из-под запертой двери, текла из радиаторов, каплями выдавливалась сквозь стыки обоев на стенах. Тёмная и густая, будто масло, вода поднималась, не давая двинуться. По колено, по пояс… Резные деревянные подлокотники кресла затрещали. Сжимая их, Джи как заворожённый вглядывался в тёмную гладь. Грудь будто стиснуло обручем, и всё тело застыло, превратившись в ледяной ком.

Под поверхностью воды проступило светлое пятнышко. Оно всё расширялось, вытягивалось, стремясь вверх — и вот уже проступили под серыми волнами очертания сухощавого лица с запавшими скулами, с лихорадочным румянцем на щеках. Потускневшие жёлтые волосы змеями колыхались вокруг, и на бесстыдно оголённой груди виднелся деревянный оберег на грубой верёвке.

В светлых глазах — беззвучная мольба и ужас. Молчаливые волны накатываются на пергаментную кожу, скрывают лицо, начинают утягивать вниз…

Он прыгнул. Бросился вниз головой с крутого обмёрзлого обрыва. Руки встретили жёсткую водную гладь, тело пронзил иглами холод. Лицо жены — совсем рядом; она тянет к нему тонкие пальцы. Ещё чуть-чуть… Грудь разрывает изнутри, ноги отчаянно молотят густую от мороза воду.

Хель, подожди…

Рывок — и железные пальцы смыкаются на хрупком запястье.

Вверх.

Глоток ледяного воздуха — горло сводит мучительным спазмом.

— Держи их! Именем Господа, хватайте этих проклятых отродий Сатаны!

Наверху, на краю нависшего обрыва, беснуется старый священник, брызжет слюной, толкая стоящих вокруг — но никто не решается прыгнуть следом. Толпа мнётся, кто-то свистит, сверху летят палки и комья земли. Холодные тёмные воды Рейна бурлят вокруг, течение крутит, тянет вниз, но лишь крепче сжимаются пальцы на запястье жены, и спина принимает на себя град летящих комьев. А в голове бьётся — успел, успел, успел…

Заснеженный берег встречает их острыми промёрзлыми камнями. Порывами налетает ветер, швыряет горсти колючих снежинок в лицо.

— Хель, — хриплый голос едва слышен, — вставай, надо идти…

Промокшая, задубевшая от ветра рубаха прикрывает худенькие плечи. На лице Хель — застывшие льдом капли, смёрзшиеся волосы звенят сосульками.

— Ин-гер…

Дрожь жены передаётся ему. По обнажённым плечам лупят ледяные иглы — будто сотни крохотных ножей.

— Ин…

Взгляд застывает, и ледяное хрупкое кружево расползается от склеенных холодом ресниц — на щёки, лоб, на побелевшие губы. Дрожь прекращается. Тело Хель рассыпается снегом, и ветер уносит белую пыль, издевательски швыряя пустую рубаху ему в лицо…

Джи дёрнулся и открыл глаза. Смахнул со лба листок из тетради Стефи, принесённый сквозняком из приоткрытого окна. На улице шумел дождь. Фарфоровые ходики показывали половину десятого.

Он поднялся, поправил рубашку и аккуратно собрал дневники Стефани. На перевёрнутую пластинку дагерротипа лёг бесполезный каталог «Товаров для армии и флота». Сорванный адресный маркер с посылки Джи сунул в карман жилета — вместе с афишей, и, морщась, натянул перчатки. От порезов и заноз на ладони не осталось и следа, но клятая железная конструкция в сочетании с белой замшей напоминала тиски. Не самая приятная аналогия.

Перекинутое через запястье пальто надёжно скрыло стопку тетрадей в руке. Прихватив трость, Джи покинул комнату.

Вчерашний портье ещё не сменился. То и дело приглаживая волосы на затылке и болезненно морщась, он поприветствовал постояльца и тут же засуетился.

— Желаете позавтракать, сэр? Я могу сделать заказ из ресторана «Раульс».

— Чашку чёрного кофе, пожалуйста, — Джи бросил взгляд на аккуратно прикрытые ящики взломанного бюро, — мисс… Миссис Раттбор не появлялась?

— Нет, сэр, — портье с сожалением покачал головой и позвонил в колокольчик, — боюсь, у меня для вас плохая новость. Ночью к нам забрался вор — оглушил Алекса и меня, взломал бюро… Кое-что пропало, в том числе — посылка леди Раттбор.

— Вот как, — Джи цокнул языком, — надеюсь, вы не пострадали? И что думает полиция?

— Со мной всё в порядке, благодарю. Я не стал вызывать полицию — пропали всякие мелочи, не считая посылки. Ящичек с деньгами остался на месте, что странно… А посылка — я подумал, что впутывать в это дело леди не стоит.

— Спасибо вам. Передайте мне, если миссис Раттбор появится — я буду в курительной.

— Конечно, сэр.

Разбитую дверь курительной ещё не успели заменить, и Джи, усаживаясь на диванчик перед горящим камином, слышал, как портье тихим голосом отдаёт поручение подошедшему рассыльному.

Поглядывая, чтобы никто не вошёл, Джи вынул из-под брошенного рядом пальто дневник Стефи. Весело танцующее пламя охотно приняло желтоватую тетрадь. От камина полыхнуло жаром, и листы, мгновенно почернев, обратились в пепел.

Один за другим в камине исчезали тридцать лет наблюдений, поисков и риска. И к моменту, когда вошёл посыльный с подносом, от дневников Стефи осталась лишь горстка золы.

Горький кофе так и не смог перебить хинной вкус, прочно поселившийся во рту. Будто пепел сгоревшей бумаги осел на зубах.

Стефи больше нет.

Глава 3

Бернард Шевонн жил там же, где и тридцать лет назад. Маленькая квартирка на втором этаже доходного дома на Девоншир Плейс всё так же встречала аккуратно прокрашенной дверью. «Обучение грамоте, чтению и письму» — гласила потёртая табличка у лутки.

На стук блестящего медного кольца по филёнке отозвались приглушённые шаги. Дверь распахнулась, и на пороге возник хозяин.

Годы не пощадили Бернарда. Учитель, растерявший почти все волосы, походил на бульдога. Сходство усиливали обвисшие дряблые щёки и круглые блестящие глазки, буравившие собеседника.

— Вы ко мне? — Бернард кашлянул и поправил «бабочку», — простите, я ожидаю ученицу с минуты на минуту.

— Я ищу Флоренс Раттбор.

Учитель прищурился.

— Зачем она вам? — кончик его носа дёрнулся, будто Бернард принюхивался к собеседнику, — и кто вы такой?

— Я был знаком с её матерью, — Джи помедлил, — полагаю, что…

Он едва успел выставить ногу. Носок лакированной туфли упёрся в косяк, не дав двери захлопнуться.

— Подождите, — Джи мягко, но настойчиво придержал дверь, — Флоренс может грозить опасность. Вы знаете, где я могу её найти?

— Единственная опасность, которая может грозить моей дочери, это общество таких, как вы, — зло выплюнул Бернард, — уходите!

— Господин Шевонн…

— Бедняжка Стефани была не в себе, — горько продолжал учитель, — якшалась со всяким сбродом, всё что-то записывала. Давала деньги попрошайкам, заводила знакомства с шарлатанами. В последний год стала совсем плоха. Стефи казалось, что за ней следят… — Бернард отвёл взгляд, — её обнаружили в богом забытых трущобах Ист-энда. Должно быть, моя несчастная жена не сумела найти дорогу домой… Если вы и впрямь знали Стефани, то должны быть в курсе её болезни.

— Мы не виделись очень давно, господин Шевонн.

— Как бы там ни было, Стефи нет, — бульдожьи щёки Бернарда задрожали, — и я надеюсь, вы никогда не использовали несчастье моей жены ради собственных корыстных целей. А теперь уходите. И не впутывайте в это Фло — она и так натерпелась от матери.

Джи шагнул назад, едва не упёршись спиной в стену узкого коридора. От грохота захлопнувшейся двери на пол, кружась, полетела мелкая штукатурная пыль.

Он постоял немного, слушая, как по соседству строгий женский голос кого-то распекает за нерадивость, и двинулся обратно. У выхода на лестницу Джи посторонился, пропуская девушку в тёмном платье, с плоским зонтом в руке. Зачем-то раскрытый, зонт был выполнен на китайский манер — с деревянными спицами и натянутой на них промасленной бумагой. Покрытую мелкими каплями бумагу обильно украшали нарисованные цветки лотоса. Из-под низко надвинутого купола зонта виднелся лишь узенький подбородок и тонкая шея с упавшими на неё двумя гладкими чёрными прядками.

Девушка просеменила мимо, так и не закрыв зонт и оставляя за собой блестящую цепочку капель. Джи бросил взгляд в крохотное круглое окошко над лестницей. По стеклу неторопливо сползали ручейки.

Позади хлопнуло. Джи обернулся — коридор был пуст. Мокрая цепочка обрывалась перед дверью Бернарда.

Вот и ученица.

Рот раздирала зевота. Низко нависшее небо цеплялось за макушки башен Вестминстера, сеяло мелким дождём. На рукавах пальто оседали капли вперемешку с круглыми мёрзлыми крупинками. Стволы деревьев, блестя замёрзшими боками, отражали гостеприимный свет магазинных окон.

Игнорируя зазывные выкрики кэбменов, Джи прошёл пешком пару кварталов. Налетавший порывами ветер норовил сорвать шляпу, но никак не желал выдувать сонливость.

Ближайшая телефонная будка нашлась только через два квартала. Опустив пенни в прикрытый козырьком механизм, Джи дождался щелчка и потянул дверь на себя.

Внутри узенькой будки обнаружился тощий телефонный справочник, но фамилии «Раттбор» в нём ожидаемо не нашлось.

Ещё два пенни ушло в приёмник громоздкого телефонного аппарата на стенке будки. Из рожка-наушника полился мелодичный голосок телефонистки.

— Мисс, я хотел бы поговорить с Флоренс Раттбор, — Джи наклонился к микрофону.

— Номер, сэр? — бесстрастно вопросила телефонистка.

— Боюсь, я его не знаю. Только имя.

В наушнике воцарилась тишина, прерываемая сухими потрескиваниями.

— Сожалею, сэр, — наконец заговорила телефонистка, — но в нашем справочнике нет имени Флоренс Раттбор.

— Возможно, номер зарегистрирован на мистера Раттбора? — предположил Джи, прижимая рожок к уху. По сбитым из досок стенам грохотал усилившийся дождь.

— К сожалению, подписчиков с такой фамилией у нас нет.

— Я понял вас, мисс.

— Попробуйте обратиться в адресное бюро, — посоветовала телефонистка, — всего доброго, сэр.

Джи вернул рожок на рычаг, поднял воротник пальто и, придерживая шляпу, покинул переговорную будку.

Ветер тут же швырнул ему в лицо пригоршню тяжёлого мокрого снега. Ненастье разогнало по домам всех — не ошивались под ногами мальчишки-метельщики, пропали разносчики газет, исчезли, будто их сдуло ветром, завсегдатаи лондонских улиц — чопорные старухи в мехах, чумазые мусорщики, чистильщики обуви со своим нехитрым скарбом, продавцы баллад и конвертов… Пустынные молчаливые улицы медленно покрывала ледяная глазурь.

Джи шёл по Паддингтон-стрит, низко нагнув голову и уткнув подбородок в поднятый воротник. Впереди, за мокрой завесой, маячили два жёлтых размытых пятна — вход в метро. Линия «Бишопс Роуд-Темпл» довезёт его до Друри-Лейн. Если где и брать след Перегрина, так только в старейшем из лондонских театров… расположенном в двух шагах от особняка Часового Братства.

Зацепкой мог бы послужить и таинственный Ирр, чьё имя Стефани частенько упоминала в письмах, неизменно — в связи с Подземным городом. Несмотря на преклонный возраст, Бродяга Ирр, видимо, ухитрялся вести очень активную жизнь. И успешно избегать каждого, кто попытается приблизиться к нему.

А человек не прячется, если ему нечего скрывать.

Миссис Раттбор же, возможно, не стоило и искать. Кто бы ни охотился за посылкой, его интересовали дневники Стефи, а не её дочь. Без дневников Флоренс не представляла угрозы — в отличие от своей бедной матери. Джи скрипнул зубами, пальцы крепче сжались на фигурном набалдашнике трости. Бернард сказал, что Стефи погибла в трущобах. Заблудилась? Или же ей помогли? Судя по письмам, цветочница до последнего дня сохраняла острый ум, и версия с душевной болезнью просто трещала по швам.

— Сэр, купите пирог!

Джи резко остановился, чудом сохранив равновесие на куске льда, в который превратилась мостовая. Сдвинув шляпу со лба на затылок, он обнаружил перед собой щупленького старичка, с ног до головы закутанного в видавшую виды хламиду. Рядом со старичком, притиснутая к стене дома, стояла железная тележка с водружённым на неё железным же коробом. Внутри короба тихонько шумело. Нос уловил смешанные ароматы тёплого теста, сырой ткани и дыма.

— Пирог с почками, сэр, — старик щедро улыбнулся беззубым ртом, — всего три пенса за кусок.

— Что за хитрая машина у тебя, отец? — Джи шагнул ближе к железному коробу и постучал по стенке. Металл отозвался густым гулом.

— Паровой нагреватель, — гордо выпятил впалую грудь торговец, — я сам его сделал! Теперь мои пироги всегда тёплые. Да вы попробуйте, сэр!

Джи приложил ладонь к коробу — тот и впрямь оказался горячим. Скрытая навесом-зонтиком жестяная труба выпустила белёсый клуб.

— Нигде больше во всём Лондоне таких не найдёте, — подмигнул старик, роясь во внутренностях короба.

— Ты сделал такую сложную машину только затем, чтобы продавать горячие пироги? — Джи отнял ладонь и оглядел старика.

— А как же, — тот, казалось, был удивлён вопросом, — это ж мой хлеб.

— Возьми, отец, — перехватив трость левой рукой, Джи вынул из кармана горсть мелких монет, — и ещё столько же получишь, если скажешь, где найти бродягу Ирра.

— Не знаю никаких Ирров, — старик откинул заслонку короба, вынул кус пирога и подал его покупателю.

Джи взвесил кус на ладони. Толстый. Слишком толстый слой ноздреватого теста со сплющенной тоненькой прослойкой начинки. Подмокшая от горячего пара верхушка липла к пальцам. Не таким должен быть настоящий пирог с почками.

Ноздри шумно втянули воздух. Настоящий пирог с почками — это плотный, упругий конверт из теста, прикрытый ажурной хрусткой корочкой. Вообще, самый правильный пирог с почками готовится в глиняном горшочке и лишь снаружи прикрывается тонко раскатанным тестяным блином. А внутри горшочка истекают жиром, плавятся в горячем мясном соке нарезанные кубиками свиные почки, перемешанные с луком и ложкой вустерского соуса и заботливо уложенные горкой на внушительный пласт обжаренной говядины — так, чтобы тонко раскатанный блин сформировал поверх этой горки соблазнительную выпуклость, от одного вида которой рука потянется утереть слюнки…

Джи откусил от пирога.

— Ты ведь давно торгуешь здесь? — спросил он, как только щёки перестало сводить оскоминой после прожёванного.

— Да уж не первый год, — пробурчал продавец, исподлобья наблюдая за собеседником.

Джи заставил себя проглотить ещё кусочек.

— Твой пирог очень хорош, — ему стоило большого труда не скривиться, — как и твоё хитроумное устройство. У тебя определённо талант механика.

— Уж это как пить дать, — старик хохотнул и потёр друг о друга красные ладони.

— Уверен, ты мог бы многого добиться.

Ещё один ком пресного теста отправился в рот.

Краем глаза Джи уловил движение — поодаль, за эркерным выступом стены, мелькнула фигура.

— Почему бы тебе не предложить свои знания «подземникам»? — нарочито громко поинтересовался Джи. — Поговаривают, они не скупятся на плату хорошим мастерам.

— Шшш! — зашипел старик, оглядываясь и прижимая палец к губам.

Джи наклонился ближе.

— Не заговаривайте о них, если вам жизнь дорога, — старый торговец заметно дрожал. Дыхание вырывалось из его рта мелкими рваными облачками. — Не заговаривайте и даже не думайте! Ирр тоже заговаривал, и что с ним стало? А сейчас уходите!

— Где найти Ирра?

— Не знаю! — старик толкнул тележку, и Джи едва успел увернуться от острого угла железного ящика, — уходите!

И неожиданно сам засеменил прочь, с удивительным проворством и ловкостью катя своё сооружение по обледенелой мостовой.

Глядя ему вслед, Джи механически дожевал остывшее и окончательно потерявшие вкус подобие пирога. Мокрый снег прекратился, но небо по-прежнему укрывалось густым пуховым одеялом туч. Пронизывающий северный ветер забирался под пальто, выдувал тепло, колюче обжигал кожу. Медальон под рубашкой, превратившись в ледышку, казалось, примёрз к груди.

Джи поспешил в метро. В ещё не поздний, в общем-то, час станция «Бишопс Роуд» была почти пуста — если не считать прикорнувшего в уголке мальчишку с огромным лотком газет на шее. Поэтому гулкие шаги позади — неровные и торопливые, совершенно не похожие на эхо его собственных чётких шагов — прозвучали резким диссонансом.

Джи обернулся.

Тусклые фонари с потемневшими от копоти плафонами бросали на полоску платформы бледно-жёлтые круги. В одном из таких кругов замер невысокий, похожий на кривоватую жердь господин. Джи не видел его лица — тень от примятого цилиндра скрывала профиль незнакомца. В руке тот держал видавший виды портфель с латунной защёлкой.

Резкий гудок и свист выпускаемого пара прорезал тишину. Из тёмного жерла тоннеля выкатился кашляющий дымом паровоз, таща за собой четыре вагона. Джи выбрал вагон первого класса — тот, что ближе всех к голове состава. И, уже заходя внутрь, бросил взгляд влево. Незнакомец с портфелем, застыв в дверях соседнего вагона, в упор смотрел на него. В глаза бросился нос с горбинкой и кое-как выбритые щёки, не знавшие хорошей цирюльни.

— Поторопитесь, сэр!

Кондуктор настойчиво махал рукой и, дождавшись когда Джи войдёт, закрыл за ним двери.

В вагоне было свободно. Два из шести обитых плюшем диванов пустовали. Вежливый служитель спросил плату за проезд и, получив шиллинг, предложил солевую грелку.

Поезд, пыхтя, стучал по рельсам. Сквозь приоткрытые окошки под крышей вагона залетал сквозняк с запахом дыма и масла. Грея озябшие ладони о мешочек с тёплой солью, Джи разглядывал салон, освещённый неяркими бра. Стенные панели из резного дуба потемнели и кое-где истёрлись. Истрепались и диванчики, повидавшие немало коварных женских кринолинов. Многое изменилось с тех пор, как он впервые сел в метро — на новый поезд, курсировавший по единственной тогда в Лондоне ветке между «Бишопс Роуд» и «Фаррингдон стрит».

Теперь городская подземка разрослась, обзаведшись десятками станций. Не самый дешёвый и уж наверняка не самый безопасный способ добраться до пункта назначения — особенно когда едешь в третьем классе.

«Если волей случая мне доводится спуститься в метро одной, я всегда держу в зубах раскрытую булавку — так тот, кто захочет впиться губами в мой рот в темноте вагона, получит достойный отпор».

Строчки из писем Стефи всплыли в памяти — одни из немногих личных переживаний, которые позволяла себе цветочница, обращаясь к своему молчаливому адресату.

Внутри разрасталась грызущая голодная пустота. А воздух в вагоне, напротив, густел — от дыхания пассажиров, от грязных дымных струй, врывавшихся в окна. На «Блэкфрайарз» Джи подошёл к открытым дверям, надеясь глотнуть хоть немного сквозняка с поверхности. Незнакомец с портфелем, высунувшись из соседнего вагона, поглядывал в его сторону. Их взгляды встретились, и горбоносый тут же отвёл глаза.

На «Темпл» кипела жизнь. Одна из старейших станций Лондона была переполнена людьми. Продравшись сквозь толпу рабочих и мелких клерков, осаждавших вагоны второго и третьего класса, Джи выбрался наверх. Из-за обледенелой афишной тумбы с размокшими плакатами отлично просматривался выход из метро.

Горбоносый не замедлил появиться. Выскочил из бурлящего зева подземки как пробка из бутылки с шампанским вином, прижимая к груди портфель, и заозирался по сторонам. Взгляд у него был потерянный, будто у выброшенного на улицу щенка. Красные озябшие руки без перчаток, не первой свежести пальто и мятый, явно раньше кем-то ношенный цилиндр прозрачно намекали на принадлежность к не самым богатым кругам.

Наконец, видимо приняв какое-то решение, горбоносый перестал озираться и медленно двинулся по тротуару. У первого же пересечения с боковой улочкой он притормозил и осторожно заглянул за угол.

Должно быть, толчок сзади напугал горбоносого гораздо больше, чем ожидаемое нападение из переулка. Едва устояв на ногах, он судорожно вцепился в портфель, отчего чуть не встретил носом стену. От печального столкновения с кирпичной кладкой горбоносого спас рывок за шиворот. Ветхая ткань пальто угрожающе затрещала.

— Ты кто такой? — прошипел Джи, разворачивая соглядатая лицом к себе.

Тот побледнел, отчего щетина на щеках проступила ещё явственнее.

— Н-никто… Я просто ехал…

— И просто следил за мной, — трость с набалдашником в виде оскаленной кобры придавила неудачливого шпиона к стене. Тот пискнул.

— Я услышал… Случайно… — горбоносый заискивающе улыбнулся, открыв рядок мелких, как у хорька, зубов, — услышал, что вы ищете Бродягу Ирра.

— А тебе что с того?

Соглядатай отвёл глаза и неопределённо хмыкнул.

— Знаешь, где его найти?

— Ну, я…

Джи слегка поднажал. Цыплячьи косточки шпиона хрустнули.

— Ладно-ладно! — зачастил он, — у меня есть с ним связь. Видите ли, — горбоносый тонко хихикнул, — эта развалина себе на уме — говорит только с теми, с кем сам пожелает.

— Уверен, со мной ему пообщаться захочется, — Джи ослабил нажим, и горбоносый поёжился, поводя плечами, — я готов щедро заплатить за информацию о Подземном городе.

— Отлично, — глазки горбоносого загорелись, — но Ирр корыстолюбив — он запросит сразу и много.

Глядя на нервно приплясывающего шпиона, Джи усмехнулся.

— Я достойно вознагражу Ирра, будь уверен.

— Не сомневаюсь в щедрости господина, — соглядатай снова хихикнул, но тут же его узкое лицо обрело серьёзное выражение, — я передам Бродяге ваши слова. Нет-нет! — горбоносый предостерегающе замахал руками, — никаких имён и адресов! Я найду вас сам, если Ирр согласится. Ожидайте меня в… — шпион пожевал губами, — в «Магнолии», это на Хай-стрит. Ежедневно в полдень каждые три дня, начиная с завтрашнего.

— Хорошо, — Джи отпустил соглядатая, и тот, по-собачьи встряхнувшись и оскалившись напоследок, юркнул прочь. Преследовать его было бессмысленно — вряд ли даже этот незадачливый посредник так глуп, чтобы побежать прямиком к Ирру. Как бы ни хотелось ему поскорее нажиться на очередной сделке, получив свой процент, — выдавать «постоянного клиента» шпион не станет.

Стоя на углу Суррей-стрит, Джи наблюдал, как горбоносый удаляется по траектории, явно оканчивающейся у дверей ближайшего паба.

Как только жадный соглядатай исчез внутри питейного заведения, Джи не спеша двинулся к театру. Улицы Сити в этот промозглый день были на редкость пустынны, и обнаружить возможную слежку не составило бы труда. Однако до самого Друри-лейн Джи добрался, никем не сопровождаемый.

Стена театра у главного входа была увешана свежими афишами. И на фоне листов, ещё не поплывших от мокрого снега, цвёл яркими красками огромный плакат.

«Возрождённый Перегрин. Только два представления в Лондоне: великий мистик демонстрирует чудеса вечной жизни!

10 и 13 ноября. Вход: 3 ш. 10 п.

Малолетние дети и слабонервные лица не допускаются».

Перегрин демонстрировал свои чудеса почтенной лондонской публике вчерашним вечером. Аккурат в то время, когда Джи покидал особняк Часового Братства — промокший, окоченевший и полный надежд на получение последнего, седьмого фрагмента тайны, за которой охотился последние три века.

Оказывается, Перегрин был совсем рядом.

«Ваша вера поддерживает в Возрождённом жизнь».

Что ж, увидим.

Грызущий голод, будто растревоженный проглоченным куском пирога, усилился, как только Джи оказался в тёплом фойе. Внутри здания знаменитого театра царила суета — сновали девушки с охапками нарядов, степенно прогуливались пожилые дамы в корсетах с тонкими палочками в руках, то и дело мелькали мускулистые парни в неприметных серых одеждах.

— Я могу вам помочь, сэр? — пробегавший мимо мужчина остановился и с любопытством взглянул на постороннего. На мужчине красовалось неприлично облегающее красное трико и красный же кафтан с чудовищными буфами.

— Господин Перегрин будет выступать здесь завтра вечером?

— Да, сэр, — мужчина с буфами доброжелательно улыбнулся, собрав вокруг глаз лучики морщинок, — советую прийти пораньше, чтобы успеть занять хорошее место.

— Благодарю, — Джи заставил себя смотреть собеседнику в лицо, но взгляд всё равно ловил краешек пышных красных складок, прорезанных белыми полосами. В груди заныло. — Могу я увидеть господина Перегрина сейчас?

— Сожалею, сэр, — актёр развёл руками, и его немолодое безусое лицо выразило крайнюю степень огорчения, — господин Перегрин, кажется, предпочитает проводить время между выступлениями вне театра. Скажу вам больше, сэр — он даже не готовится у нас к своим представлениям.

— Где я мог бы найти его?

— Увы, сэр, — актёр пожал плечами, его буфы всколыхнулись и опали, — господин Перегрин весьма скрытен. Если хотите увидеть его — приходите на представление.

— Благодарю, — Джи снял шляпу и слегка поклонился. В голове зашумело.

— Рад был помочь, — актёр нерешительно потоптался на месте, — сэр, с вами всё хорошо?

— Всё в порядке, — Джи тяжело опёрся на трость и выжал улыбку, — мне просто нужно немного отдохнуть.

— Найти вам извозчика, сэр?

— Пожалуй, не стоит.

— Что ж, тогда позвольте откланяться. И будьте осторожны — на улице сегодня творится сущий кошмар. Всего вам доброго, сэр.

Актёр наконец-то исчез, смешавшись с суетящейся толпой. Мелькнули в последний раз алые буфы — совсем как у Фольгера — и пропали среди многоцветья одежд. А перед глазами сквозь красную пелену всплыло лицо весёлого капитана ландскнехтов, чей наряд — вольно, невольно ли — скопировал костюмер.

Лицо с застывшей навсегда недоумевающей улыбкой.

Джи побрёл прочь из театра.

Глава 4

Миссис Раттбор так и не появилась. Сменившийся портье отрицательно качнул головой на вопрос постояльца, заставив вновь ожить самые мрачные подозрения.

Сидя в ресторанной зале отеля, Джи методично уничтожал утку с яблоками. От голода это не спасало, но хотя бы слегка притупляло грызущую пустоту, возвращая способность мыслить связно. Проклятый дар Андриана время от времени проявлял себя, но, к счастью, в отличие от своего Старшего Джи оказался способен сдерживать мучительную тягу к крови. Пусть и ценой отвратительного самочувствия. И такая способность, по словам Андриана ни у кого из «детей ночи» более не встречавшаяся, только укрепляла Джи во мнении, что семена дара пали на не совсем обычную почву.

Поэтому или по иной причине, но у Джи не было никакой духовной связи со своим Старшим. Не нашлось в его сердце места и привязанности к Андриану. Более того — несмотря на то, что «дитя ночи» однажды держал в своих руках жизнь Джи, унося на себе его обгоревшее тело, бывший охотник так и не сумел побороть брезгливую неприязнь к своему Старшему. Неспособность Андриана держать в узде инстинкты роднила его в глазах Джи с животным. Много раз Джи видел, как мучается Старший, пытаясь совладать с собой, и каждый раз неизменно наблюдал печальный исход этой борьбы.

— Ты никогда не поймёшь, — сказал ему однажды Андриан, вернувшись под утро, — пусть я хоть тысячу раз опишу тебе, что со мной происходит. Если тебя лишь оцарапало, как ты узнаешь, что чувствует пронзённый насквозь?

На узкое лицо Андриана, снова обретшее свои бледные краски, легла тень. Старший поправил серебристые волосы, прикрыв всё ещё слегка торчащие уши, и аккуратно промокнул рот носовым платком. На белом кружеве расплылась уродливая бурая капля.

Джи промолчал. Никакие слова не могли изменить его отношение.

Должно быть, Андриан чувствовал это. И держался на расстоянии, лишь изредка давая о себе знать. Прошло уже больше десяти лет с тех пор, как Джи получил весточку от своего Старшего. Тот писал ему из Нью-Йорка. Андриан с маниакальной настойчивостью продолжал поиски убийцы Харнхейма, буквально по песчинкам собирая информацию и не гнушаясь прибегать к передовым научным методам. Его изыскания, растянувшиеся на четыре сотни лет, давно перестали интересовать Джи. Судя по всему, Андриан попросту зашёл в тупик и теперь надеялся, что наука поможет ему установить личность давно почившего убийцы.

На последнее письмо Джи не ответил.

Половинка утки остывала на блюде. Пропитанное яблочным соком мёртвое мясо. Джи отложил вилку. Пальцы левой руки, затянутой в перчатку против всяких норм этикета, сомкнулись на хрупкой ножке бокала с вином. Взгляд ухватил крохотное пятнышко масла, проступившее на белой замше. И, как всегда в такие моменты, память услужливо воспроизвела давние слова Андриана.

Тем из нас, кто живёт на свете много веков, не страшно даже четвертование.

Андриан предпочитал не напоминать о себе без нужды, но от его молчаливого, незримого присутствия рядом избавиться оказалось невозможно. Старший не солгал. Но миновало без малого три сотни лет, прежде чем бывший охотник смог отказаться от громоздкой железной конструкции, заменявшей ему левую кисть. Процесс восстановления шёл медленно, мучительно медленно, и до сих пор новая рука не работала в полную силу, оставаясь чересчур слабой. Чтобы как-то компенсировать эту слабость, Джи создал каркас, защищающий кисть и берущий на себя часть нагрузок. Каркас не мешал движениям пальцев, а скрытые в нём мелочи вроде узкого выдвижного лезвия порой оказывались как нельзя кстати. Единственным неудобством оказалась необходимость в постоянном использовании машинного масла для смазки многочисленных сегментов каркаса. Но это неудобство забылось раз и навсегда — в тот момент, когда впервые за многие десятки лет пальцы Джи снова коснулись цветов. И этими цветами были фиалки Стефи.

***

Утро принесло с собой туман. Белёсые полосы тащились от Темзы, погоняемые слабым ветерком, собирались в плотные клубки, вились над землёй, застревая в подворотнях и арках. Воздух наполнился нездоровой сыростью.

Но туман оказался не самым плохим из того, что принесло с собой утро.

— Убийство! Жуткое убийство на Девоншир Плейс! Покупайте газету, читайте подробности!

Почти не видимый в тумане мальчишка-газетчик весело выкрикивал что-то о реках крови и новом лондонском Потрошителе. Джи бросил ему монету и ловко подхватил скрученную трубочкой свежую «Таймс».

«Убийство на Девоншир Плейс: учитель казнён с особой жестокостью в собственной квартире».

Мелкий текст под заголовком расплывался в туманном сумраке, и Джи поспешил в «Магнолию».

Маленькая кофейня, почти пустая, встретила его тонким ароматом кофе, свежих пирожных и тёплого хлеба. Шпион оказался не дураком — «Магнолия» относилась к так называемым обеденным заведениям, куда доступ рабочему классу был заказан. Аккуратные занавески на окнах, шторки-перегородки между полированными столами и никаких банок с маринованным луком вперемешку с копчёной селёдкой.

Юркая девушка, чьи черты лица явственно намекали на сходство с полноватой матроной у прилавка, подойдя, чирикающим голоском начала перечислять доступные блюда.

— Кофе, пожалуйста, — Джи присел за стол у окна, — и покрепче, мисс.

— Мы варим кофе в сифоне, — в голосе девушки звучала нескрываемая гордость, — сэр готов подождать немного?

— Разумеется.

Джо бросил взгляд на свёрнутую газету. Успеется. Ничто так не гармонирует с утренними новостями, как чашка свежесваренного горячего кофе.

Карманный брегет показывал четверть двенадцатого. До появления «связного» — если тот, конечно, решит объявиться — оставался почти час. Вполне достаточно, чтобы спокойно выпить кофе.

Кофе… Его изобрели те, кто никуда не спешит, для своих же неторопливых собратьев. Любая спешка убивает напиток вернее, чем это делает сахар. Молоть зёрна нужно обязательно медленно — иначе аромат улетучится вместе с нагревом жерновов ручной мельнички. Варить — не спеша. Только тогда вода, смешавшись с рассыпчатой ароматной кофейной крошкой, впитает в себя её терпкие масла и превратится в настоящий кофе.

Настоящий кофе универсален. Он пробуждает с утра, успокаивает и возвращает надежду. Густой напиток рассеивает самые чёрные мысли, питает ум и наполняет тело силой. Только кофе способен служить и аперитивом, и пищей, и лишь он может спасти от мучительного, опустошающего, высасывающего изнутри голода…

Настоящий кофе — это друг.

Единственный друг, который никогда не разочарует. Если, конечно, он правильно сварен.

В «Магнолии» кофе варить умели. Полноватая матрона, покинув своё место за прилавком, продефилировала к квадратному столу у окна и ловко высыпала в тёмный зев мельнички крупные коричневые зёрна. Потрескивая и щёлкая, мельничка завертелась, и в воздухе поплыл пряный аромат. Мелкий коричневый помол матрона споро ссыпала в сифон, гордо занимавший самое видное место. Газовая горелка под сифоном уже светилась синеватым пламенем, и вскоре налитая в нижнюю чашу вода забурлила. Пар поднялся в верхнюю прозрачную колбу, и она стала наполняться тягучей жидкостью цвета шоколада.

Принесённый напиток источал чистый горький аромат. Так и есть — индонезийская робуста. Никакой арабики, никакой кислоты, так часто маскируемой корицей или всё тем же простецким сахаром. Джи улыбнулся, поднося чашку к губам.

Если когда-то по земле ходили боги, они оставили после себя один подарок: кофе.

Джи развернул газету.

«Вчерашним вечером жильцы доходного дома №… по Девоншир-плейс были потрясены жуткой находкой. Обходя дом, управляющий заметил под дверью одной из квартир лужу крови. Вызванный констебль сумел вскрыть запертую изнутри дверь, за которой было обнаружено тело постояльца — шестидесятилетнего учителя грамматики, проживавшего в этом доме вот уже более тридцати лет и имевшего репутацию примерного семьянина и прекрасного преподавателя. Вещи в квартире учителя находились в беспорядке — по-видимому, преступник что-то искал. Тело же самого погибшего пребывало в таком состоянии, что мы вынуждены воздержаться от подробностей во избежание чрезмерного волнения среди тех из наших читателей, кто весьма чувствителен к подобным вещам.

По сведениям, которые нам удалось получить в полицейском управлении Скотланд-Ярда, убийство было совершено не ранее вчерашнего утра. Судя по состоянию тела погибшего, убийца пытался что-то выведать у своей жертвы, не гнушаясь прибегать к самым изощрённым методам. Что именно он хотел узнать, остаётся загадкой — так же, как и личность самого убийцы, не оставившего после себя никаких следов…»

Превосходный кофе вдруг показался безвкусным, как дождевая вода. Вчера, всего лишь вчера сгорели в огне дневники Стефи… А сегодня её вдовец отправился следом за своей так странно погибшей супругой. Джи сжал фигурную ручку фарфоровой чашечки. Скорее всего, Флоренс тоже мертва. А он ошибся. Все, кто имел отношение к дневникам Стефани, оказались в опасности… все, кроме него. Вор, пытавшийся похитить посылку в отеле, не получил желаемого — и пошёл на крайние меры. Джи нахмурился, напрягая память. Небольшой рост, глаза цвета переспевшей вишни — всё, что он сумел разглядеть в нападавшем. Вор оказался гораздо слабее него, удивительно слабее… впрочем, в этом как раз и не должно было быть ничего удивительного. «Дитя ночи», даже недавно обращённый, легко совладает с любым человеком. Должно быть, вор понял, что ему не тягаться с соперником, и решил поискать обходной путь.

Кто бы ни интересовался дневниками Стефи и добытой ею информацией, он вряд ли узнал многое. Фло не читала записок матери. Бернард полагал, что жена не в себе. Единственным источником сведений оставалась сама Стефи… Джи вздрогнул. Нет, даже если от неё пытались чего-то добиться, то цветочница не выдала своих секретов. Иначе вор не пришёл бы за посылкой. И теперь единственным, кто знал о содержимом дневников, оставался Джи.

С жалобным хрустом фарфоровая ручка треснула.

Знал ли вор, с кем ему приходится иметь дело? Джо скрипнул зубами. А с кем, собственно? С выродком, полукровкой, застрявшим между полднем и мраком, так и не примкнувшим к «детям ночи» и никогда не принадлежавшим человеческому роду? С тем, чья единственная связь с прошлым — в куске потёртого дерева на грубой верёвке. «Ненастный покупатель», человек дождя, даже имя которому выбрано кем-то другим…

— Сэр желает, чтобы я заменила чашку?

Давешняя юркая девушка, замерев у стола, обеспокоенно поглядывала на осколки ручки.

— Спасибо, мисс, — Джи заставил себя улыбнуться, — не нужно. Принесите ещё кофе, пожалуйста.

Глядя вслед девушке, Джи перебирал пальцами острые обломки. Говорят, кофе — напиток богов. Когда-то он считал себя богом. Но ошибся — снова. Боги карают и милуют, насылают грозы и жертвуют своими сыновьями во благо тех, кто сам не может смыть свои грехи. А он всего лишь пьёт кофе. Вот уже четыре сотни лет…

Он играл в бога. Когда-то давно, ослеплённый знанием о собственной вечности, он возомнил себя спасителем человечества. Твёрдо зная, что лучше для всех и каждого, он собрал людей и повёл за собой многосотенную толпу. Ему верили — в него верили. Но свобода, к которой он вёл своих адептов, стала для них гибельной. И, когда он понял, что спасать человечество нужно только от самого себя, было уже поздно…

Джи сжал кулаки. Люди. Всего лишь люди. Так почему же до крика больно вспоминать? Почему год за годом, век за веком не меркнут в памяти слёзы на лицах мужчин, и в ушах звенят крики сжигаемых женщин, и стоит бесконечный плач — плач захлебнувшегося восстания. Плач посреди равнодушной толпы, как бараны глядящей на тех, кто отдавал за них свои жизни. Плач, ставший музыкой для служителей веры. И неважно, что от них, и от казнённых ими ныне остался лишь прах. Всё это уже неважно. Смерть уравнивает всех…

— Ваш кофе, сэр.

Горький — совсем как воспоминания о бесконечных потерях. Нетронутая сахарница на столе сверкнула гладким боком. Джи накрыл её смятой газетой, ладони стиснули чашку с горячим напитком. Обломанная ручка колюче впилась в кожу, но боль пришла лишь бледным отголоском — а перед прикрытыми глазами уже плясали отблески огня…

Глава 5

Рыжие блики мерцали на влажной каменной кладке, пятнами ложились на поросшие мхом кирпичи, распугивая суетливых многоножек. Тень, причудливо извиваясь, танцевала на раскрошенных камнях. Сжав факел в руке, бывший охотник спустился по короткой каменной лесенке, оставляя за собой комья налипшей на ноги грязи.

Внутри стояла затхлая тишина. Ничего не изменилось с тех пор, как он в первый раз попал в лабораторию, устроенную Харнхеймом под самым носом у Церкви. Охотник поморщился. Неприятнее царившего здесь смрада были разве что воспоминания. Он переложил факел в другую ладонь и по привычке сжал-разжал пальцы левой руки. Механическая кисть прекрасно слушалась.

Всё началось здесь. Здесь, в Дармштадтском замке, гадёныш-дознаватель поднял руку на своего покровителя. Охотник усмехнулся — сырые стены отразили смех визгливым эхом. Ничего. Щенок дождётся своего часа.

Пройдя четыре комнаты, охотник остановился, поднимая факел повыше. Не узнать лабораторию было сложно. Толстый фрагмент кирпичной кладки так и лежал на полу — только сейчас охотник разглядел механизм, который должен был возвращать кирпичный люк на место. Массивный рычаг оброс клочьями паутины.

По самой лаборатории словно пронёсся ураган. Столы, поржавевшие инструменты, даже тяжёлые грубо сколоченные полки в беспорядке валялись на полу, усеянном осколками. Зеркала, установленные в узких оконных нишах, тоже оказались разбиты, и в лабораторию больше не проникал солнечный свет.

Охотник обошёл помещение. Под ногами хрустело стекло. Он подобрал с пола обрывок рукописи, изодранной в лохмотья. Пытаться найти здесь что-то было бессмысленно. Скорее всего, книга, вынесенная им отсюда ранее, осталась единственным уцелевшим трудом Харнхейма. Хорошо, что Андриан сумел вернуть её. Охотник не спрашивал, как тому удалось вырвать «доказательства преступных деяний еретика» из цепких лап Трибунала. Просто однажды Старший принёс суму, в которой лежали все вещи охотника — светящаяся шкатулка и «коробочка», извлечённая из тела Ли, стопка белоснежных листков с пишущей палочкой и яркое изображение четверорукой танцующей женщины. Андриан тактично удалился, позволив охотнику остаться наедине со своими мыслями. И охотник впервые был по-настоящему признателен своему Старшему — даже больше, чем за спасение, он мысленно благодарил Андриана за то, что тот не видит слёз, катящихся по ещё не до конца зажившим щекам…

Охотник пнул ногой перевёрнутый стол. Кто мог учинить здесь такой разгром? Люк открыт — возможно, в лабораторию пробрался кто-то из узников Дармштадта. Охотник скривился. Крушить полки — последнее, что станет делать перепуганный узник. Наружный вход в помещения зарос травой и молодыми деревцами, а в остальных комнатах всё оставалось на своих местах. Если бы лабораторию нашёл Священный трибунал, он бы не оставил от неё камня на камне. Нет, кто бы это ни был, он намеревался уничтожить именно эту комнату… и успешно осуществил свои намерения.

Под ногами снова хрустнуло. Гора подгнивших досок и рванья, в которую превратился стеллаж с рукописями, с треском провалилась под весом охотника. Он выругался, едва не уронив факел, и выдернул ногу из кучи обломков. Доски, грудой громоздившиеся у стены, осели, и за ними открылась узенькая, низкая дверца.

Охотник поднёс факел поближе. В каменную кладку по обеим сторонам двери были вбиты скобы для засова. Сам засов отсутствовал, а дверца оказалась приоткрытой.

Не раздумывая, охотник шагнул внутрь.

Темнота в лаборатории показалась лёгкими сумерками по сравнению с мраком, царившим за дверью. Пламя факела едва колебалось — в застоявшемся воздухе отсутствовало всякое движение. Жёлтый свет озарял ровные стены без единого оконного проёма.

Анфилада комнат уходила вниз — охотник миновал три небольшие полупустые залы, скудно обставленные самодельной мебелью. Залы не выглядели жилыми — скорее всего, они служили лишь временным пристанищем. Грубо сколоченный стол и широкая скамья с подгнившими от сырости ножками оказались самым роскошным из того, что встретилось охотнику. Ни в одной зале не обнаружилось и следов костра. Охотник поёжился. С низко нависшего потолка равнодушно, мерно капало.

Череда заброшенных комнат закончилась ещё одной дверью, такой же низенькой, но на этот раз неожиданно широкой, с торчащими скобами для засова по бокам. Сам засов валялся рядом — толстый железный брус с погнутым искорёженным краем. Охотник потянул на себя дверь. Ржавые петли с оханьем провернулись. Толкнув ногой створку, охотник пригнулся, заглядывая в проём.

Во мраке метнулась тень, выбросив длинные щупальца. Охотник вскинул руку — но монстр действительно оказался лишь тенью, разбуженной сквозняком и бликами огня. Однако небольшая, шагов пять в ширину и длину, комната не была пуста.

Посередине, на склизком каменном полу, лежала клетка. Огромная, в полтора человеческих роста, с железным дном и массивными горизонтальными прутьями. А внутри неё застыла на четырёх косых опорах ещё одна, поменьше. У внутренней клетки было такое же толстое дно, но прутья оказались ориентированы вертикально. Выломанные дверцы обеих клеток валялись поодаль.

Охотник обошёл вокруг сооружения. К верхним прутьям внешней клетки крепились массивные цепи — должно быть, раньше вся конструкция была подвешена на них. В отличие от других помещений, эта комната находилась значительно ниже, что позволило увеличить высоту потолка. Подняв факел повыше, охотник сумел разглядеть вверху остатки крюков.

Во внутренней клетке мог бы поместиться человек, но выпрямиться полностью размеры клетки не позволяли. Четыре мощных, подёрнутых ржавчиной прута крепились к внешним углам, соединяя их с внутренними углами наружной конструкции. Меньшая клетка как будто висела в воздухе.

Прищурившись, охотник просунул руку между прутьями — но так и не смог дотянуться до маленькой клетки. Хитро. Двойная защита. Даже если узник каким-то чудом сломает внутренний замок — на возню со внешним уйдёт столько же времени, и незаметно это провернуть не получится. Присев, охотник коснулся развороченных петель. Каким-то чудом…

Пляшущий огонёк факела выхватил из темноты горку мелких побелевших косточек. Крысиные.

Пол возле клетки оказался усеян костями, большинство которых рассыпалось пылью при касании. Охотник задумчиво поворошил ногой одну такую горку — на носке сапога остался белесоватый налёт.

Кто бы ни сидел в этой клетке, его кормили сырым мясом. И, скорее всего, это мясо ещё пищало, когда его отправляли в рот. Охотник перевёл взгляд на сломанные дверцы. Петли обеих выглядели так, словно их скрутила и смяла неведомая чудовищная сила. Он взялся за прутья внешней клетки и потянул — железо держалось насмерть. Клетка не шелохнулась. Охотник переложил факел в правую руку и попробовал ещё раз. Безрезультатно. Скривившись от боли в мышцах, он взглянул на внутреннюю клетку.

Кого бы ни держали здесь — это был не человек.

Очередная горка костей, хрустнув, рассыпалась под ногами. Охотник пнул её ногой и вдруг заметил, что белёсая пыль сложилась в странно ровные полосы. Он наклонился.

На каменном полу были выцарапаны символы. Пыль, забившись в канавки, обрисовала неровный квадратик с двумя линиями в нём, и ещё один квадратик рядом. Отбросив валяющиеся кости, охотник обнаружил ещё ряд похожих фигур, напоминающих то изображения домика, то ёлку, то просто ряд коротких линий. Некоторые символы повторялись.

Факел, зачадив, начал гаснуть. Охотник в последний раз взглянул на ряд символов на полу, на клетку, на горки крысиных костей.

На свете нет животных, умеющих чертить знаки. И нет людей, способных сломать руками железный прут.

Эта клетка не под силу даже «детям ночи». Но — кому тогда?..

Небо снаружи сыпало мелким дождём. Охотник завалил полусгнившими досками вход в лабораторию, набросал сверху веток вперемешку с клочьями порыжевшего мха и, надвинув пониже капюшон плаща, пошёл прочь.

До постоялого двора, в котором он оставил Нахтрама, было два дня пешего пути по тракту. В обход через леса — ещё столько же. Пробираясь меж поваленных деревьев и густой травы, охотник посматривал на небо. В плотном сером покрывале не проглядывало ни клочка синевы. Растревоженные непогодой мошки срывались с кустов целыми тучами, налетали, жаля ещё не зажившую кожу. Но растревоженная память причиняла куда более сильную боль.

Прошёл почти месяц с того дня, как Андриан, обжигаясь, вынул из гаснущего костра обгорелое тело охотника. Месяц нескончаемой боли — как снаружи, так и внутри. Боль разрывала внутренности, тянула, скручивала и мяла. Боль не отпускала ночью и превращалась в ад днём, когда безжалостное солнце палило вовсю. Боль стала его постоянным спутником.

Первые дни после спасения он не запомнил. Всё, что сохранила память, — лишь смутные обрывки образов, не то видений, не то снов. Серебряные волосы Андриана, запах травы, солёный вкус на сгоревших губах. Пришпиленное к небу жаркое белое пятно в зелёных бликах. Беспомощность, убаюкивающее покачивание, короткое ржание лошадей. Колючие стебли, жалящие спину.

Андриан увозил его всё дальше от Дармштадта на юг — до тех пор, пока из запёкшихся губ не донеслось едва слышное «довольно». Их убежищем на долгие дни стала покинутая лесная лачуга. В ней, как когда-то в лачуге Нахтрама, охотник заново учился жить. Постепенно возвращалось зрение, обретали чувствительность пальцы, восстанавливалась сгоревшая кожа. Днём охотник скрывался под полуобрушенной крышей от нещадно палящих лучей, слушая наставления своего Старшего. По ночам выбирался наружу и, не разжигая костра, упражнялся — сначала с обломком толстой ветки, потом с тяжёлым баселардом Андриана. Темнота перестала быть для охотника непроглядной. Теперь и в безлунную ночь он различал силуэты деревьев, отчётливо видел пробегающую лисицу, и с двух десятков шагов мог рассмотреть, как блестит влажный нос зайца, бьющегося у Старшего в руках.

Андриан был немногословен. Подолгу пропадал ночами, принося под утро свою скудную добычу. И с каждым днём становился всё мрачнее.

— Нам надо убираться отсюда, — такими словами он встретил охотника одним пасмурным вечером, — здесь становится небезопасно.

Охотник в последний раз крутанул запястьем — лезвие баселарда со свистом разрезало воздух.

— Почему? — он отложил оружие.

— Знаешь, кто наш самый страшный враг? — без улыбки спросил Старший. И, не дожидаясь ответа, продолжил:

— Слухи. Рано или поздно о нас начинают говорить. Сначала рассказывают страшные истории, потом — сочиняют легенды, сказки, целые мифологии. И в них всегда есть зерно истины. То, с чего зарождается легенда. Достаточно одного перегрызенного горла, чтобы простаки начали устраивать облавы на «лесных чудовищ»!

Андриан умолк и швырнул на землю тушку телёнка. Совсем крохотного, едва пару дней от роду. Стеклянные глаза животного пусто уставились на охотника.

— Красть телят лучше, чем красть людские жизни, — заметил охотник, подбирая тушку.

— Только мертвец ничего не расскажет, — хмуро бросил Андриан. Его лицо казалось совсем серым, во рту виднелись заострённые резцы. Охотник молча протянул ему добычу, но Старший мотнул головой.

— Не могу я есть эту… падаль, — глухо проговорил он, — и не понимаю, как ты её ешь.

Охотник пожал плечами, неловко перехватывая тушку одной рукой. Созданный Нахтрамом протез бесполезной грудой железа валялся в лачуге. Кожаные ремни не пощадил огонь, а на выделку новых недоставало чуткости пальцев, ещё не заживших окончательно.

Шёрстка на шее телёнка оказалась совсем мягкой, будто отцветший одуванчик. Кровь — тёплой, но уже с ощутимым душком мертвечины. Борясь с тошнотой, охотник заставлял себя глотать горячую густую жидкость, которая одна обещала исцеление.

Ради себя. Ради Нахтрама. И ради тех, кто, сам того не зная, ожидал его мести.

***

Старый учёный за прошедшее время будто ещё сильнее сгорбился и усох. И лишь глаза остались прежними — ярко-синими, ничуть не потускневшими.

— Я уж думал, куковать мне тут до скончания века, — ворчливо поприветствовал он охотника, — хвала богам, хозяин — человек доброй души, гнать меня не стал, дал мне угол да хлеб за то, что дочь его вылечил…

Старик осёкся на полуслове, когда охотник снял капюшон.

— Всематерь… — прошептал Нахтрам, — да что с тобою, Ин…

— Нет, — перебил его охотник, — Идёмте. Я обещал увезти отсюда тех, кто мне дорог. Позвольте хотя бы перед вами это обещание выполнить.

Старик не спрашивал больше ни о чём. Лишь заглянул в глаза охотнику — и тут же отвёл взгляд, будто натолкнувшись на невидимую стену.

До самого Ульма они молчали, изредка перебрасываясь ничего не значащими фразами. И только когда позади остались городские ворота, Нахтрам, пожевав губами, заговорил.

— Не знаю, что приключилось с тобою, — старик не смотрел на своего спутника, — но вижу, что ищет выхода твоя боль. Не мне останавливать тебя. Могу лишь молить богов, чтобы слишком многие не пали её жертвами.

Слова мудрого старика оказались пророческими. Навсегда простившись с учёным в безопасном Ульме, охотник вернулся в окрестности Дармштадта и примкнул к отрядам Фольгера, которые влились в «движение Башмака». Со всех концов графства стекались к ним те, кто желал лучшей участи. Они жадно внимали словам бывшего инквизитора — все, от мала до велика, от юных девиц до суровых стариков с обветренными лицами, были готовы пойти за ним. За ним и за тем, что он обещал им. За свободой. За спокойствием, за новой, вольной жизнью. За избавлением от ярма, которым стала для них когда-то спасительная вера.

Их вело отчаянное желание свободы. Настолько отчаянное, что ни они, ни сам охотник, ни вдохновители движения не подумали о том, как достичь этой свободы — и что с ней делать.

Восстание захлебнулось. Задушило само себя, из единой сплочённой армии озлобленных и готовых на всё людей превратившись в разрозненные группки разбойников, что укрывались в лесах. Эти группки стали лёгкой добычей для конных отрядов имперской гвардии, отряжаемых по распоряжению лично Императора Максимилиана и Его Святейшества в целях борьбы с преступниками и богохульными еретиками. Борьбы, которая превратилась в резню.

Бывший инквизитор стал ересиархом, и ересью его была вера в свободу, а паствой его — доведённые до отчаянья бедняки.

Он увёл за собой всех, кого смог. Когда стало ясно, что против восставших брошены силы, с которыми им не тягаться, охотник собрал самых преданных своих последователей. Лишь много позже ему стала ясна роковая ошибка. Много ли навоюешь пусть и с преданными, но слабыми воинами? Что может противопоставить отлично экипированнкому солдату девица, в жизни не державшая в руках меча? Им оставалось только бежать. А их гнали всё дальше и дальше на север, как скот на бойню. Охотник и Фольгер уводили людей от наступавших им на пятки имперских отрядов. День и ночь, перебиваясь случайной добычей и лишь изредка позволяя короткий отдых. Всех, кто не мог идти дальше, приходилось бросать, прекрасно понимая, что их ждёт в лучшем случае смерть на костре…

Когда отряд добрался до окрестностей Мангейма, из трёх с лишним сотен человек в нём остались лишь два десятка. Конница Максимилиана дышала им в затылок. И промозглой октябрьской ночью их, наконец, настигли. В неравной схватке крохотный отряд, зажатый с четырёх сторон, отчаянно, но тщетно огрызался. Пробивая дорогу сквозь строй мечников, охотник потерял счёт убитым, пытаясь спасти хоть кого-то из веривших в него.

Он видел, как упал Фольгер, будто подкошенный размашистым ударом в бедро. Мечник в тяжёлой броне, нанёсший удар, через мгновение был уже мёртв. Но Фольгеру помогать было поздно. Из перерубленной артерии толчками била кровь. Не умрёт сам — станет обузой для выживших. Или добычей имперских солдат.

— Прости, друг… Если можешь, прости!

Крис взметнулся и нырнул. Взбрызнул алый фонтан, заливая щегольские красные буфы.

Охотник стиснул пальцы на рукояти. До боли, до хруста сжал зубы, оскаливаясь, давя поднимающийся голод.

Фольгер улыбался. Недоумевающе, удивлённо и в то же время — благодарно.

Охотник закрыл ему глаза.

Из маленького отряда не выжил никто. Полуослепленный яростью и кровью, охотник резал, бил и рвал зубами. Он прогрыз себе дорогу сквозь заслон и вырвался, оставив позади всех, кто в него верил. И лишь когда стихли крики преследователей и ржание лошадей, заныло израненное тело под мокрой от пота и крови рубахой. И заныло сердце по павшим товарищам. Утешала слабая мысль — никто из них не достался врагу живым. Ни один человек из этих двух десятков не будет четвертован, вздёрнут на дыбу или заживо сожжён. Если это было лучшим, что он мог сделать для них, — он это сделал…

Лишь Коно он не видел среди мёртвых. Удивительно сильная малышка, она оставалась с отрядом до конца. Охотник хорошо запомнил её треугольное личико с заострившимся носом, едва различимое в свете луны. Перед роковым нападением она беспокойно спала, утомлённая долгим дневным переходом. Успела ли она уйти? Не раз и не два охотник убеждался в способности Коно ускользать незамеченной. Сумела ли она и в этот раз раствориться в лесу, став его частью?.. Выживет ли она? Если всё, что у неё есть, — туесок с травками и стилет…

Коно, как мне не хватает твоих целебных трав, твоих умелых рук… Где ты, девочка?..

Охотник остался один, но это не спасло его от преследований. Он уходил через болота, в которых вязли конники, укрывался в чащобах, куда не могли пробраться вооружённые солдаты в броне. Его раны исцелялись медленно — мешал сырой нездоровый воздух, мешал холод, мешала спешка. Он шёл днём и ночью, мысленно благодаря небо за ненастье и отсутствие давящего солнца. Шёл, гоня от себя мучительное видение улыбки Фольгера.

Я мог бы его спасти.

Спасти или хотя бы попытаться… Достаточно мгновения, достаточно взмаха клинка. Кровь к крови — и Фольгер бы остался жив, но… кем бы он стал?

Ты не дитя нашего бога и не дитя бога людей. Твоя природа иная…

Эти слова Андриана намертво врезались в память.

Андриан… Андриан ушёл, гонимый вечным голодом и вечным страхом, ещё до того, как восстание обрекло само себя на гибель. В одиночку пробираясь через болота на север, бывший инквизитор, бывший охотник и бывший ересиарх без конца задавал себя вопрос — кто он теперь? Во что может превратиться тот, кому он пожелает стать Старшим? И, не находя ответа, снова и снова клялся себе: никогда больше не рисковать чужими жизнями. Человеческая природа хрупка, но понятна. И никто не вправе отнимать у человека его природу. Никто, кроме смерти.

Глава 6

Он достиг северных границ Империи спустя месяц. Уже прочно устоялись холода, и ноги охотника оставляли в снегу глубокие чёткие следы. Выйдя к Шлезвигу, он нанялся матросом на первую же бригантину, уходившую в плавание через западные моря в Неаполь. Недюжинная сила, которой наделил охотника проклятый дар Андриана, помогала ему играючи справляться с тяжёлым матросским трудом. В трюмах бригантины было достаточно крыс, чтобы притуплять грызущий голод, и достаточно рома, чтобы приглушать мучительные мысли. Корабль уплывал всё дальше на юго-запад, треплемый неприветливыми водами омывающих Империю морей, и всё чаще охотника посещали смутные воспоминания о подобном бегстве, совершённом им давным-давно. Видения, вторгавшиеся в его разум ещё в бытность слугой Церкви, не исчезли, но сгладились, проявляя себя лишь в моменты сильнейших волнений. По счастью, плавание выдалось спокойным — хотя другие матросы и поглядывали с подозрением на странного сотоварища, чью белую кожу не трогал загар, и чьи метания и крики во сне в конце концов заставили его уходить спать в трюм. Он звал себя Джи — в память о той, чей медальон хранил у сердца. Не в первый раз он сменил имя, но этот раз должен был стать последним. Ради этого он плыл к ненавистным, но зовущим южным берегам Империи. У него осталось неоконченное дело. Те, кто переломил его жизнь, спали спокойно и праведно, и это следовало прекратить.

Лишь к лету ему удалось добраться туда, куда манила и тянула его самая тяжёлая и страшная из жажд — неукротимое желание мести. Проклятый Дармштадт и проклятый замок рода фон Франкенштейн, ставший оплотом бесчестного Трибунала. И — будто насмешкой над слепотой церковников, не видевших дальше собственного носа — притаилась в его подвалах странная лаборатория Харнхейма-чернокнижника.

Именно она дала приют опальному охотнику. Несмотря на весь ужас и боль, сопровождавшие его в тот день, когда он из камеры-склепа провалился в лабораторию, каждый камень и каждая полка намертво врезались в память. Что-то было здесь — что-то, тянувшее его сильнее, чем желание мести. Сюда он пришёл, едва снова смог ходить после спасения из костра, и сюда же вернулся вновь.

Доски и ветки, набросанные им в прошлый раз поверх входа, никуда не делись. На обломанных сучьях бурно разросся мох. Когда Джи, оглядываясь, осторожно разобрал завал, из переплетения ветвей с криком сорвалась птица.

Внутри всё так же царила сырость. Спёртый влажный воздух разил затхлостью. Узкие стенные проёмы с остатками зеркал забились листьями и глиной. Джи быстро обошёл лабораторию, уже привычно перешагивая через опрокинутые полки.

Клетка была на месте. Из-под ног с писком шарахнулись вспугнутые крысы. Прутья клетки и пол под ней за прошедшее время покрылись тонкой белесоватой плесенью, на которой почти неразличимы были и горстки мелких крысиных костей, и загадочные знаки, процарапанные на каменной кладке пола.

В основной лаборатории Джи отыскал среди трухи и обрывков относительно целую дощечку и, вернувшись к клетке, аккуратно счистил плесень. Используя вместо чернил факельную копоть, он тщательно перерисовал начертанные знаки, стараясь не упустить ни единой линии, бережно завернул дощечку в тряпицу и спрятал в суму, с которой никогда не расставался. Сума хранила его самые дорогие сокровища — загадки, ради которых он жил. Намёки на безумно далёкое будущее, которого ему ещё предстояло дождаться. Но это будущее не могло наступить, пока совсем рядом, за стеной, дышали, пили и выносили приговоры те, кто не имел на это права.

Следующим днём Джи выбрался в город. Надвинув пониже капюшон и надёжно скрыв под запахнутым плащом ножны, он принял вид одного из тех странников, которым несть числа в любом селении, дающем шанс получить пищу и временный кров.

Потолкавшись на рынке, побродив по улочкам и заглянув в пару харчевен, к вечеру Джи уже знал всё, что ему было нужно. Священный трибунал по-прежнему заседал в Дармштадтском замке, проведя за прошедшее время несколько громких процессов. Пьянчужки в харчевнях рады были поделиться с заезжим гостем смачными подробностями виденных аутодафе. И, слушая их, Джи до боли сжимал рукоять криса под плащом — так, что на ладони оставались глубокие алые полосы.

Геликона был здесь. После памятного процесса над «отступником, предавшим самое святую веру и господа нашего», о котором, икая, поведали пьянчужки, не подозревавшие, кому они это рассказывают, итальянский монашек быстро возвысился и в настоящее время занимал пост первого помощника и заместителя главного инквизитора Дармштадта, отца Йоахима Мекленбургского. Если в город гнали пленных еретиков, если в распахнутые ворота въезжали повозки с закованными в цепи ведьмами, если на центральной площади в очередной раз вырастал колючей грудой будущий очищающий костёр — плюгавенькая фигура итальянца в инквизиторской сутане неизменно оказывалась рядом. Геликона умудрялся быть повсюду. Нередко его писклявый голосок можно было услышать у таверны на задворках или в мелкой лавке бедного скорняка. Неутомимый, как мул, инквизитор не брезговал лично наведываться в самые злачные местечки, а отсутствие мелкого монашка в городе могло означать лишь одно: вскоре в город снова вкатится повозка с пленными, править которой будет лично он, Геликона.

Так и случилось. Два дня спустя, когда Джи под видом странника медленно прохаживался неподалёку от ворот, раздался стук, и меж распахнутыми створками, грохоча подковами по брусчатке, пронеслась четвёрка лошадей, влекущая за собой повозку-клеть. Прижавшись к стене, как и прочие горожане, Джи из-под низко надвинутого капюшона провожал глазами скорбную упряжку. От такого знакомого грохота копыт сжималось сердце, растревоженное воспоминаниями, и лицо Геликоны, восседавшего на козлах, обращало бушующий внутри жар в холодную ненависть. Торжествующее, холёное, чуть располневшее в щеках лицо, неприкрыто довольное чинимым насилием. Лицо одержимого.

Повозка, разбрасывая из-под колёс ошмётки грязи, скрылась за углом. Разошлись горожане, вернувшись к привычным занятиям, разбрелись зеваки, и только Джи, наконец-то поднявший голову, продолжал смотреть вслед исчезнувшей клети.

Луиджи-Франческо Геликона, оливет из Тосканы, инквизитор Дармштадтский — сегодня ты пожалеешь о том, что появился на свет.

В повозке, среди куч соломы и обрывков верёвок, сидели дети.

***

Когда бесплодное холодное солнце тяжело осело за горизонт, Джи повернул обросший паутиной рычаг, и фрагмент каменной кладки встал на место, надёжно запечатывая люк. Приготовления закончились. Уцелевшие скамьи и куски полок были перенесены в камеру-склеп над лабораторией — сделанные из толстого дерева, они могли служить прочной опорой. Бесшумным ужом снуя по неширокому лазу между лабораторией и склепом Дармштадтского замка, Джи перетащил наверх достаточно деревянного хлама, чтобы соорудить из него относительно удобное подобие лестницы. Теперь из склепа можно было легко выбраться в коридор замка, и наклонённая внутрь стена перестала быть непреодолимым препятствием.

Проверив механизм люка ещё раз, Джи прошёл в дальнюю часть лаборатории и укрепил на скобах тяжёлый железный засов, запирая комнату с клеткой. На уцелевшем столе в одной из промозглых комнатушек уже лежали купленные в городе пучки зелени и связки вяленого мяса. Свёрнутый плащ пристроился рядом. Вездесущая сырость пробиралась под рубаху, выстужая разгорячённое тело. Джи поправил перекинутый через плечо ремень сумы.

Пора.

Он погасил факел, вставив его в стенное кольцо, и наощупь забрался на стол, подставленный к зеву открытого люка. В темноте пробираться по лазу оказалось намного сложнее — склизкие стены, испещрённые отвратительными язвами плесени, были плохим подспорьем. Джи не торопился, упираясь руками и ногами в скользкую кладку и бесшумно продвигаясь вперёд. Вскоре наклонная поверхность лаза сменилась ровным полом камеры-склепа, и он смог выпрямиться. До сложенных в устойчивую горку-лестницу остатков мебели — три шага. Ладони в перчатках легли на первую из досок, нащупывая опору. Дерево едва слышно хрустнуло, но выдержало. Цепляясь за доски, Джи вскарабкался по самодельной лестнице почти до потолка камеры, где выходил в коридор узкий проём, вырубленный в толстенной кладке нижнего яруса замка. В лицо дохнуло прохладой.

Втиснувшись в проём, Джи оттолкнулся локтями, обдирая их о плохо отёсанные камни, и замер в тесной темноте, прислушиваясь. Из коридора не доносилось ни звука. Оттолкнувшись ещё раз, он продвинулся вперёд и выглянул в коридор.

Темнота. Тишина — только едва слышный шорох сквозняка в пустотах многочисленных проёмов.

Джи выбрался из проёма и двинулся по коридору направо. Правая рука скользила по стене, отмеряя расстояние, пока ровная кладка вдруг не оборвалась. Здесь стена заворачивала — коридор переходил в зал, который Джи помнил по своему прошлому визиту сюда. Из зала разбегались пять коридоров, и по крайней мере три из них оканчивались тупиками — включая тот, откуда вышел Джи.

Он остановился, слушая всхлипывание сквозняка и мысленно выстраивая в голове схему. В памятный прошлый раз он исследовал коридоры, проходя их против движения часовой стрелки, и этот коридор был последним. Оставалось два возможных выхода, и Джи, продолжая вести рукой по стене, прошёл вдоль стены погружённого во мрак зала до следующего поворота.

Стоило ему завернуть за угол, впереди замерцал свет. Желтоватый бледный ореол маячил вдали, и рука сама скользнула на рукоять криса.

Он не ошибся. Этот проход вместо тупика оканчивался крутой винтовой лестницей, у подножья которой едва теплился гаснущий факел. Джи усмехнулся. Стоило ему в прошлый раз повернуть не направо, а налево — и не было бы Моты, и её криков, и стражников, и лаборатории Харнхейма… Всего один поворот. Но в лаборатории люки расположены по кругу, и попасть в неё можно из любой камеры-склепа, если знать, как открыть лаз. Так достаточно ли было повернуть не в ту сторону, чтобы с этим поворотом изменила своё направление сама судьба?..

Джи тряхнул головой, отгоняя никчёмные мысли, и прислушался. Ухо, казалось, различило отдалённые детские голоса — похожие на писк возящихся мышей. Сжимая в руке крис, Джи поднялся по лестнице.

Она вывела бывшего охотника в огромное квадратное помещение, посреди которого в низкой каменной чаше пылали жаром разожжённые уголья. Не способные согреть такой большой зал, уголья явно служили иной цели — на горячих камнях, составлявших бортик чаши, были в изобилии разложены многочисленные инструменты истязаний, так хорошо знакомые Джи.

Вдоль стен этой исполинской комнаты тянулись многочисленные каморки-отсеки, отделённые от неё и друг от друга частоколом железных прутьев. Каморки не были пусты. В полутьме, едва рассеиваемой редкими напольными канделябрами, ворочались, метались и возились смутные тени. И где-то среди них были дети. Сквозь скрежеты и шорох пробивались тоненькие голоса. Одни монотонно повторяли неразборчивую фразу, другие шёпотом переговаривались. Кто-то хныкал.

Джи замер в темноте на верхней ступени лестницы. Сердце глухо ухало в груди, взгляд метался вдоль рядов каморок. Освободить? Пока он будет спасать детишек, остальные узники всполошатся. Всех не выпустишь, да и есть ли смысл?

Глаза до рези всматривались в движущиеся за частоколом тени, в массивные запоры на дверцах каморок, в разложенные у круглого очага крючья. Решение не находилось.

Раздавшиеся шаги заставили Джи вжаться в стену. Шаги приближались — спереди и чуть справа. Два, а то и три человека. Идут молча — не похоже на обычную стражу, те любят поболтать.

Меж каморками замерцал свет, и из освещённого прохода, который, видимо, вёл вглубь замка, показались трое. Впереди шёл рослый солдат с факелом в одной руке и корзиной — в другой. За ним следовал второй стражник, пониже и поуже в плечах. Замыкал процессию монах в низко надвинутом куколе. Вместо чёток монах перебирал в пальцах тощую связку ключей.

Тени за частоколом прутьев оживились, заметались, когда процессия приблизилась к одной из каморок. Оба стражника встали по сторонам дверцы, а монах, повозившись с ключами, отпер замок и сделал приглашающий жест.

Из каморки, подталкивая друг друга, несмело потянулись малыши. Пять крохотных оборванцев. Последнего, едва держащегося на ещё неокрепших кривеньких ножках, вела за руку светловолосая девочка.

Джи стиснул крис. Вот оно! Как только процессия развернётся, чтобы идти обратно, появится удобный момент. Два стража и хилый монах — ерунда. Он подберётся к ним со спины и…

Процессия развернулась. И вместо спин Джи увидел лица. Малыши, понукаемые идущими позади стражами, двинулись в его сторону.

Бывший охотник заскрипел зубами. Проклятье! Почему сюда?..

Бесшумно Джи скользнул спиной по стене, смещаясь к ведущей вниз лестнице. Если они спустятся к склепам, есть шанс притаиться в одном из тёмных коридоров и напасть на стражей сзади — так они не смогут прикрыться детьми.

Процессия остановилась у очага. Повинуясь знакам монаха, один из стражников выдернул из группки детей малышку — ту самую светловолосую девочку, а второй поставил перед ней корзинку. Между ивовых прутьев заблестели покатыми боками спелые яблоки. Малышка приоткрыла рот.

Монах достал яблоко и наклонился к девочке. Та потянулась к сочному плоду, но стоящий позади стражник дёрнул её за плечи.

— Ты наверняка голодна, — монах надкусил яблоко, — и я обязательно дам тебе поесть. Но только после того, как ты очистишься от скверны.

Не переставая жевать, монах свободной рукой ухватил лежащее на краю очага тавро. Железное клеймо, раскалённое до мутно-алого цвета, качнулось перед личиком крохи. Девочка замерла, не мигая, глядя на страшный инструмент.

Огромные глаза, полные застывшего ужаса. Вздёрнутый носик, приоткрытый рот, с мягких губ которого ещё не сошла удивлённая улыбка…

Рослый стражник упал мешком, вряд ли успев осознать, что случилось — разжал ладони и повалился на пол, со всхлипом пытаясь втянуть в себя воздух. Завизжала девочка, с чьих плеч соскользнули грубые ладони солдата. Дёрнулось тавро в руке монаха, покатилось надкушенное яблоко.

Два прыжка — и Джи рядом с монахом. Второго стражника — оттолкнуть плечом, ударить под колени. Перехватить раскалённое клеймо — нет, уже не успеть сжать пальцы, но хотя бы подставить ладонь…

Куколь упал.

Геликона отдёрнул руку, сжимавшую тавро.

Он нанёс удар так быстро, что Джи едва успел увернуться. Дохнуло жаром от раскалённого клейма, горячий воздух обжёг щёку. Крики детей и вопли узников в каморках слились в один нескончаемый звон.

Держа тавро как палицу, Геликона размахнулся снова. Он стал лучше, много лучше как воин — но в глазах его был страх. Неизбывный страх нечистого душою.

Джи перехватил тавро и дёрнул на себя. Железный прут неожиданно легко подался, отпущенный монахом, Джи шагнул назад, пытаясь сохранить равновесие, но нога запнулась о бортик каменной чаши. Он упал, успев подставить руку, неловко вывернул запястье. Оттолкнулся — ладонь обожгло диким жаром. Сбоку налетел пришедший в себя второй стражник. Джи пригнулся, пропуская над головой клинок короткого меча, и не жалея сил ударил стражника в грудь. Отчётливо хрустнули рёбра. Солдат осел на пол рядом со своим мёртвым товарищем. Джи выхватил крис из тела рослого, развернулся, готовясь отразить удар.

Удара не последовало.

Мелькнул за углом подол монашеской сутаны — Геликона улепётывал, бежав с поля боя как жалкий трусливый пёс.

Узники в каморках бесновались, дёргая прутья и крича. Перепуганные дети, разбежавшиеся по залу, жались к стенам, размазывая по чумазым личикам сопли. Спрятав крис в ножны, Джи подбежал к светловолосой малышке. Та была цела — сидела на полу, тараща глазищи на мёртвых стражников.

— Злой человек, который хотел обидеть тебя, вернётся, — сказал Джи, наклонившись к самому уху малышки, — и приведёт с собой ещё много злых людей.

Глазищи уставились на бывшего охотника. Девочка, покачав головой, что-то проговорила, но Джи не расслышал.

— Мы не будем ждать, когда они придут, — Джи осторожно взял кроху за руку, поднимая.

На удивление, малышка не стала сопротивляться и послушно пошла за ним.

На то, чтобы собрать остальных, ушла, казалось, вечность. Подхватив на руки едва научившегося ходить грудничка, бывший охотник передал его девочке и велел идти к спуску на нижний ярус замка. Та поплелась, сжимая в объятиях неожиданно разревевшегося ребёнка. Поглядывая на вход и каждый миг ожидая появления Геликоны с оравой подручных, Джи метался по залу, вытаскивая из углов хнычущих детей и чуть ли не пинками отправляя их вслед за светловолосой. Из-за воплей узников он был всё равно что глух — к залу, грохоча и топая, могла приближаться целая толпа, и он бы не услышал.

Как только последний ребёнок оказался у винтовой лестницы, ведущей вниз, Джи, на ходу подхватив корзинку, быстро раздал каждому по яблоку и выдернул свечу из канделябра.

— Жуйте и спускайтесь, — он поднял свечу повыше, — и чтоб ни звука!

Дети потянулись вниз. Хныканье разом прекратилось — замолчал даже младший, посасывая кусок спелой мякоти. Джи обернулся. Нос щекотал запах крови, разлившейся вокруг тела рослого стражника. Ещё свежей, не успевшей подёрнуться плёнкой и пропитаться смрадом мертвечины. Ещё тёплой, живительной, восхитительно пахнущей…

К чёрту. Я не зверь.

Сжимая в руке свечу, Джи бросился следом за малышами.

Сквозь активное чавканье крох слух напряжённо ловил доносящиеся сверху звуки. Заточённые в каморках несчастные не унимались, устроив настоящую какофонию. Это потом они будут наперебой рассказывать небылицы, выслуживая поблажку или, чем случай не шутит, даже прощение и лёгкую епитимью взамен мучительных допросов. Это будет потом — а сейчас они кричат изо всех сил, стараясь превзойти друг друга и ускоряя приближение отряда стражи…

— Быстрее, — шёпотом командовал Джи, подгоняя жующих детей. Винтовая лестница, круто забиравшая вниз, оказалась непростым испытанием для детских ножек. Кое-как, натыкаясь друг на друга в неверном пляшущем свете огарка, малыши спустились в коридор, пугливо озираясь. И, подталкивая их, Джи услышал то, что так боялся услышать.

Топот ног и резкие, отрывистые крики.

Дети замешкались, перестав жевать и оборачивая к нему кривящиеся личики.

— Бегите! — прикрикнул на них Джи, — вперёд, быстро!

На верху лестницы уже плясали отблески факелов.

Не успеем.

Стоит стражникам спуститься — всё пропало. До нужной камеры никто не добежит.

В мгновение нагнав последнего из малышей, Джи схватил его за худенькие плечи и молча швырнул в скользкий зев ближайшего склепа. До него донёсся всхлип и отчаянный рёв. Остальные застыли, услышав плач.

Второй и третий малыши отправились следом за первым — Джи затолкнул их в узкий проём, не щадя обдираемых локтей и коленок. Охваченная ужасом светловолосая девочка мёртвой хваткой вцепилась в грудничка. Джи разжал её пальцы, выдёргивая ребёнка, и всунул в ладонь чадящий огарок.

— Лезь, быстро!

Малышка неловко втиснулась в лаз. Держа на вытянутых руках младенца, Джи вперёд ногами нырнул следом, слыша, как грохочут по ступеням сапоги стражников.

Он приземлился на ноги, удерживая вопящего ребёнка и чудом не задев перепуганных, плачущих от страха детей.

— Посвети мне! — крикнул Джи девочке, ощупывая наклонную стену под лазом. Дрожащий язычок пламени на кончике догорающего фитиля озарил ровные ряды каменных блоков. Где же он? Где выступ, открывающий люк?!

Пальцы шарили по гладким камням. Острый выступ ткнулся в ладонь, Джи ударил по нему кулаком — но ничего не произошло. Люк не сдвинулся.

— Встаньте за мной, — шёпотом крикнул Джи, зажимая младенцу рот рукой в перчатке. Другая рука сдавила фитиль. Огонёк свечи погас.

Дети сгрудились под наклонной стеной, тихо дыша ему в спину.

Сверху грохотали и перекрикивались стражники. Младенец на руках часто сопел и елозил ножками. Его сердечко стучало быстро-быстро. Джи крепче обнял ребёнка и вытянул свободную руку, упираясь ладонью в заевший люк. Неужели всё зря?..

Глава 7

Он продолжал давить на гладкие скользкие камни стены, ожидая, что вот-вот люк подастся под его напором. Сверху доносились голоса.

— Проверьте все коридоры, — визгливые команды, казалось, раздаются над самым ухом, — бежать отсюда некуда, они где-то здесь! Трое — со мной у лестницы, мы подкараулим беглецов, если они попытаются ускользнуть!

Джи снова толкнул люк. Малыш на руках хныкнул и заворочался сильнее. Не обращая внимания на крохотные ножки, колотящие его по животу, Джи предплечьем прижал вертлявого ребёнка к себе и упёрся в люк обеими ладонями. Стена будто едва заметно дрогнула под напором. Или показалось? Джи надавил изо всех сил. Медленно, будто преодолевая что-то мешающее, люк пополз в стену, приоткрывая лаз. И тут ребёнок заорал.

Джи зажал ему рот, но было поздно.

— Все сюда! — донеслось сверху, — они где-то рядом!

Джи упёрся в люк коленом, что есть сил толкая проклятый кусок стены. Сбившиеся в кучку малыши ёрзали, мешая, тыкались в темноте в его ноги.

— Я их слышу!

Провал, через который они забрались в камеру, превратился в бледно-жёлтый квадрат.

— Несите факелы!

Люк углублялся в стену, открывая спасительный лаз. Джи толкнул люк ногой, и тот со скрежетом исчез в стене полностью.

— Прыгайте! — шёпотом скомандовал Джи, подталкивая детей в лаз. Провал наверху уже пылал оранжевым, озаряя перепуганные, непонимающие детские лица.

Один за другим малыши скрылись в лазе. Джи нырнул следом, продолжая зажимать рот беспокойному крохе.

Он не отпускал ребёнка до тех пор, пока не повернул рычаг, и запорный механизм, скрежеща, не вернул люк на место. Лишь когда тяжёлый фрагмент каменной кладки надёжно запечатал лаз, Джи отнял ладонь от лица малютки. Лаборатория тут же огласилась пронзительными воплями.

— Успокой его, — собственный голос показался Джи чужим. В темноте он смутно различал застывшие в испуге детские силуэты — как тени в сумерках. Джи сунул вопящее дитё в руки девочке и поспешил к люку, через который собирался вернуться.

У открытого люка Джи чуть замешкался, прислушиваясь. Ничего. Пока — ничего. Но стоит страже заглянуть в склеп…

Джи ударил по рычагу. Массивная плита поползла вверх, поднимаемая на уходящих в стену толстых железных отвесах. Бывший охотник вынул из стенного кольца факел, чиркнул кресалом. Отыскал на полу среди обломков и мусора подходящий камень и воткнул в паз, по которому ходил рычаг, намертво заклинив последний.

— Пока так, — пробормотал Джи, дёргая рычаг. Тот не сдвинулся с места.

Держа в руке факел, бывший охотник вернулся к детям. Младенец за это время успокоился — белобрысая девчонка качала его на руках, присев прямо на пол. Остальные жались рядом — три мальчишки, мал мала меньше. Они уже не плакали — только таращились на своего спасителя, и в их глазах был не страх, а подлинный ужас. Ближайший мальчик дёрнулся и поджал ноги, когда Джи наклонился, чтобы подобрать лежащий рядом с ребёнком камень. Бывший охотник сделал вид, что ничего не заметил, вставляя камень в паз и заклинивая рычаг люка, через который они пробрались сюда.

— Идите за мной, — Джи постарался сказать это как можно мягче, — не бойтесь, пойдёмте — у меня есть еда. Вы же наверняка голодны.

Один из мальчишек толкнул соседа локтем и что-то шепнул ему на ухо.

— Идёмте же, — Джи шагнул вглубь лаборатории, — или хотите сидеть здесь в темноте?

Он подобрал ещё один камень и заклинил следующий рычаг, не оборачиваясь. За спиной зашуршали, зашептались. Вякнул потревоженный младенец.

Пробираясь через груды хлама, Джи методично укреплял камни в пазах рычагов, надеясь, что это сдержит возможных преследователей — если они, конечно, обнаружат люки. Если вообще рискнут спуститься в камеры. Недаром нижний ярус узилищ прозван склепами. Сюда отправляют тех, кто больше никогда не увидит солнечный свет, и один вид мрачных сырых узких зевов, открывающихся в затхлую тьму, способен нагнать ужаса даже на самого смелого человека.

У стола с разложенной едой Джи остановился. Обернулся. Дети, конечно, были здесь. Их лёгкие шуршащие шажки то и дело улавливало ухо — как и урчание в их пустых животах.

— Садитесь, ешьте, — Джи указал на стол, — это всё для вас.

Малышня не двинулась — лишь самый мелкий нерешительно утёр рукавом слюни.

— Да не бойтесь вы! Те, кто за нами гнался, сюда не проберутся.

Дети мялись.

— Мы совсем не боимся их, — наконец пробормотала белобрысая.

— Вот и хорошо, — Джи укрепил факел на стене и устало опустился на скамью возле стола, — садитесь и ешьте.

— Мы не будем, — снова ответила за всех девчонка. Ребёнок на её руках склонил головку ей на плечо. Белобрысая по удобнее подхватила кроху. Он был явно тяжёл для её тонких лапок — девчушка сгорбилась так, что ножки малыша едва не касались земли. Но присаживаться на скамью она не собиралась.

— Твой брат? — Джи кивнул на младенца.

Светловолосая помотала головой.

— Почему вы не хотите поесть?

Дети словно воды во рты набрали. Они подталкивали друг друга плечами, переступали с ноги на ногу и смотрели куда угодно, только не на Джи. Наконец белобрысая решилась:

— Ты ведь злой колдун, — выпалила она, — ты нас откормишь и съешь!

Джи оторопел.

— Ты, наверное, как тот крысолов, — расхрабрившись, продолжала девчонка, — заманил нас под землю и хочешь слопать!

Слова застряли где-то в горле — Джи расхохотался. Он смеялся так, как не смеялся, казалось, уже целую вечность — взахлёб, до колик в боках, утирая рукавом рубахи слёзы. Дети, раскрыв рты, глазели на него.

— Я вас… не съем, — выдавил он, как только сумел говорить, — и я не крысолов. У меня тут все крысы целы-невредимы, можете пойти проверить.

Будто в подтверждение его слов где-то сбоку зашуршало. Малыши испуганно придвинулись ближе.

— Ну, садитесь, — Джи похлопал рукой по скамье, — я вас не для того спасал, чтобы вы от голода скопытились.

— Верни нас обратно, — заявила белобрысая, недовольно глядя, как троица мальчишек умащивается на скамье.

— Обратно? — Джи решил, что ослышался, — ты хоть представляешь, что тот человек в сутане сделал бы с вами?

— Он не человек, — насупилась малышка, — он церковно… церковносвященник!

— Не человек, это уж точно, — пробормотал Джи, разламывая жёсткий кусок вяленой говядины и вручая полоски мяса мальчишкам.

— И ты нас не получишь! — продолжала девчонка, — наши души заберёт бог на небо!

— Твою тоже? — прищурился Джи.

Малышка разом погрустнела.

— Нет, — еле слышно шепнула она, — я не успела очиститься… ты нам помешал!

— Если я такое зло, зачем же вы пошли за мной? — Джи не без удовольствия наблюдал, как сидящие дети жуют в три рта.

— Негоже противиться, — ответила девочка, — негоже по-своему делать. Как бог решил, так и должно быть.

Бывший охотник внимательно посмотрел на собеседницу — на её серьёзное личико с припухшими губами, которые не тронула и тень улыбки.

— Вас же голыми руками можно брать, — Джи покачал головой и встал, — дело твоё. Захочешь — поешь. Не захочешь… — он взглянул на жующих мальчишек, — что ж, еда не пропадёт.

Оставив девчонку наедине с её сложным выбором, бывший охотник отошёл от стола и вернулся к люку. Плотно подогнанный, тот сливался с каменной кладкой. Толстенная стена не пропускала ни шороха. Джи посмотрел на булыжник в пазу рычага. В сером мутноватом полумраке, каким виделась тьма лаборатории, камень выглядел ненадёжным — тронь, и хрупнет, рассыплется на тысячу кусочков.

Джи оглянулся на светлый ореол горящего факела, на пятнышки раскрасневшихся детских лиц. Позже. Чуть позже нужно будет убрать самодельную лестницу из обломков досок. Не стоит привлекать лишним шумом внимание стражников — если, конечно, они ещё там…

Он присел на опрокинутый стеллаж, неотрывно глядя на люк. Пальцы сжимались и разжимались на рукояти кинжала.

Дверь в лабораторию надёжно замаскирована снаружи — вход не отличишь от груды валежника. Изнутри — толстый засов. Люки из камер теперь не открыть… Джи снова оглянулся на малышей — мальчишки сгрудились у края стола, укутавшись оставленным на скамье плащом. Девчонка, не устоявшая перед соблазном набить живот, грызла жилистый кусок мяса, другой рукой придерживая на коленях спящего младенца.

Бывший инквизитор стиснул зубы. Если понадобится — я буду их защищать.

Тишина давила на уши, нарушаемая лишь лёгким капаньем воды с потолка да сонной детской вознёй. А если не понадобится? Как долго получится держать детей здесь, как долго их удастся скрывать? И что с ними делать потом?..

Джи сжал голову руками. Он так торопился вырвать детей из лап Геликоны, что упустил из виду элементарный вопрос: куда он денет пятерых мелких крикунов? Они не смогут жить под землёй вечно. Детям нужен свет, нужна еда. Грудничку нужно молоко. Одна-две вылазки на рынок — и убежище перестанет быть тайным. Он и так примелькался горожанам. Загорелые, с шевелюрами пшеничных оттенков, жители Дармштадта подозрительно косились на темноволосого чужака с бледным лицом, прячущего руки в неуместных по теплу перчатках.

От детей следовало избавиться. И как можно скорее. Но куда пристроить несмышлёнышей? Нельзя же просто увезти их подальше и оставить в каком-нибудь городе. Там, конечно, крохам, а особенно девочке, быстро найдут применение — но вряд ли их участь окажется слаще, чем в застенках Дармштадтского замка.

Джи заскрипел зубами. Ну куда их девать? Отвезти в удалённый монастырь? Из огня да в полымя — от одних крестоносцев спас, другим сдал.

Он вынул из ножен кинжал, липкий от крови убитого стражника. От лезвия несло тухлой вонью мертвечины. Поморщившись, Джи вынул из сумы припасённый обрывок ветоши и тщательно отёр клинок.

Вернуть детей домой? Бывший охотник задумчиво покачал кинжал на ладони. Это было бы лучшим выходом. Если у них ещё есть дом. И если за ними не придут снова — те, кто займёт место Геликоны…

Джи перебирал пальцами воздух, уставясь в пустоту перед собой. Мелькание чёрно-белых пятен — причудливый танец теней в сумраке — совсем как пляска бликов в двуцветных волосах.

Ли.

О чём говорила она в ту роковую ночь, какое слово из неведомого словаря будущего произносила? Что-то должно было «взлететь на воздух», но что?.. Память не сохранила чудное наименование, и невозможность восстановить его дьявольской занозой засела в мозгу.

Если ты была права… Ты, невидимая ведьма, дочь самого Дьявола, обуздавшая время — если ты была права, мы ещё с тобой встретимся.

Звенящая тишина тоненько пела, и в глубине её звона слышался голос Ли. Слова, старательно произносимые на чуждом наречии. Тот разговор на вершине башни — улыбка Ли, и огоньки свечей в её двуцветных волосах, объятых безыскусной диадемой. И белый мертвенный свет в её груди под чёрным платьем, уносящий с собою странную не-жизнь «невидимой ведьмы»…

Возможно, там, откуда она прибыла, «дети ночи» несут в груди частичку солнца.

Джи вздрогнул, услышав лёгкие шуршащие шаги. Неловко пробираясь через груды хлама, к нему шла белобрысая. В её ладошке был зажат свечной огарок. Джи приподнял брови. И ведь удержала же.

— Чего тебе?

Девчонка серьёзно посмотрела на него. Сейчас она выглядела старше своих семи-восьми лет — насупленная, с резкой складкой на розовом лбу. Светлые волосы спутаны, потрёпанное платье в пыли.

— Мы хотим пить.

— Вода в кувшине в углу, — Джи жестом показал, где именно.

Девчонка не уходила.

— Что-то ещё? — не выдержал Джи.

— Я знаю, кто ты, — тихо сказала белобрысая, косясь на кинжал.

— Я тоже знаю, — усмехнулся он, — я злой колдун и крысоед.

— Нет, — в тоне девчонки не было и намёка на улыбку, — ты — тот, кого нужно бояться в темноте.

Джи нахмурился — фраза прозвучала двусмысленно.

— У тебя острые зубы и крепкие ногти, — продолжала она, — ты не ешь нашу еду, потому что для тебя она отрава. Ты пьёшь только кровь, а с криком петуха уходишь спать в свою могилу! Ты — ночное чудовище!

Джи улыбнулся, не разжимая губ. Сердце, ухнув вниз, вновь забилось ровно.

— Сказочница, — он взглянул на девчонку — та выпрямилась и застыла, как будто ожидая, что злое «чудовище» сейчас её съест, — откуда ты такая взялась?

— Я живу… жила в Альхайме.

— А остальные?

— Они тоже, — девчушка принялась накручивать на палец белёсую прядь.

— Почему вас забрали?

— Я не знаю, — равнодушно сказала белобрысая.

— А твои родители? — продолжал Джи, — они остались в Альхайме?

— Да, — белёсый локон скрутился в тоненький жгутик. — Церковносвященник сказал — так угодно Господу. И забрал нас. Вот и всё.

Колеблющийся огонёк в её руке бросал отсветы на серьёзное личико. Девчонка была готова ко всему. Ко всему, кроме доверия и добра.

— Беги к остальным, — бывший охотник отвёл глаза, — и не пугай их своими выдумками про меня. Пусть поспят спокойно. Скоро я отвезу вас домой.

Белобрысая вытаращилась на него и, сорвавшись с места, понеслась обратно, едва не полетев кувырком через полусгнивший обломок полки. Джи смотрел ей вслед.

Ты неправа, маленькая выдумщица — я пью не только кровь.

Эль и вино, ром и сидр, пиво и «живая вода[7]» — неисчерпаемые попытки забыть и забыться. Безуспешные, как и тщета подавить жажду. Тупиковые.

Джи облизнул губы. Язык неприятно резануло, и бывший охотник выругался про себя. Сколько уже он не ел? День? Два? Неудивительно, что девчонка испугалась. Наверное, он выглядит как Андриан после голодовки. Джи провёл языком по острым верхним резцам. В отличие от Андриана, отсутствие свежей крови изменяло его не так сильно. Не деформировались уши и нос, цвет кожи оставался по-прежнему молочно-белым, приобретая лишь едва уловимый пепельный тон. Выдавали глаза — чёрные, похожие на два бездонных омута. Впервые он увидел себя после долгой голодовки, когда бежал через болота, скрываясь от преследующих его конников Максимилиана. Как загнанный дикий зверь, что ищет убежища, он, обессилев, заполз в заросли вереска. И там, едва не касаясь щекой чистой воды в глубокой лужице, Джи долго разглядывал своё отражение, привыкая к тому, что худое лицо с непроглядно чёрными безднами глаз принадлежит ему. В этом бледном лице, обрамлённом спутанными угольными прядями, не было ничего знакомого, и лишь лёгкая асимметрия подбородка и приподнятые скулы напоминали о прежнем облике. Отвратительная тошнотная слабость накатывала волной, от которой невозможно было скрыться. Ему повезло — он сумел поймать неповоротливую болотную птицу, дремавшую на гнезде. Шея птицы оказалась жилистой, пупырчатая кожа — жёсткой и прочной, как пенька. Он сидел на берегу зеркального озерца, держа в озябших руках ещё тёплую тушку, и смотрел, как стекает из уголка его рта густая бурая струйка, и как меняют цвет глаза, становясь привычно голубыми. Его прежнее лицо обрело новую черту — неотъемлемую алую кайму на губах. Он мог снова выглядеть как человек, но для этого был вынужден убить. А если не убивал — то превращался в монстра…

Голова уже начинала слегка кружиться, и предметы вокруг теряли чёткость. Джи поднёс кинжал к глазам и критически оглядел лезвие. Царапины на блестящей стали клинка плясали, мельтеша и множась.

Джи прислонился к стене. Холод сырых камней, пробравшись сквозь рубаху, вернул мыслям ясность.

Белобрысая ошибалась, повторяя известные легенды о «ночных чудовищах». У него нет могилы — ни у кого из «детей ночи» её нет. Могила — пристанище мертвеца. А мы пока ещё живые.

И, как всякие живые, подвержены голоду. Джи усмехнулся. Обычная пища — не яд, но и не способ насытиться. Так пьют разбавленный уксус вместо изысканного вина.

Кинжал в руке Джи предательски подрагивал. Бывший охотник сидел неподвижно, глядя на угасающий огонёк факела над столом. Дети спали. Спала даже белобрысая, подложив под голову худенькие ручонки. Младенец, укутанный в тряпки, посапывал на столе перед ней.

Беззащитные. Сонные. Крохотные.

Джи прикусил губу, сжимая зубы, пока по подбородку не заструилась кровь. Нет. Им ещё жить и жить.

Рядом прошуршало, пискнуло. Рука с клинком сама метнулась на звук. Писк оборвался, захлебнувшись, и Джи брезгливо поднял за хвост тёплую тушку с распоротым животом. От тушки несло грязью и гнилью.

Насчёт крысоеда мелкая попала в точку.

Но — и только.

***

Шум.

В городе стоял шум — несмолкающий, непрестанный. После режущей слух тишины подземелья гудение сотен голосов отдавалось в голове густым эхом. По случаю воскресного дня город наполнился приезжими, и на узких улочках то и дело приходилось протискиваться мимо праздно глазеющих зевак, перегораживающих собой проходы. Зеваки огрызались, норовили толкнуть в ответ. Но лучше уж так, чем маячить у всех на виду.

Джи пробирался к дармштадтскому храму, укутавшись с ног до головы в свой поношенный плащ. Плащ с утра пришлось с боем отнимать у детворы — те использовали его вместо одеяла. Пообещав скоро вернуться, бывший охотник отвоевал накидку и выбрался из лаборатории, как следует завалив снаружи дверь камнями и заложив ветками.

День стоял жаркий, солнце висело на небе как раскалённый кузнечный горн. Тяжёлое и горячее, оно давило и болезненно кололо открытую кожу. Джи морщился, торопливо отмеряя шаги по брусчатке, исподлобья вглядывался в лица встречных. Никому не было дела до него. Никто не следовал за ним, не косился подозрительно, не удивлялся его виду.

Прекрасно. Крысы — дрянь, но дело своё сделали.

Пара отловленных ночью крыс помогла унять опустошающий голод. Кожа утратила омерзительный оттенок мертвечины, кончики резцов сгладились — на зубах ещё долго похрустывала ссыпавшаяся крошка. Джи в очередной раз ощупал языком передние зубы. Ровные, местами сколотые края. Но стоит день-другой воздержаться от свежей крови — и на зубах образуется тонкая кромка. Достаточно острая, чтобы надрезать или прокусить кожу, она рассыпается в крошку, как только голод будет утолён… Джи хмыкнул. Одноразовое костяное оружие. Во рту до сих пор стоял гнилостный привкус от выпитого ночью. Казалось, гнильца проникла во все члены, расползлась по телу, опутав своими паутинками мозг. Смрад грязи и тлена, исходивший от крысиной крови, перехватывал горло спазмами. И всё же это была кровь — горячее свежее снадобье, исцеляющее от внешних уродств, но будто в отместку уродующее душу. Хищник, терзающий добычу, всего лишь следует своей природе. Но человек, рвущий зубами плоть, идёт вопреки собственной сути.

Человек этого не станет делать. Джи скосил глаза на палящее солнце. А тот, кто станет — тот уже не человек.

У храма гомонила толпа. К воскресной службе прибывал сам епископ Дармштадтский — эта традиция, по-видимому, не изменилась со времён бытности Джи инквизитором. С тех безумно далёких времён, когда он ещё служил Церкви и свято верил в непогрешимость дел, творимых Трибуналом. И никакая пролитая кровь, ни собственная, ни чужая, не сумела смыть пелену с его глаз — до тех пор, пока он сам не оказался в роли жертвы…

Обойдя плотно сомкнувшиеся ряды горожан, Джи подобрался к северному нефу. Там, меж внушительных колонн, скрывалась неприметная дверца бокового входа. Естественно, запертая изнутри.

Оглянувшись, Джи постучал. Дверца приоткрылась на пол-локтя, и в щели показалось лицо немолодого служителя.

— Во имя Господа, — глухо проговорил бывший инквизитор, не поднимая головы.

— Именем его, — дверь отворилась чуть шире, — чем я могу помочь тебе, брат?

— Я хочу исповедаться, — ответил Джи первое, что пришло в голову.

— Сожалею, брат, но сейчас в храм войти нельзя, — служитель покачал головой, — мы готовимся к службе. Если грех твой столь тяжёл, что исповедь не терпит промедления, ты можешь обратиться к странствующим братьям…

— Нехорошо отказывать страждущему, — выбросив перед собой руку, Джи резко с силой толкнул дверь. Служитель, от неожиданности не удержавшись на ногах, грохнулся на спину, сбитый раскрывшейся створкой.

— Тихо, тихо, — шепнул Джи в ухо служителю, зажимая ему рот, — я тебя не съем и храм не обворую. Мне просто очень нужно войти…

Припасённой загодя верёвкой Джи быстро скрутил служителю запястья и щиколотки, усмехаясь про себя — руки работали сами, проделывая годами повторявшиеся движения. Можно забыть о доле инквизитора, но вытравить его из себя не получится.

Аккуратно заткнув служителю рот куском тряпки, Джи подтащил мычащее извивающееся тело к храмовой колонне, расположенной поодаль от окон и мерцающих свеч, и, оглядываясь, прикрутил пленника остатком верёвки к толстому каменному столбу.

— Лучше веди себя тихо, — негромко предупредил он, — если хочешь, чтобы по возвращении я тебя просто развязал.

В храме кипела работа. Трое служек возились у алтаря, укрепляя всё новые свечи в канделябрах. Трещали горящие фитили, пахло жиром и ладаном. Джи бесшумно пробирался вдоль стены, прячась за тонущими в тени колоннами.

Посередине наоса, в нескольких шагах от амвона, безусые новиции ставили тяжёлые дубовые скамьи, с грохотом опуская их на пол. Распоряжался работой маленький священник с дёргаными движениями сухоньких рук. Нырнув за огородку конфессионала[8], Джи прижался к стене. Через частую деревянную решётку ему было отлично видно суетящихся послушников. Те возились совсем рядом — бывший охотник мог пересчитать волоски на их головах. Запахи жира и ладана мешались с горячим ароматом мокрой кожи и свежего дерева.

Едва послушники успели выровнять скамьи, как ударил колокол. Новиции прыснули в стороны, подгоняемые святым отцом, и выстроились у стен. Один из юнцов остановился у решётки, за которой прятался Джи, и шумно потянул носом воздух. Джи замер.

Двери в нартексе распахнулись. Гомон собравшейся снаружи толпы ворвался внутрь — и вместе с ним в храм вошла процессия. Во главе её, неторопливо ступая, двигался рослый, полный мужчина, облачённый в тунику доминиканца. Туника была ему коротковата, и белые полы открывали пухлые ноги в сандалиях. На толстощёком лице, прорезанном складкой упрямого рта, блестели крупные, навыкате глаза.

Следом за полным, едва не наступая ему на подол, семенил низкорослый монах. Он шёл, не поднимая головы, но Джи хватило и взгляда, чтобы руки сами собою сжались в кулаки. Эти сутулые подрагивающие плечи и по-обезьяньи длинные руки без слов сказали ему: он не ошибся, придя сюда. Геликона, конечно, должен присутствовать на воскресной проповеди. А рослый доминиканец — наверняка не кто иной, как отец Йоахим Мекленбургский, главный инквизитор Дармштадта.

Сопровождаемые десятком угрюмо-торжественных монахов, отец Йоахим, Геликона и трое других инквизиторов заняли расставленные перед алтарём скамьи. Монахи немой гвардией встали позади них. И только после этого в распахнутые двери храма потекла людская река.

— Вы уверены, что это необходимая мера?

Отец Йоахим заговорил вполголоса, но Джи разобрал каждое слово. Глубокий баритон главного инквизитора отчётливо доносился до него сквозь гомон толпы, а через частую решётку Джи ясно видел и самого святого отца, сидящего в каких-то двух шагах от него.

— Я убеждён в этом, ваше преосвященство, — в голосе Геликоны проскользнула визгливая нота, — я уже имел счастье довести до вашего сведения случай, который наблюдал своими глазами, и вы могли самолично удостовериться, что я не лгу. Двое погибших стражников…

— Да-да, я помню, — отец Йоахим рассеянно кивнул, — но, скажите, куда, в таком случае, мог подеваться убийца?

— Я распорядился выставить усиленный сменный караул на выходе из подземного яруса, — торопливо проговорил тосканец, — он не мог ускользнуть. Предполагаю, что он всё ещё в катакомбах…

— Для чего, в таком случае, эти сложности с охраной? — с ленцой поинтересовался главный инквизитор.

— Я полагаю также, что из катакомб имеется другой, не известный нам выход, — продолжил Геликона.

Джи похолодел. Неужто тосканский выродок что-то обнаружил? Нет, не может быть — иначе стража уже ломилась бы в заклиненный люк. Ночью, дождавшись, пока дети уснут, он бесшумно перенёс обратно в лабораторию фрагменты самодельной непригодившейся лестницы из камеры-склепа. Дважды проверил, не осталось ли следов — ни единой щепки, ни одного обломка дерева. Что он мог забыть?..

— Мы ничего не обнаружили, — тосканец выдержал паузу, — пока что. И я как раз намеревался испросить вашего позволения получить под своё командование отряд опытных и бесстрашных солдат для поиска тайного выхода.

— Скажите, инквизитор Геликона, — отец Йоахим говорил всё так же лениво-ровно, — а о каких детях сообщают те несчастные грешники, что ждут очищения в замке Дармштадта?

— О детях?.. — Геликона запнулся. А, когда заговорил, его голос срывался:

— Видимо, ваше преосвященство, эти бедолаги слегка… Видит бог, они слегка… Слегка повредились умом от долгих размышлений, — наконец нашёлся тосканец. — Им чудятся в высшей степени странные образы…

— Понимаю, понимаю, — согласно покачал толстыми щеками отец Йоахим, — я очень ценю вашу преданную службу Церкви и Господу нашему, инквизитор Геликона.

Сквозь перекрещенные деревянные планки Джи разглядел, как приосанился тосканец, вытянув цыплячью шею.

— Благодарю, ваше преосвященство. Я…

— Но ваша преданность исступленна и переходит в одержимость, инквизитор, — по-прежнему ровно договорил отец Йоахим, — и у меня, при всём сожалении, не больше поводов верить вам, нежели тем несчастным.

Главный инквизитор махнул рукой, пресекая попытки оливета возразить.

— Помолчите, — пухлые ладони отца Йоахима сложились на коленях, — его святейшество вот-вот начнёт проповедь, и мне бы не хотелось её пропустить.

Лицо Геликоны побагровело, но он промолчал. В наступившей тишине было слышно, как поскрипывает пол под ногами стоящих прихожан, как сопят и покашливают тесно набившиеся в храм люди. Монахи позади и с боков скамей, на которых устроились инквизиторы, замерли, плотно сомкнувшись плечом к плечу. Застыл и Джи, не смея пошевелиться, зажатый в узком пространстве между стеной и решёткой исповедальни.

Епископ Дармштадтский, тощий и длинный, как иссохшее дерево, не спеша взошёл на амвон. Его морщинистые обвисшие щёки смешно шевелились, когда он говорил — но никто в храме не смеялся. Прихожане, затаив дыхание, слушали проповедника. Епископ умел завлечь — он начал издалека, рассказав малоизвестную притчу о глупом отшельнике и осле, и его маленькие острые глазки не переставая бегали по толпе. Никто не шевелился, не чихал и не сморкался. Сотни человек, горожан и крестьян, простолюдинов, феодалов и их слуг, притихли, превратившись в единое внимающее ухо.

Слушая епископа, Джи оставался, должно быть, единственным человеком в храме, который не слышал его. Слова проповедника долетали до его ушей, но их смысл ускользал.

Джи смотрел. Смотрел на тонкую синюю жилку, что билась на цыплячьей шее Геликоны.

Два шага. Каких-то два шага. Тосканец даже не успеет опомниться. Отец-инквизитор — не в счёт. Монахи — ерунда. Один удар, один прыжок — и с Геликоной будет покончено. С трусом, подонком, ублюдком, что крадёт детей ради собственного удовольствия. Один удар. Деревянная решётка — призрачная преграда. Один удар…

Боль пронзила ладонь. Джи разжал кулаки — по живым пальцам заструилось тепло. Медленно, чтобы ненароком не зашуметь и не выдать себя, он поднял руку и слизнул с ладони кровь.

Ещё не время.

Храм полон людей. На чью сторону они встанут, увидев чудовище в обличье человека, вцепившееся в горло инквизитору? Ни один из «детей ночи» не совладает с сотней противников разом.

Джи сжал зубы. По ладони, в которую впились его собственные ногти, продолжала струиться кровь.

Ещё не время, если он хочет осуществить свои намерения. Геликона — только первый номер в его списке.

Глава 8

Проповеди епископа Дармштадтского всегда отличались лаконичностью, но для Джи словно прошёл год, прежде чем тощий клирик произнёс последнее «Amen». Пока звучала проповедь, успели усохнуть и опасть листья, и кончилась жатва, а землю укрыл мохнатый снег, чтобы вскоре стать водой, которая даст начало новой жизни…

Шарканье ног вернуло бывшего охотника в реальность. Прихожане разбредались, переговариваясь. Храм наполнился голосами, шуршанием одежды и топотом.

Поглядывая через плечо на уходящих, Геликона ёрзал на скамье, то и дело оправляя сутану. Отец Йоахим сидел прямо, будто жердь проглотил, на его круглом лице застыло недовольство.

Как только последний прихожанин покинул храм, выйдя из-под сумрачных сводов в сияющий день, инквизиторы разом поднялись. Монахи, окружившие скамьи, сбились в стаю, будто тяжёлые серые вороны.

Джи не спускал с них глаз. Рука сама потянулась к перевязи с клинком. Рукоять криса, ставшая уже привычной, мягко легла в ладонь.

Монахи серой цепочкой двинулись к выходу. За ними, колыхая объёмистым животом под туникой, тяжело последовал отец Йоахим. Геликона и трое не знакомых Джи инквизиторов готовились замкнуть шествие.

Крис неслышно выскользнул из ножен.

Геликона вздрогнул. По его плечам, расчерченным неровными квадратами решётки, пробежала лёгкая судорога. Он запнулся, так и не сделав шаг, будто уловил что-то. Повернулся, всматриваясь в перекрестья деревянных планок конфессионала, тонущего в полумраке меж колонн.

Водянистые, полускрытые набрякшими веками глаза остановились на Джи.

Деревянная решётка хрустнула, как иссохший хворост, под ударом плеча. Обломки вцепились в одежду — Джи рванулся, высвобождаясь, затрещала ткань рубахи, острые края обломков взрезали кожу. До Геликоны — шаг. В бледных глазах застыл ужас, влажный рот скривился в беззвучном крике.

Низкая скамья, не замеченная Джи ранее, вдруг выросла перед ним. Охотник прыгнул, перескакивая неожиданную преграду, зажатый в ладони крис хищно устремился вперёд… но со свистом разрезал лишь воздух. Крохотной заминки хватило Геликоне, чтобы отпрянуть, расталкивая собратьев позади себя, укрываясь за их спинами. Однако это его не спасло.

Троица инквизиторов задержала Джи лишь на мгновение. Три человека, три точно рассчитанных удара — с левой, в висок, не убить, всего лишь оглушить. Молнией мелькнул образ — бездыханное тело инквизитора Пальдеварта. Нет, я не Андриан — на мне нет лишней крови…

Геликона бежал. Удирал, как делал это всегда, бросив всех и спасая свою шкуру. Кричали серые монахи, кольцом окружившие отца Йоахима, кричал сам отец-инквизитор, крестясь и выставляя распятие. Джи перешагнул через лежащие тела и повернулся спиной к монахам.

Он стоял между ними и Геликоной. Отрезанный от своих, тосканец бежал к алтарю.

В два прыжка Джи оказался на амвоне. От Геликоны его отделяла массивная кафедра резного дерева — беглец нырнул за неё в безумной попытке укрыться. Джи бросился к кафедре, и тут пол под его ногами сдвинулся. Мраморные плиты разошлись, скрываясь в неприметных щелях. Джи покачнулся, когда плита вдруг уехала из-под его ноги, и шагнул назад, ища опору. Под расползшимися кусками мрамора открылась узкая лестница, и цеплявшийся за кафедру Геликона клубком скатился по ступеням в темноту.

Джи бросился следом. Со скрежетом плиты поползли обратно, грозя вот-вот перекрыть проход в крипту. Джи пригнулся, проскальзывая между сходящимися краями, и прыгнул головой вперёд, выставив перед собой руки. С глухим стуком плиты сошлись над головой, оставив бывшего охотника в темноте.

Он замер, прислушиваясь к ощущениям в теле и давая глазам время привыкнуть. Тьма не была абсолютной. Джи уже различал очертания подземелья — огромного, вытянутого помещения, с мощными грубыми колоннами, держащими низкий свод. Несколько косых лучей пронизывали мрак, пробиваясь, видимо, сквозь отверстия для воздуха.

Сжимая крис, Джи бесшумно поднялся. Он приземлился удачно: лестница оказалась короткой, а утоптанный земляной пол — относительно мягким.

Геликоны нигде не было видно. Унаследованная от «детей ночи» способность видеть в темноте превращала непроглядную мглу в мутный серый сумрак, но дальняя часть крипты всё так же тонула во мраке. Джи шагнул в сторону, так, чтобы просматривалось всё пространство тайника. Наверняка подземелье тянется под всем храмом, а то и за ним. Но тосканец вряд ли мог уйти далеко.

Прищуриваясь на редкие полосы света и не выпуская из руки кинжал, Джи медленно двинулся вдоль ряда колонн. Уши напряжённо ловили каждый звук: шорох осыпающихся камешков, тоскливый вздох сквозняка под сводами. Крипта неплохо проветривалась, и воздух здесь, вопреки ожиданиям, не дышал затхлостью. За колоннами на утоптанном полу то и дело попадались обрывки материи и лужицы свечного сала. Криптой пользовались и, судя по всему, довольно часто.

Земляной пол хранил десятки следов — и относительно свежих, и полузатоптанных. Определить, какой из них принадлежит тосканцу, было вряд ли возможно: все следы вели в одном направлении. Отпечатки подошв смотрели строго вперёд.

Джи обернулся — лестница позади терялась в полумраке. Все до единой, цепочки следов уводили в темноту. Уклон пола ощутимо шёл вверх.

Бывший охотник ускорил шаг. В лицо дохнуло свежим порывом, впереди зашуршало, послышался негромкий дробный топот. Джи бросился на звук, кляня себя за глупость. Ну конечно — из крипты должен быть второй выход! Каким бы трусом ни был итальянец, он не стал бы добровольно соваться в ловушку!

Шаги смолкли, но лёгкий сквозняк продолжал дуть, пробираясь сквозь прорехи в рубахе. Кожу щекотал ветерок — тёплый, пахнущий травами. Впереди что-то глухо стукнуло, и в нескольких шагах сквозь мутный сумрак как будто проступила фигура тосканца.

Джи прищурился — монах двигался как под водой, медленно и неловко. Ещё шаг, и бывший охотник сумел разглядеть низкую дощатую дверь, перечёркнутую засовом. Геликона с заметной натугой поднял засов. Тщедушное тельце монаха напряглось, на кривоватых безволосых ногах под задравшейся сутаной проступили синюшные полосы. Деревянный брус, визжа, вышел из скоб и с грохотом упал.

В два прыжка Джи преодолел расстояние до тосканца.

Геликона порывисто обернулся, его полные ужаса глаза слепо уставились на Джи. Монах рванул на себя дверь, но бывший охотник отшвырнул его вглубь крипты. В ответ донёсся сдавленный вопль.

Джи подошёл ближе.

Геликона, скорчившись, лежал у подножия каменной колонны. Он поднял голову на звук. Глаза тосканца были налиты кровью, не видящий в темноте взгляд шарил по Джи. На щеке багровела ссадина, сочась алыми росинками.

— Я им говорил, — неожиданно взвизгнул Геликона, — говорил, что ты, выродок, жив! А они мне не верили!

Джи смотрел сверху вниз на своего бывшего дознавателя и палача. Жалкого, скрюченного, похожего на придавленного червя в перепачканной сутане. На бледные лысые голени монаха налипли комочки земли.

Блестящий бурый ручеёк полз по щеке тосканца, теряясь в складках рыхлой кожи у подбородка. Нос щекотал невыносимый запах крови — резкий, едкий, заставляющий ноздри дёргаться, будто у хищника, учуявшего подранка.

Джи шумно вздохнул, по телу пробежала судорога, горло скрутило коротким спазмом.

— Изыди, тварь! — дискантом выкрикнул Геликона, наощупь выдирая из-под сутаны нательный крест, — отправляйся к Дьяволу!

Джи перехватил запястье монаха.

— Ты поднял руку на детей, — тихо заговорил бывший охотник, — ты предавал и убивал ради своих низких стремлений. И теперь смеешь звать выродком меня?

— Господь спасёт мою душу! Спасёт, ибо я верую!.. — Геликона неуклюже вырвался и пополз в сторону, — а ты будешь гореть в аду — нечистая тварь, безбожник…

Нога Джи опустилась на ладонь тосканца. Геликона взвыл.

— Безбожник? — бывший инквизитор присел рядом с бывшим учеником, — а каков твой бог, Луиджи? Бог, что побуждает тебя истязать невиновных и впадать в грех бесконечной лжи? Ты прав — для меня больше нет такого бога.

Обломки распятия мягко упали на утоптанный пол.

— Изыди! — снова всхлипнул Геликона, — exsurgat Deus et dissipentur inimici ejus: et fugiant qui oderunt eum a facie ejus…

— Sicut deficit fumus, deficiant: sicut fluit cera a facie ignis, sic pereant peccatores a facie Dei, — железные пальцы сжали шею Геликоны, — глупец! Встретив Господа, ты тоже попытаешься изгнать его как беса?

— Ты… не… Он! — просипел итальянец.

— Ну конечно, — бывший охотник вздёрнул тосканца в воздух, прижимая к колонне. Ремни протеза, плотно обхватившие левое предплечье, натянулись, врезаясь в кожу, но Джи не отпускал монаха. — Я не Он. Ведь лишь Ему дозволено знать будущее и восставать из мёртвых, верно, Луиджи? Лишь Ему!

— Господи… помилуй!.. — цыплячьи ножки Геликоны болтались над полом.

— Об этом нужно было просить раньше! — Джи стиснул пальцы на горле монаха, — и не меня, а Его! Молить, чтобы Он уберёг тебя от предательства! Заклинать, чтобы не позволил искуситься, создав демона!

Каждый всхлип рыдающего от страха и злости тосканца отзывался в ушах набатом. Джи медлил, слушая эти всхлипы, давая тосканцу время — время прочувствовать ужас надвигающейся смерти. Бывший инквизитор смотрел в глаза бывшему помощнику и видел в них свои — чёрные, как омуты, глаза, на дне которых разверзлась бездна.

Души загубленные в них отражаются — так говорил Нахтрам…

— Боль свойственна всем, кто живёт, — проговорил бывший охотник, — тебе стоило помнить об этом, когда ты забавлялся с малышами, Луиджи-Франческо.

— Я… ничего… не делал!.. — тосканец хрипел и дёргался, его ногти скребли рубаху Джи.

— Нет?

Лицо Геликоны налилось кровью. По щеке — перезрелой лопнувшей сливе — стекал рубиновый сок.

Его горько-приторный запах сводил с ума. Запах крови врага за миг до его смерти. Так пахнет свобода. Так в приоткрытую дверь потянет тёплым ветром, полынной горечью, медовым ароматом клевера — и, значит, всё скоро встанет на свои места.

Бледно-багровая пелена застилала взор, окрашивая колонны, пол и фигуру тосканца в оттенки вина.

Геликона дёрнулся, обмякая, когда зубы Джи вспороли его кожу. Вялое тело монаха ещё трепетало, отзываясь дрожью в руках. Но Джи уже не видел его — сквозь покрывало закатного цвета вспыхивали и гасли совсем другие картины…

Деревня — кучка испуганных жалких людей посреди улицы — замызганные детишки — люди плачут, беззвучно, отчаянно — мелькает знакомое лицо отца Йоахима — белеет пергаментный лист с овальной восковой печатью — и люди снова плачут, смеясь, обнимая детишек — лицо отца Йоахима хмуро — коротко ржёт гнедая лошадь, и главный инквизитор удаляется — плачущие люди обступают, благодарят, прижимая к себе малышей — серьёзное личико белобрысой девчушки мелькает средь юбок…

Джи отшатнулся, оглушённый увиденным. В висках стучала кровь — гулко, часто.

Так что же… он спас их? Рискуя, подделал бумаги и спас крестьян, которых ждала гибель в застенках. Но спустя месяц увёз их детей…

Короткая боль пронзила живот. Рубаха мгновенно стала горячей и влажной, ноги подкосились, и Джи осел на земляной пол, отпуская врага. Багровая пелена перед глазами медленно рассеивалась.

— У-блюдочный сын… выдохнул бывший охотник.

Геликона поднял голову. Его улыбка — последний оскал загнанного зверя — дрожала на узких губах. Тяжело дыша, он подался вперёд. В трясущейся руке хищно блеснул серебристый отточенный колышек, и тосканец навалился на противника. Его тело, угловатое и худое, с тяжёлым приторным запахом, увлекло Джи за собой. Горячая кровь тосканца, казалось, была всюду — её брызги окропляли лицо, дождём оседали на губах, она пропитывала рубаху, смешиваясь с собственной кровью охотника. Глаза вновь заволокло багровым. Земляной пол упёрся в спину и тут же ударил по рёбрам. Монах давил сверху всей тяжестью. Хриплый, с присвистом, вздох прозвучал над ухом.

Тяжесть исчезла.

Кое-как, оттолкнувшись обеими руками, Джи поднялся на четвереньки. В ушах звенело. Бывший охотник помотал головой и выпрямился, стоя на коленях. В животе пульсировала тупая боль, отдаваясь в груди тошнотными спазмами.

Сумрак вокруг терял карминовый оттенок, становясь вновь серым. Джи опёрся на колонну и встал, зажимая рану. Ноги подкашивались. Сквозь пальцы сочилась кровь.

Справа скрипнуло, и широкая полоса света прорезала полумрак перед бывшим охотником. Джи повернул голову.

Геликона, наконец добравшись до выхода, распахнул дверь. Его костлявую фигуру облило солнцем, когда тосканец, прикрывая глаза рукой, выбежал из крипты на улочку за храмом.

— Господи, спаси!

Безумный вопль пронзил тишину. Щурясь от режущего света, Джи всматривался в белый прямоугольник раскрытой двери.

Там, за дверью, на выжженной жарой дармштадтской улочке Геликона — чёрный силуэт на фоне белизны — безуспешно пытался закрыться ладонями от солнца. Глаза привыкали к слепящему солнцу, и Джи уже различал, как багровеет и буреет кожа на кистях тосканца, как знакомо выступают на ней набухшие жилы.

— Боже, нет!

— Нет… — эхом повторил бывший охотник, — нет, нет, нет!..

Он бросился к двери, но не рассчитал силы. Ноги предательски подогнулись, стоило ему отпустить опору. Повалившись на взрытый в недавней схватке пол, Джи бессильно смотрел, как корчится под лучами солнца тварь, им невольно созданная.

Как это вышло? Он должен был дать мне своё согласие! Ни один из «детей ночи» не станет Старшим человеку против человечьей воли… Что я сотворил? И как?..

Цепляясь ногтями за кочки, Джи пополз к двери. Геликона, багровый, с растрёпанными остатками волос, рвал на себе одежды. Совсем как однажды это делал Андриан. Когда в одном из многодневных переходов измученные кони пали посреди степи, Джи со своим Старшим не успели добраться до города. Они остались без укрытия на день. Очень жаркий и солнечный день. Бессильный, Джи вынужден был наблюдать, как сначала стонет, а потом кричит в голос Андриан, как его алебастровая кожа становится алой, как вздуваются на ней пузыри ожогов. Он отдал Старшему свой плащ, укутал его голову своей рубахой, но это помогло лишь ненадолго. И весь тот нескончаемо длинный день, до самого заката, Джи нёс на себе Старшего под его неумолчные крики…

Крики отдавались эхом в ушах. Геликона, обезумевший от боли, крутился волчком, наталкиваясь на стены ближайших домов. В какой-то момент тосканец остановился, застыл на миг — и бросился обратно в крипту, из которой так спешил выбраться.

Но до спасительной тьмы он не добрался.

Путь Геликоне преградили уже знакомые монахи. Они выскочили из-за угла, будто только и ждали удобного случая. Тосканец отпрянул, его багровое лицо исказилось в безумной гримасе.

— Ах-хрр… — донеслось до Джи.

Кровь толчками била в виски. Прижимая ладонь к животу, бывший охотник сумел встать. До двери оставались считанные шаги. Он согнулся, словно нищий старец, что всю жизнь кланялся каждому встречному, и запахнул плащ. Одна колонна — один шаг. Медленно-медленно Джи двинулся к выходу.

Силуэт тосканца за частоколом монашьих спин почти не различался. Серые монахи стояли стеной, трое из них уже обошли Геликону с боков, отрезав ему путь к бегству, и застыли столбами — на расстоянии, не приближаясь.

— Инквизитор Геликона!

Упитанная фигура отца Йоахима появилась позади монахов, возвышаясь над ними на добрых полголовы. Лицо церковника блестело от пота, густые брови сошлись к переносице.

Ещё один хрип — казалось, Геликона пытается что-то сказать. Его скрюченные, как сухое дерево, руки шарили по груди.

Тяжело дыша, Джи привалился к дверной лутке. Казалось, воздуха не осталось ни в крипте, ни на пыльной улочке снаружи.

Тосканец глухо взвыл, раздирая на груди одежды. Лицо отца Йоахима изменилось.

Распятие. Нательный крест — остался там, втоптанный в земляной пол крипты.

Монахи сдвинулись ближе к тосканцу. Тот затравленно озирался, прижатый к глухой задней стене какого-то дома.

Прощай, Геликона. Джи улыбнулся.

— Бес завладел этим телом! — крест в поднятой руке отца Йоахима отбросил кривую тень на его лоснящийся лоб, — именем Господа повелеваю тебе, бес: изыди!

Крик Геликоны был страшен. Монахи схватили тосканца, заставив повернуть лицо к солнцу. Геликона выл и отчаянно рвался, но дюжие служители держали его насмерть. Кожа тосканца покрылась мелкими пузырями.

— Я… не… — прохрипел он, разлепляя спёкшиеся губы.

— — Sicut deficit fumus… — начал отец Йоахим.

И Джи рассмеялся.

Он шагнул из прохладного сумрака крипты на залитую солнцем немощёную улочку. Капюшон плаща болтался за спиной, крис привычно оттягивал ножны под полой. Рана, нанесённая подлым ударом тосканца, уже перестала кровоточить, хотя при каждом шаге живот пронизывала режущая боль.

Но, несмотря на боль, Джи смеялся. Его губы сами собой растягивались в улыбку, и чем громче отец Йоахим читал литанию изгнания, тем шире эта улыбка становилась. Гнетущий ком солнца давил, обжигал, но Джи заставил себя расправить плечи. Горячие лучи жадно облизывали щёки.

Бывший охотник обогнул монахов, повёрнутых к нему спинами, обошёл отца Йоахима, продолжавшего причитать на латыни. Неслышный и невидимый для церковников, поглощённых своим ритуалом, Джи добрался до угла храма. Там, за углом, на перекрёстной улочке, шумела привычная городская жизнь.

Он остановился. Обернулся. И тихонько свистнул.

Геликона дёрнулся, вырываясь из рук монахов. Его глаза — две щёлочки на ржавом плоском овале — исступлённо уставились на Джи.

Когда Старший зовёт, говорил Андриан, этот зов звучит в твоей голове подобно колоколу. Если ты спишь — он разбудит тебя. Если бодрствуешь — заставит забыть обо всём, что ты делаешь. Будь осторожен, когда решишь позвать — этот оклик может стоить жизни твоему Младшему.

Ледяная волна прокатилась по телу. Геликона услышал зов — тот зов, что слышат лишь Старший и разделивший с ним кровь…

— Это он!.. — прохрипел тосканец.

Выбритые тонзуры монахов начали поворачиваться — медленно, как раскачивается тяжёлый колокол.

Джи поднял руку. В перепачканных пылью и кровью тонких пальцах мелькнул обломок распятия. Лицо тосканца исказилось в гримасе мучительной ненависти.

Джи набросил капюшон и скрылся за углом.

Глава 9

Ему удалось раздобыть в городе немного лепёшек и вяленой рыбы. Лепёшки были сухими, а рыба — с душком, но Джи взял их, не торгуясь. На него косились. Некоторые горожане откровенно шарахались от человека в плаще, испещрённом бурыми пятнами. Голод уже давал о себе знать, и Джи прятал лицо под капюшоном, стараясь не смотреть в глаза встречным. В животе скручивало и ныло, но бывший охотник не притронулся к купленной снеди. Ему она всё равно не поможет, а дети останутся неевшими.

На выходе с рыночной площади Джи остановился у плохонькой телеги, уставленной крынками. В кривобоких посудинах белела густая жирная масса. Молоко. Ещё свежее, несмотря на облепивших крынки мух. Джи потянул носом.

— Добрый человек, продай мне молоко, — бывший инквизитор, глядя в землю, повернулся к хозяину телеги, тощему крестьянину с босыми ногами.

Тот не пошевелился — перед взглядом Джи застыли грязные ступни, свисающие с борта телеги.

— А платить чем, у тебя есть? — скрипуче произнёс мужик.

— Монеты кончились, — и это было чистой правдой, — есть диковина. Обменяю на крынку.

Грязные ноги чуть-чуть качнулись.

— Покажи.

Джи запустил руку в суму. Пальцы привычно перебрали сокровища — тонкие листы, пишущую палочку, квадратную шкатулку с намертво закреплённой крышкой. Палочка кольнула ладонь.

Бывший охотник вынул нарисованный на грубом листке портрет четверорукой танцующей женщины. Тщательно разгладил чуть примятый плотный пергамент. Изображение ничуть не потускнело, лишь покрылось сеткой крохотных трещин, напоминающих паутину.

— Вот, — Джи протянул портрет молочнику, — возьми. Убережёт от дурного глаза, — охотник подумал и добавил:

— И с женою забавляться будет приятней.

Босые ступни перестали качаться. Молочник выхватил лист из рук Джи. Охотник стоял, потупясь как шкодливое дитя, и ждал.

— Оберег возьму, — наконец подал голос крестьянин, — но за крынку доброго молока этого мало. Дай ещё что-нибудь.

Кляня про себя мужицкую жадобу, Джи вынул пишущую палочку. Квадратная шкатулка осталась тихо почивать в глубинах истрепавшейся сумы с перевязанным узлами ремнём. Шкатулка давно не излучала света, но бывший охотник надеялся когда-нибудь одолеть неподатливую крышку — если, конечно, у этого монолита вообще есть крышка. И посмотреть, что у шкатулки внутри.

— На что мне этот кусок ветки? — Джи казалось, он видит, как презрительно кривится лицо мужика.

Без лишних слов охотник выдрал портрет танцовщицы из заскорузлых лап молочника и сильно, с нажимом провёл палочкой по чистой оборотной стороне листа.

— Вот так хитрость! — судя по тону, крестьянин явно воодушевился. Забирая с телеги полную до краёв крынку, Джи скосил глаза на портрет. Стараниями молочника нарисованная плясунья обзавелась уродливой пятой рукой. Высунув язык и сжав пишущую палочку в кулаке, мужик возил острым концом по листу. В плотной бумаге с хрустом протыкались дырочки.

Поглощённый увлекательным занятием, молочник, казалось, не обращал внимания на происходящее вокруг. Джи прижал крынку к груди. Жирное молоко медленно колыхалось, грозя вот-вот перелиться через край.

Охотник уже отошёл от телеги, когда вслед ему прилетел окрик:

— Эй! А не колдун ли ты часом?!

— Я путешествую, — ответил Джи, не обернувшись, — привёз диковины из Индии, там такого добра валом.

— А, может, ты вор какой или разбойник? — не утихал крестьянин. Должно быть, развлечение с протыканием листа ему наскучило.

Бывший инквизитор ускорил шаг. В животе снова забилась режущая боль. Неосторожный шаг — и молоко плеснуло на плащ, оставив жирную белую кляксу среди подсохших бурых пятен.

— Вор! Держи вора! Разбойник! — неслось ему вслед, но Джи уже покинул площадь. Он петлял узкими улочками, пока не убедился, что никто не гонится за ним. Сонный томный день разогнал горожан по домам, в спасительный сумрак каменных стен.

Охотник вышел из города — приснувшие стражи даже не открыли глаз, когда он миновал ворота. Сгоняя с крынки жирных мух, Джи углубился в лес. Он попетлял, привычно путая след, пока не вышел к двери в подземную лабораторию.

Нехитрая обманка никуда не делась. Озираясь, будто заправский вор, Джи поставил крынку с молоком поодаль. Камни и ветки полетели прочь. Охотник поднял засов и потянул дверь на себя.

Нечто кричащее, визжащее и воющее набросилось на него, вылетев из темноты, будто стрела. Оно вцепилось в рубаху, отчаянно царапаясь и пытаясь кусаться. На спину обрушился град мелких ударов.

Джи с трудом оторвал от себя вопящий комок. То, что он принял за взбесившуюся лесную кошку, невесть как попавшую в подземелье, оказалось мальчишкой — одним из тех, которых Джи вызволил из лап Геликоны. Малец зло скалился, щёлкал зубами и отчаянно щурился на яркое солнце.

Держа мальчонку за шкирку, охотник поволок его обратно в лабораторию.

Остальные были там, где он их оставил. Белобрысая баюкала хнычущего грудничка, сидя у стола с оплавившейся свечой. Фитилёк утонул в лужице застывшего жира. Двое мальчишек хмуро жались друг к другу.

Охотник швырнул к ним на лавку третьего. Мелкий бунтарь насупился.

— Ты куда бежать собрался, дурень? — охотник присел рядом со скамьёй и посмотрел в чумазое лицо мальчишки.

— Я домой хочу, — голос ребёнка задрожал, — к ма…мамке хочу! А ты теперь нас съешь!..

— Ну что ж, маленький человек большого ума, — Джи встал, освобождая проход, и повёл рукой, указывая на всё ещё открытую дверь, — беги. Куда пойдёшь — направо? Налево? Прямо? В какой стороне твой дом?

Мальчишка шевельнул ногой, и на этом его стремление к активным действиям иссякло.

— Снаружи греет солнышко, — продолжал Джи, — так что ты можешь поплутать по лесу. Может быть, даже найдёшь дорогу. А потом стемнеет. И на охоту выйдут звери. Ты знаешь, как убить волка, малыш? Нет? Зато он знает, как убить тебя.

Бунтарь разревелся, утирая сопли кулачками.

Подавив желание влепить ему затрещину, Джи бросил на стол лепёшки и рыбу.

— Лопайте, — его взгляд остановился на белобрысой, — ты. Там, за дверью, крынка с молоком. Принеси её.

Джи смотрел, как девчонка торопливо умащивает грудничка на столе и спрыгивает с лавки. Боль в животе била толчками — казалось, в рану снова и снова вонзается остриё. Следя краем глаза за мальчишками, Джи запустил ладонь под рубаху. Живот был горячим, от прикосновения вокруг раны разлилось жжение. Охотник выругался про себя. Так не должно быть. Простой клинок, да пусть даже и посеребрённый, для «дитя ночи» опасен не больше, чем случайная царапина. Джи прикрыл глаза. В висках стучало часто-часто. Так не должно быть. Если только…

— Вот.

Белобрысая малявка со стуком водрузила на стол крынку.

— Это вам, — сказал Джи, — пейте. Напои маленького, ты сумеешь.

Он сполз со скамьи и добрёл до выхода. С трудом закрыл дверь изнутри на засов — деревянный брус показался каменным. Несмотря на усиливающуюся слабость, охотник заставил себя проверить люки. И, лишь убедившись в нетронутости заклиненных механизмов, Джи рухнул на пол.

В ране прочно угнездилась жгучая боль. Охотник задрал рубаху. Кожа в месте удара побагровела, края раны пошли тёмными пятнами, а из самого разреза по капле сочилась прозрачно-кровянистая жидкость.

Предусмотрительный тосканский ублюдок понадеялся на серебро, но не забыл смазать остриё ядом. Джи прерывисто вздохнул. Нужно заставить себя подняться. Если не сделать это сейчас — он уже не сделает это никогда.

Джи пополз в сторону, натыкаясь на обломки. От каждого движения всё тело ныло, будто охотника окатили ледяной водой. Под руку попалась недлинная, гладко обточенная палка. Джи подобрал её и поднялся, навалившись на неверную опору. Старая древесина похрустывала под его весом. Не обращая внимания на хныканье и оклики детей, охотник проковылял мимо них.

Надо спешить.

Лишь возле самого выхода его настиг лёгкий спотыкающийся топоток. Рубаху просительно дёрнули. Ещё не обернувшись, Джи уже знал, что увидит белобрысую.

— Ты только не умирай, — серьёзно проговорила она, — ты же обещал отвезти нас домой.

Джи долго посмотрел на девчонку и захлопнул дверь снаружи.

Остролист[9] — верное средство против ядов — попался ему не сразу. Охотник уже порядочно удалился от лаборатории, когда приметил знакомые торчащие стебли, увенчанные фиолетовыми соцветиями. Молодое растение — то, что нужно. Джи нагнулся, ухватив остролист пониже цветка, и потянул. В глазах потемнело. Он дёрнул — стебель оборвался, охотника обдало едким ароматом. Запах ударил в нос, Джи зажмурился и, окончательно потеряв равновесие, упал рядом с кустом остролиста. Ноги, вдруг ставшие будто тряпичными, не держали. Джи яростно потёр глаза тыльной стороной живой ладони. Всё виделось будто сквозь густой дым. Бросив оборванный стебель, охотник впился пальцами в землю рядом с кустом. Он рыл сухую почву, не обращая внимания на загоняемые под ногти колючки, пока не наткнулся на округлый корешок. В руках у Джи корешок распался на два белых зубчика. Торопливо стряхнув с них землю, охотник раскусил один из зубчиков.

— А-а-а… ммм…

Корешок полетел в сторону. Джи мотал головой, отплёвываясь, что есть сил сжимая зубы, чтобы не заорать в голос. Губы и язык жгло словно калёным железом.

— Проклятье!

Джи закашлялся, кашель перешёл в рвотные спазмы. Отвернув голову в сторону, охотник заставил себя дышать глубже. Грудь сжимало, словно тисками, каждый вдох давался с усилием, будто что-то мешало воздуху проникать в горло.

Мало-помалу тошнота утихла. Джи сел и внимательно осмотрел оставшийся целым зубчик остролиста. Никакой ошибки — колкий запах этого растения, как и его сиреневые соцветия-шарики, ни с чем не спутаешь. Но отчего-то сок корешка обжёг его.

Охотник дотянулся до соседнего куста остролиста и аккуратно выкопал новый корень, также распавшийся на два неравных зубчика. Джи полоснул кинжалом по одному из них — на срезе выступил беловатый сок. Стянув перчатку с живой руки, охотник коснулся пальцем среза и тут же отдёрнул руку. На пальце мгновенно проявилось алое пятно, словно от ожога. Джи осторожно ощупал языком губы — припухшие, с кое-где выступившими волдырями. Его снова замутило, на этот раз — от страха. Сердце гулко колотилось о рёбра. Если остролист не помощник, остаётся единственная возможность.

Он пополз сквозь кустарник, стараясь шуметь как можно меньше. Подолгу останавливался, переводя дыхание и прислушиваясь. В такие мгновения, лёжа неподвижно среди ветвей и палых листьев, он сам себе казался мертвецом.

Ухо различило отдалённый стук, но то был не олень, которого так надеялся встретить Джи. Копыта, выбивавшие глухую дробь по мягкой лесной подстилке, принадлежали лошади.

Она появилась из-за куста, неся на спине всадника. Джи только сейчас заметил, что лежит у обочины неширокой конной тропки. Он не знал, видит ли его всадник, но это было уже не так важно.

Лошадь приближалась. Джи уже различал её каурые в подпалинах бока. Всадник натянул поводья — должно быть, он всё же заметил охотника. Но поздно.

Лошадь резко остановилась и завертелась, когда всадник в её седле тяжело осел и накренился вбок. Мёртво сжатый кулак продолжал натягивать потёртую узду, будто седок ещё не понял, что произошло. Морщась от ноющей слабости во всём теле, Джи поднялся. Плечо болело так, будто он метнул не лёгкий кинжал, а неподъёмный валун.

Кобылка взвилась на дыбы, сбрасывая седока. Тот повалился на траву, наконец-то выпустив поводья, и затих. Изящная рукоять криса, торчащая из его груди, уткнулась в землю.

Охотник обошёл тело — ступни всадника ещё подрагивали — и приблизился к лошади. Животное нервно переступало ногами, косясь на незнакомца тёмным глазом. Джи осторожно взял её под уздцы, бережно похлопал по морде. Лошадь приподняла верхнюю губу, оскалив на миг крупные жёлтые зубы.

— Ну-ну, девочка, будет, — тихонько нашёптывал Джи, ведя ладонью по шее животного, — ну-ну, умница…

Разгорячённая кобыла фыркала и шумно вздыхала, успокаиваясь. Охотник положил руку ей на загривок, будто приобнимая, и прислонился ухом к тёплой шее. Под кожей с глухим шуршанием бежала кровь. Лошадь, будто почуяв свою нужность, стояла тихо, не мешая опираться на себя.

Продолжая придерживать животное под уздцы левой рукой, Джи нащупал пальцами быстро бьющуюся жилу. Лошадь — не человек, она не станет замирать в ужасе, пока ей в горло будут вгрызаться острые зубы. Лошади бьют копытами, становятся на дыбы, вертят мордами и пытаются укусить. Поэтому есть только один верный способ «полакомиться» конской кровью. К сожалению, после такого пиршества лошадь больше ни на что не годится.

Кобылка фыркнула, поводя ушами. От неё пахло потом и сухой травой. Длинный хвост мерно работал, отгоняя назойливых мух. Молодое животное доверчиво склонило морду охотнику на плечо — совсем как это делала Ромке.

Рука Джи скользнула по гордой лошадиной шее, пальцы перебрали густую гриву.

Охотник похлопал кобылу по крутому боку и отпустил упряжь. Перед глазами рассеивалось видение — Ромке с разодранным горлом, лежащая на полу городской конюшни. Ещё один поступок, который Джи с трудом простил Андриану.

Вовсе не привычка пить кровь делает нас монстрами. Мы перестаём быть людьми, забывая о том, что дорого сердцу.

Кровь из тела убитого всадника, когда Джи вынул крис, потекла вялой, медленной струйкой. Охотник попытался повернуть труп, но руки, будто налитые водой, утратили былую силу. Джи облизнул заострившиеся зубы и лёг рядом с убитым. Рука всадника была ещё тёплой, и густая солёная влага неохотно, но всё же потекла в рот, когда Джи прокусил предплечье мёртвого. Охотник с усилием всасывал чуть отдающую трупным запахом жидкость.

Есть большая разница между кровью живого создания и кровью, выпитой у мертвеца, пусть даже погибшего только что. Тело ещё не тронуто гниением, но душа уже покинула его, и особая сладость жизненного сока сменилась душком мертвечины — тоже сладким, но с тлетворным оттенком.

Джи уже научился справляться с тошнотой, охватывающей его всякий раз, когда приходилось пить кровь покойника. Справился и на этот раз, подавив гадливый кашель и желание извергнуть выпитое обратно. Охотник заставил себя насытиться смрадным покойницким соком. Он бросил руку мертвеца и тяжело перекинулся на спину, часто дыша ртом и глядя в небо.

Это поможет. Должно помочь — ведь я обещал отвезти их домой…

Он пролежал так, пока тени не удлинились, скрыв и его, и покойника. Лошадь убитого мирно паслась в стороне. Джи поднялся — ломота в теле никуда не делась, но он уже был способен твёрдо держаться на ногах.

И в седле тоже.

***

Он бросил лошадь на городской улице и двинулся пешком. Этот путь, хоть и пройденный всего раз, врезался охотнику в память, как врезается в древесину отточенный нож, оставляя неизгладимую зарубку.

В самое сердце города. Туда, где однажды окончилась история Ингера-ересиарха и началась история Джи.

Нет, поправил он себя, история Джи началась с записки «невидимой ведьмы».

И снова, как всегда при воспоминании о Ли, о её холодных и будто неживых серых глазах, сердце охотника сжалось. Он не знал, сколько жизней он прожил до судьбоносной встречи во дворце Сфорца, сколько имён сменил и кем был прежде. Его прошлое всё так же оставалось окутано мраком, в котором, как редкие огни на болоте в ночной час, проблёскивали обрывки воспоминаний. Но он знал одно — его подлинная история, его подлинная жизнь разворачивается сейчас.

Охотник миновал узкую улочку и вышел на площадь, сжатую в кольцо домов. Вечерний сумрак укрыл её, словно попоной, и лишил цвета, превратив в угольный набросок на холсте.

Он был там. Стоял посреди площади, и его ноги непрестанно скребли по брусчатке, будто не чувствуя охватившей их верёвки.

Джи подошёл ближе и взглянул в лицо своего врага.

Он оказался удивительно стойким, этот плюгавенький недоносок-итальянец, чья мать наверняка была продажна, а отец дал в наследство отпрыску лишь трусость. Сейчас, глядя в лишённые ресниц глаза Геликоны, Джи признал: он недооценил тосканца, не разглядел и не принял в расчёт его замешанную на подлости расчётливость. И упустил из виду ту отчаянность, с которой церковник цеплялся за жизнь — пусть даже делал он это исключительно из одного только ужаса перед смертью. Перед неизбежным ответом за свои грехи.

Привязанный к толстому деревянному столбу, Геликона больше не походил на добропорядочного — хотя бы внешне — служителя Церкви. Каждый увидевший его сказал бы, что ему самое место здесь, где алый цветок очищающего костра ждёт только зари, чтобы раскрыться.

На теле монаха не осталось живого места. Те, кто приволок его сюда, должно быть, нарочно сорвали с него одежду, оставив лишь короткую нижнюю рубаху. Изодранный в клочья подол свисал до земли, открывая голые ноги в изъевших их язвах глубоких ожогов. Такие же ожоги покрывали всё тело тосканца. Лысый череп походил на неровный ком побуревшей земли, с которого на Джи уставились воспалённые белёсые глаза. Уши монаха уже приобрели ту мерзкую нечеловеческую заострённость, которая была так хорошо знакома охотнику. Нос, чертами напоминающий теперь нос страдающего «стыдной болезнью», непрестанно подёргивался, будто Геликона что-то вынюхивал. Возможно, так оно и было.

Демон, думал Джи, подлинный демон, сотворил которого я. Мы будто создали друг друга — курица и яйцо, злой демиург и злобное творение его. Но меня выковал не ты один, Геликона — много чести. Ты был всего лишь очередным средь многих ударов молота.

Сухие губы тосканца, слившиеся по цвету со щеками, расклеились, между ними блеснула узкая полоска сероватых острых зубов.

— Ты что-то сделал со мной… — Джи не сразу разобрал слова в скрипящем шёпоте, исторгнувшемся изо рта монаха, — испоганил… своею скверной. Видит бог, мне не по силам тягаться с таким злом…

Тосканец замолчал. От уголка его рта вниз протянулась тоненькая ниточка слюны. Любитель детей, тот, кто готов был подставить свою шею под удар и вызволить отцов, чтобы потом, выждав, тайно увезти отпрысков и вдоволь насладиться ими. Бессильный и духом, и телом, он был способен лишь на то, чтобы истязать — и дух, и плоть тех несчастных, кто попадал в его грязные руки.

Охотник обошёл Геликону, разглядывая его, как мясник оглядывает выбранную для забоя свинью. Щурясь, в неверном свете угасающего дня высматривал на теле тосканца признаки заживления ожогов, выискивал островки вновь посветлевшей и очистившейся кожи. Искал — и не находил.

Геликона — или то, чем он стал — умирал. Белки его глаз, светившиеся в сумраке как гнилушки, уже начинали темнеть. Джи взглянул на тосканца едва ли не с жалостью. Если кровь бывшего охотника волей злого случая обратила монаха в «дитя ночи», Геликона должен жестоко страдать от голода — необычного голода, того, что иссушает изнутри, помрачает рассудок и уродует тело. Если… Но Геликона молчал.

Он не произнёс больше ни слова. И лишь когда Джи повернулся, чтобы уйти, с губ монаха сорвался сухой шелестящий вздох, в котором смешались облегчение и ужас.

Потёртые сапоги Джи отмеряли шаги по брусчатке. Кем бы ни стал тосканец, ему не пережить голода, не пережить костра. Его жалкой жизни оставалось тлеть до рассвета, с приходом которого огонь завершит начатое солнцем.

Или нет?

Джи остановился. Дома вокруг слепо глядели тёмными провалами окон. С неба улыбался бледный серп луны.

Однажды «дитя ночи» уже пытались здесь сжечь.

Джи не знал, до каких пределов простираются теперь возможности монаха. Геликона мог взять от Джи лишь те черты, что свойственны всем ночным отродьям, подобно тому, как Джи причудой судьбы взял от Андриана только лучшие качества. Почему так вышло, и отчего неуязвимость к лучам солнца не передалась монаху — охотник не знал. Не знал он и того, что породил своей кровью. Но знал одно: это должно быть уничтожено.

И на этот раз — наверняка.

Подходящий камень сам скользнул в руку. Геликона задёргался, когда Джи схватил его за горло, с силой запрокидывая голову назад. Рот монаха приоткрылся, верхняя губа задралась, словно тосканец скалился, обнажая удлинившиеся зубы. Охотник всматривался в обезображенное ожогами лицо — и видел в нём знакомые черты. Свои черты. Черты того Джи, что был монстром.

Первый удар пришёлся в горло, в вытянутую шею с торчащим острым кадыком. По телу монаха прошла судорога, и на руку Джи выплеснулась густая горячая кровь. Геликона захлебнулся. Он ещё пытался с бульканьем втянуть в себя воздух сквозь разбитое горло — но второй удар прекратил эти нелепые попытки.

После третьего удара ноги Геликоны перестали шевелиться. После пятого вместо хруста стало слышаться лишь влажное чавканье. Джи бил и бил, до тех пор, пока шея монаха не превратилась в мясной фарш. Голова Геликоны безвольно повисла на ней, как на верёвке. Джи бросил камень и, обхватив ладонями виски мёртвого монаха, резко дёрнул. С хлюпаньем и мокрым треском голова тосканца отделилась от тела.

Однажды ты воскрес из мёртвых, собачий отрок. Но такого тебе точно не пережить.

Минуя ночной лес, Джи вышвырнул голову в шумливую речку. Сверкнув открытыми глазами, голова исчезла в тёмных водах. Следом полетела рубаха тосканца, о которую Джи тщательно отёр руки.

Глава 10

Охотник сдержал своё обещание. Ранним утром, когда солнце ещё не раскинуло сеть колючих лучей, Джи вывел полусонных малышей из лаборатории. Бледные и осунувшиеся, мальчишки зябко жались друг к другу, стараясь держаться дальше от охотника. Он их понимал. Он пришёл ночью — грязный, пахнущий кровью и смертью. Остатки яда ещё делали своё губительное дело, и сил хватило лишь на то, чтобы добрести до подземелья. Заснувшие было дети шарахнулись в разные стороны, как слепые щенята, когда он ввалился внутрь. Единственная свеча давно сгорела, и малыши бестолково копошились в темноте, натыкаясь на обломки и стены. Он ещё успел порадоваться, что они не видят кровь на его руках. Не различают его лица, искажённого застывшей на нём маской — он чувствовал, как сводит скулы, как собирается в складки кожа на лбу. Его зубы сжимались до хруста, а прикушенную губу он заметил, лишь когда рот наполнился кровью.

Он так и не сумел уснуть. Его била дрожь, камень пола и стен казался льдом. Временами он проваливался в короткое забытьё, где мелькали сквозь деревья пятна солнца — яркие и невыносимо холодные. Весь мир превратился в лёд, а он остался единственным островком жара посреди промёрзшей пустыни. Его тело источало жар, и на этот жар, как на зов, снова и снова являлся монстр — безглавый, алчущий крови и мести, немо вопрошающий: как? Как я был создан? Кто я? Он приходил, то обгорелый, то облепленный землёй. Он приносил с собой свою голову, страшную, белёсую от воды, с выпученными бездонными глазами. Её рот раскрывался… и Джи, вздрогнув, просыпался. Бредовое видение исчезало, а он ещё долго сидел, уставясь в темноту невидящими глазами. Ведь лицо, что он видел на этой голове, принадлежало совсем не убитому монаху…

К утру жар спал. И ему на смену пришёл голод — пока ещё слабый, как далёкий зов где-то на грани слышимого. Но кровь всадника, хоть и позволила справиться с ядом, не могла питать тело вечно. Ещё немного — и появится настоящий голод. И Джи надеялся, что к тому моменту детей рядом с ним уже не будет.

К счастью, Альхайм был не так далеко. Джи вёл свой маленький отряд окольными тропками, не попадаясь на глаза случайным путникам, у которых измождённый мужчина в грязной рубахе и пятеро детей могли бы вызвать ненужное любопытство.

Когда солнце наконец-то скрылось за деревьями, охотник нашёл подходящий для ночлега овражек. Малыши, которые большую часть дня донимали его нытьём, тут же сгрудились у поваленного дерева, деля между собой плащ Джи. Белобрысая девчонка, не выпуская из рук грудничка и постоянно оглядываясь, пошла за кусты. Охотник отвернулся и стал собирать хворост.

К костру у малышни явно было больше любви, чем к разжёгшему его. Потирая кулачками чумазые личики, дети уселись у огня. Один из них — тот, которому Джи сказал о волках, — придвинулся ближе всех.

Охотник подвесил над костром тушку пойманного по дороге зайца. Аромат жареного мяса щекотал нос, но ещё сильнее охотника будоражил запах заячьей крови. Но заяц был мёртв уже полдня по меньшей мере, и его кровь превратилась в отраву. Теперь он годился только на то, чтобы стать ужином для детей.

Задремавшие было малыши оживились. Куски жареной зайчатины мгновенно исчезали в их перемазанных ртах. Сидя поодаль, Джи наблюдал, как девчонка кормит грудничка жёваным мясом. Сам он к зайцу не притронулся. Внутри разрасталась сосущая пустота, и охотник многое бы отдал за глоток свежей крови. В деревьях, окружавших овражек, то и дело что-то шуршало — сквозь густую листву пробирались мелкие ночные звери. Они спешили насытиться, охотясь друг на друга — живые, тёплые. И не подозревающие, что за ними внимательно следят два прищуренных тёмных глаза самого страшного охотника.

Но Джи не отошёл от маленького лагеря ни на шаг.

С рассветом они снова тронулись в путь. Повеселевшие после сытного ужина, дети бодро перебирали ногами, сбивая с травы утреннюю росу. Белобрысая по-прежнему держалась в стороне, шла молча, уткнувшись взглядом в собственные ноги. Она порядком вымоталась, таская на себе младенца — Джи не раз замечал, как дрожат её руки, с каким трудом распрямляются плечи. Но по её упорно вышагивающей фигурке было ясно: скорей уж дерево заговорит, чем малявка попросит о помощи. Она даже ни разу не взглянула на Джи.

К закату четвёртого дня они прибыли в Альхайм. Едва маленький отряд миновал околицу, мальчишки тут же бросились врассыпную, оглашая воплями сонные улочки. Белобрысая же продолжала шагать вперёд, не оборачиваясь, и Джи, уступивший свою роль проводника, следовал за ней.

Они прошли почти весь крохотный, как церковный двор, Альхайм втроём — девчонка с грудничком на руках и охотник. У крайнего дома, крепко сбитого из свежих брёвен, белобрысая остановилась. Обернулась. Младенец в её руках непрестанно вопил, и на крики из дома вышел сначала низкорослый кряжистый мужчина, потом — худая женщина с волосами белыми, как снег, выбившимися из-под грязноватого чепца. Они застыли у двери, глядя на девочку. Заходящее солнце светило им в лица, искажённые гримасой подступающих слёз.

Не обращая внимания на них, белобрысая шагнула к Джи. Неловко подхватила младенца одной рукой, а вторую, пошарив в укутывающем ребёнка тряпьё, вытянула перед собой.

На ладони белобрысой лежали чётки. Грубые, неровные бусины из кости и дерева с проверченными в них дырочками, нанизанные на слегка растрепавшийся жгутик верёвки. Впервые за весь переход девчонка подняла глаза на охотника — не то требовательно, не то просяще.

Он взял чётки. Сквозь перчатку бусины ощущались совсем гладкими.

Джи ждал, что она что-нибудь скажет. Но белобрысая лишь сжала его пальцы в кулак своей ручонкой и, не оглядываясь больше, пошла к дому.

***

Волк оскалил клыки. Шерсть на его загривке вздыбилась, на лапах напряглись мощные мускулы. Уши прижались, в крохотных глазках загорелся огонь. Зверь готовился прыгнуть.

Крис лишь на палец выскользнул из ножен — и снова нырнул обратно, за шнуровку рукава. Джи, стоя с голыми руками перед волком, смотрел на хищника и выжидал. Так в схватке двух равных воинов один ждёт атаки другого.

Волк прыгнул. Сто фунтов мяса и костей навалились, опрокинули. Клыки щёлкнули у самого уха, огромная лапа надавила на грудь. Рёбра хрустнули под весом зверя. В лицо дохнуло смрадом, когда волк зарычал — утробно, низко, удовлетворённо. Обнажились жёлтые зубы, пока ещё сжатые, влажно блестящие от скользкой слюны.

Джи не стал дожидаться, когда волк раскроет пасть. Рука метнулась вверх, стиснула волчью челюсть. Рык оборвался. Волк засипел, мотая головой, лапы упёрлись в грудь Джи. Дыхание перехватило, но охотник не выпускал волчью морду, сжимая живую ладонь изо всех сил.

Зверь скулил, словно больная собака. Он ещё боролся — матёрый, закалённый в схватках самец, переживший множество зим. Но удар в ухо заставил его покачнуться. Из ноздри потекла густая чёрная кровь. Волк замолчал, глядя на свою странную жертву широко раскрытыми глазами.

Охотник ударил снова — и зверь рухнул замертво, издав напоследок тихий, совершенно человеческий стон. Огонь в его погасших глазах сменился застывшим удивлением.

Джи отвернул голову мёртвого волка. Тёплая сладость лилась ему на лицо. Он не пил, лишь изредка облизывал губы. Он не желал убивать этого старого стража лесов, но волк вышел ему навстречу, а из схватки двух зверей живым выходит только один.

Говорят, если выпить волчью кровь, сам станешь волком.

Пальцы, сжавшие волчью морду, распрямились, охотник столкнул с себя звериную тушу и встал.

Но кто я, как не волк, вечно ищущий жертву?

…Оставив детей в Альхайме, охотник дал себе волю. Зайцы, лисы, белки, птицы — он не разбирал, жадно вгрызаясь в тёплые тела, выплёвывая перья и мех. Он насытился вдосталь, заглушив проклятый голод. Но пустота внутри никуда не исчезла.

Его первый враг был мёртв, его второй враг ждал своего часа. Там, где проходил, оставался след из звериных тел. Он нёс с собой смерть и знал это.

К вечеру второго дня Джи вышел к берегу лесного озера. Солнце ещё не зашло, и вода, тихо плескавшая в берег, переливалась оранжевым. Где-то вдали монотонно ухала птица.

Джи опустил на землю суму и сбросил плащ. Стянул через голову рубаху, заскорузлую от высохшей волчьей крови. Упал крис, заткнутый за шнуровку рукава, соскользнули с бедра ножны. Помедлив, охотник расстегнул ремни, охватывающие левое предплечье и змеями обвивающие руку повыше локтя. Мягко звякнув, творение Нахтрама упало на разбитые сапоги — и осталось лежать рядом с горкой грязной одежды.

Прохладная вода мягко обняла тело. Погладила отметины от волчьих когтей на груди — уже едва заметные линии. Отяжелила длинные волосы, тёмные, с оттенком серебра — наследием «детей ночи».

Джи лёг на спину. В небе неторопливо плыли иссиня-серые облака, предвестники сумерек. Мелкая рябь щекотала рёбра.

Охотник переплыл озерцо, смывая с себя засохшую кровь и грязь. Плеск водной глади, разбиваемой взмахами рук, отражался от невысокой скалы, чьи покатые склоны уже окрасились вишневым.

Он нырнул, вспугнув стайку рыбёшек. Коснулся пальцами дна — озерцо оказалось неглубоким — и позволил воде вытолкнуть себя на поверхность. Отбросил мокрые волосы со лба и поплыл к берегу.

Тёплый воздух безветренного вечера окутал тело кисейным шлейфом. Лесная подстилка мягко покалывала ноги. Джи опустился на колени, рука зашарила по груди, нащупывая медальон Ли. Ногтем охотник поддел крышечку. Его лицо — теперь уже окончательно его, с чёрными глазами, чистое от шрамов и отметин. Его лицо, вплавленное в прочный слой, напоминающий смолу — твёрдую как камень и прозрачную как слеза. Кто написал с него этот портрет, кто и когда? И кем он был — будет — для Ли, если она держала — будет держать — у сердца его образ и не расстанется с ним даже в момент неведомой, но без сомнения страшной битвы? Она сказала, что придёт охотиться на него — на того, кто будет наречён монстром. Но разве охотник станет носить на груди портрет своей жертвы?..

С наступлением ночи он впервые за долгое время развёл костёр. И до рассвета просидел перед огнём, держа в руках дощечку с перерисованными символами, найденными им рядом с клеткой в лаборатории Харнхейма-чернокнижника. Острым концом кинжала охотник аккуратно вырезал бороздки по контуру символов. А на его правом запястье постукивали деревянные чётки.

***

Деревня была мертва. Так же мертва, как и брошенный дом за берёзовой рощицей, где вечность назад охотник искал след «невидимой ведьмы».

Пустырь на месте пропавших домов сгладился, дождями в него намыло земли, и вместо аккуратной круглой ямы посреди деревни чернела бугристая лысая плешь. Ни единой травинки не выросло здесь. Пустырь напоминал лишайное пятно.

Джи шёл по деревне, и единственным звуком вокруг был стук его сапог. Он издали взглянул на «ведьмин дом» — теперь тот ничем не отличался от прочих домов этого гиблого места. Задержался у пустыря, ковырнув носком ноги бесплодную землю. Всё, что было здесь, он отыскал в прошлый раз. Всё, что не забрала с собой Ли.

Охотник миновал пустырь и остановился у ближайшего дома — крохотной развалюхи с просевшей крышей. У стен развалюхи доживали свои дни полузасохшие вьющиеся плети. Дом Фрольды, вспомнил Джи. Старой женщины, что первой увидела и вспышку, и появившуюся следом обнажённую девицу. Тогда старухе никто не поверил, никто, в том числе и сам охотник. Но потом он встретил Ли, и нашёл её одежду — гибкий тянущийся наряд цвета человеческой кожи. А Фрольда умерла, и теперь умирал её дом.

Джи стоял, глядя на пожухшие плети. Хворь, подкосившая старуху, сгубила и остальную деревню. Странная хворь, пришедшая вместе со вспышкой. Зацепившая Хельтруду… Как знать, быть может стоило увезти травницу отсюда, пусть и вопреки её воле? На свете немало мест, где могут укрыться двое. Мест, где они могли бы быть счастливы…

Охотник сжал рукой сухие стебли, цеплявшиеся за дом. Под пальцами захрустело, посыпались листья. За обнажившимися плетьми проглянула потемневшая стена, и на её фоне отчётливо выделилось светлое поблёскивающее пятно.

Джи отбросил стебли и провёл рукой по пятну — оно отозвалось металлическим гулом и вдруг с грохотом, отделившись от стены, упало. Охотник наклонился. Пятно оказалось куском железа, перепачканным пылью. Удивительным образом кусок удержался на нескольких квёлых стеблях, в которых запутался. Джи дёрнул за край — и едва не упал. Кусок был лёгким, как сухая деревяшка. Охотник взял его в руки, стряхнул пыль. На поверхности обозначились рельефные латинские буквы странно простого начертания.

— Аргус… — прочёл Джи.

За словом шёл ряд цифр, поверх которых кто-то криво намалевал символ — три сходящиеся под углом линии с точкой в центре. Линии частично стёрлись, но латинская надпись читалась отчётливо. Кусок совсем был не тронут ржавчиной, хотя, скорее всего, пролежал здесь не одну луну.

— Аргус, — повторил Джи, и кусок выпал у него из рук.

Именно этот Аргус, чем бы он ни был, по утверждению Ли «взлетел на воздух».

***

Он не помнил, как добрался до поместья, когда-то принадлежавшего карлику фон Сиггу. Перед глазами стояли ровно начертанные буквы и числа. Аргус. Обломок с неровными, оплавленными краями. Ещё одно доказательство искренности Ли. Должно быть, она не успела подобрать обломок, торопясь скрыться после вспышки. У неё были причины скрываться, так же как у местных были бы причины освежевать её заживо, найди они посередь деревни черноглазого демона на месте своих домов. Принадлежала ли она к племени «детей ночи»? Вне сомнений. Память живо нарисовала бледное лицо и бездонные омуты глаз, так похожие на его собственные. И дрожащий, гаснущий огонь в её груди, не похожий ни на что. Оставшийся загадкой.

Но на любую загадку со временем находится ответ.

Стены поместья проступили сквозь окружавший их лес, как кости сквозь гнилое мясо. Высокие, целые, не тронутые ни огнём, ни тараном. Глядя на них, можно было думать, что поместье всё ещё живо и обитаемо — если бы не откинутый мост надо рвом и не распахнутые настежь ворота. Створка криво повисла на одной петле.

Мост скрипел и выл под ногами, когда Джи пересекал ров. Цепи ещё держали, но доски, сгнившие под дождями и снегом, перекосились, грозя вот-вот обвалиться в вонючую застойную жижу под ними.

Во дворе одиноко торчал раскидистый клён. Стая ворон с оглушительным «кр-раа!» снялась с его ветвей, когда охотник ступил на брусчатку. Подле ствола остались лежать сероватые комки — остатки вороньей трапезы.

Джи обошёл двор, вглядываясь в тёмные окна поместья и не снимая ладони с рукояти кинжала. Все двери оказались аккуратно прикрытыми, но не запертыми — словно рачительный хозяин ненадолго покинул свой дом, уйдя на прогулку. Короткую прогулку в ночной лес при свете полной луны. И пренебрёг замками, зная, что в его отсутствие в поместье не сунется ни один лихой человек — уж чересчур дурна слава этого дома.

Дурная слава останется за поместьем много лет, думал Джи, минуя анфиладу отсыревших, но чистых комнат, пусть даже сменился хозяин, и подлинный волчий пастырь пришёл на место мнимого…

Он обнаружил священника в дальнем покое. Казалось, Ульрих пытался спрятаться, закрывая за собой двери, одну за другой, пока те не кончились. То, что когда-то было пастырем, лежало у стены, прижавшись к ней. Скрюченные пальцы ещё сжимали распятие.

Джи поддел носком сапога брошенный амикт[10] — единственную неопрятную вещь в идеально убранных комнатах. Должно быть, Ульрих обронил его по дороге сюда. Когда шёл — или, скорее, полз — через свои бесконечные владения, с которыми так и не сумел расстаться и которые принесли ему медленную гибель. Он сгнил заживо, пожираемый неведомой хворью, что поселилась внутри него. Кого ещё увёл он с собой? Кто оставался с ним до конца, прибирая в пустом поместье, расставляя по местам мебель, сметая пыль и плесень со стен и не зная, что та же хворь точит и его… или зная? Кто был верен Ульриху, как пёс, чьи останки теперь лежат там, во дворе, служа пищей воронам?

— И воздастся каждому по делам его[11], — негромко проговорил бывший охотник, — ты бежал, ты полз и прятался. Но тебя настигло то, для чего ещё не придумали откупа.

Джи нащупал на груди деревянный оберег Хельтруды, сжал в живой ладони.

Смотри, Хель… Смотри, моя Богиня-Мать — вот лежит человек, убивший тебя, и вороны склевали его глаза, а крысы поселились в его утробе.

Ульрих умер, но не отдал своего. Годом ранее он оклеветал и уничтожил фрайхерра фон Сигга, чтобы завладеть этим поместьем. И вот поместье уничтожило его, затаив в себе незримую угрозу. Священника убила жадность. Глупость. Слепота. Священника, сама того не зная, убила Ли…

— Requiescat in Pace, — задумчиво произнёс опальный инквизитор, — если сумеешь, конечно.

Он нагнулся, чтобы опустить покойному веки, но опускать оказалось нечего. Джи прикрыл амиктом то, что когда-то было лицом Ульриха.

Ты не дал мне шанса отомстить за Хельтруду, за Идислинд, за Йерменварда фон Сигга. Вместо меня это сделала Ли, не ведая о том и не желая. Но, уверен, она бы не отказалась тебя прикончить и добровольно.

Джи выпрямился и повернулся спиной к мёртвому священнику, не глядя больше на него. За окном вороны под клёном продолжали рвать клювами серое мясо.

Ли. Твоё появление здесь принесло с собой гибель. Ты сеяла смерть… так же, как сейчас это делаю я.

Он сжал правой, живой ладонью запястье левой — там, где в шнуровке-ножнах, обхвативших железные пластины под рубахой, дремал крис «невидимой ведьмы».

Сколько ждать мне новой встречи с тобой? И будет ли она, эта встреча, как возможна она, если твоё сердце лежит в моей суме?.. Но как возможно было, что ты знала моё имя, моё новое имя, что я взял лишь после танца с тобой и лишь оттого, что ты звала меня так?

Джи прижался лбом к холодному стеклу. Ли знала, знала, кто он такой — а он был чересчур наивен, надменен и слеп, чтобы ей поверить. Она знала, что он станет монстром, и оказалась права. Единственный след, что тянется за ним, окрашен кровью. Он уже не оставит после себя сына — надежда погибла в нём со смертью Хельтруды и их нерожденного младенца, а дар Андриана воздвиг надгробный камень у могилы этой надежды. Нет, он мог бы взять любую, сделав её своей женой не по гласу сердца, но по зову плоти. Но кто может знать, не родится ли от их союза демон с чёрными глазами, что вместо молока будет алкать крови? И кто может сказать, какой срок будет отмерен этому демону? Будет ли он так же вечен, как его отец, будет ли жить вообще?..

Сухие ветки клёна метались за окном, ветер играл ими, выбивая рваный ритм. Ветер, великий игрок матери-природы, переменчивый и всегда одинокий. Джи закрыл глаза. Где-то в огромном пустом доме скрипел ставень.

Нет, он не одинок. То воспоминание, принятое им за сон — голос, что нашёптывал ему в повозке рядом с бедной Мотой. Дуодецима. Двенадцать. Их двенадцать — таких, как он. Харнхейм знал об этом. Разве не оттого он последовал за охотником в Милан, что признал в нём одного из этих двенадцати? Джи заскрипел зубами. Но откуда чернокнижнику известно о двенадцати? Зачем «дитя ночи» искал их, отчего нарёк охотника «богом[12]»? И не одному ли из дуодецимы предназначалась та клетка в лаборатории?

Кто они, остальные? Были ли они так же, как Джи, заброшены далеко назад из будущих эпох? Если да — то почему Ли не обмолвилась о них?

Бесконечные вопросы, и те, кто мог бы ответить на них, уже ничего не скажут.

Барабанная дробь ветвей. Рыдающая песнь старого ставня.

Кем бы ни были остальные, им тоже должна быть дарована вечность. Не проклятая вечность «детей ночи», но непостижимая и чудная способность проживать века, погребая их в памяти. И он, Джи, найдёт их — тех из них, кто сумеет сохранить эту вечность, избежав удара в спину. Он найдёт их. Потому что это всё, что ему теперь осталось…

II. Fatum illusio[13]

Глава 11

— Сэр, вам принести ещё что-нибудь?

Тоненький голос официантки врезался в мозг, как раскалённая проволока в масло. Джи моргнул, стряхивая оцепенение. Пальцы продолжали сжимать чашку с остывшим кофе. Карманный брегет показывал полдень.

Девушка замерла поодаль, чуть наклонившись и держа перед собой бамбуковый поднос как щит.

— У вас чудесный кофе, — Джи улыбнулся ей, — но до ваших глаз ему далеко.

Официантка, зардевшись, вдруг очень заинтересовалась носками своих туфель. Джи быстро оглядел кофейню — никого, кроме матроны за прилавком да старичка с моноклем в углу. Старичок сосредоточенно изучал потрёпанную подшивку «Панч».

— Я бы хотел позавтракать, мисс. Что-нибудь сытное.

— Сэр оценит наши котлеты и яичницу с беконом, — кивнула официантка.

— Пожалуйста. Поменьше яиц. Побольше бекона.

— Будет сделано, сэр.

Смятая газета с заметкой об убийстве учителя тихонько шелестела уголком — от двери поддувало. Соглядатай не спешил появляться. За окном ленивыми клубами перекатывался белёсый туман.

Джи опрокинул в себя остатки холодного кофе и отставил чашку. Пальцы забарабанили по крышечке брегета, выбивая неровную дробь. Что ж, возможно, шпион Ирра объявится завтра — это в его интересах. В конце концов, стричь доверчивых «овечек» — хлеб подземников. А пока что можно перекусить. Притворившись той самой наивной овечкой.

Поглядывая на старика с моноклем, Джи размышлял. В своих дневниках Стефани намекнула на связь Подземного города с Братством. И на то, что соваться к «подземникам» — верный способ оказаться на дне Темзы. Якобы лорд Мэйбл уже схлопотал за свою чрезмерную активность. Джи наморщил лоб. Мэйбл был заносчивым, как все пэры, брюзгливым и любящим сунуть прыщавый нос куда не следует. Его приняли в Часовое Братство как раз в тот период, когда Джи в очередной раз сумел пробиться в высший круг — Циферблат, куда входили семеро Братьев, заслуживающих наибольшего доверия. Джи потёр висок. То был его восьмой раз, и «восьмёрка» оказалась для него несчастливой. Погибший Брат, чьё место он занял, оставил после себя фрагмент шифра, который уже имелся у Джи. Ещё тридцать лет пошли псу под хвост. Тридцать лет ожидания. Снова уходить в подполье, затаиваться, выжидать, пока сменятся Братья, пока не останется ни одного, кто помнил бы лицо Джи, или Джона, или Джозефа — молодого, перспективного и так трагически погибшего Брата. Опять становиться неофитом, опять пускать пузыри в клятом каменном мешке с водой, следовать нелепым ритуалам, лизать сапоги «верхушке»… Он едва не сорвался тогда. За восемь раз, что он вступал в Братство — каждый раз под видом какого-нибудь отпрыска малоизвестного фабриканта, разбогатевшего на пряже, чугуне или соде, — ему удалось собрать шесть фрагментов. Оставался последний. Дважды ему попадались отрывки шифра, уже найденные им ранее. Ведь никогда не знаешь, кого из Циферблата подстеречь с верным крисом в тёмном переулке, чтобы потом, когда с часов в особняке Братства снимут чёрный креп, один из верхушки негромко проговорил на ухо брату Джерому несколько слов — фрагмент кода, доступный только погибшему и его доверителю. Как повезёт…

В восьмой раз ему не повезло. Доверитель передал ему уже известный отрывок шифра, и новообретённому члену Циферблата оставалось только скрипеть зубами в предвкушении новой инсценировки собственной гибели. Масла в огонь подлил Мэйбл, которого не устраивал заведённый порядок. Он пытался надавить на Джи как самого молодого и неопытного Брата, входящего в Циферблат. Неуёмный пэрчик требовал прозрачности — отмены существующего обычая «два из семи», раскрытия полного кода всем Братьям. Его не устраивало, что ни один Брат, даже сам Магистр-Маятник, не знает код полностью. Не прельщала и перспектива смиренного служения Братству ради сохранения тайны. Мэйбл был из тех людей, кто хочет получить всё и сразу. Всё, включая саму суть оберегаемого Братьями секрета. Должно быть, неугомонный лорд был бы крайне разочарован, если бы узнал, что даже члены Циферблата не имеют ни права, ни возможности этим секретом воспользоваться.

Мэйбл был как заноза в мягком месте. И Джи уже подумывал откушать его бурлящей кровушки — ровно столько, чтобы раз и навсегда угомонить егозливого пэрчика. Но не успел. Кто-то упаковал Мэйбла в мешок и аккуратно успокоил на дне вонючей матушки-Темзы. Тот, кому не пришлась по вкусу статья лорда о «втором дне Лондона».

Официантка принесла заказ. Расправляясь с ярко-оранжевыми желтками всмятку и ещё шкворчащим беконом, Джи прокручивал в голове всё, что ему было известно о Часовом Братстве.

Впервые он услышал о том, что есть некое общество, хранящее секрет времени, почти три сотни лет назад. Это были смутные годы — и для него, и для всей Империи. Наместники герцога Штирии Фердинанда чудом спаслись от разъярённых дворян в далёком Пражском Граде, имперские войска Габсбургов безуспешно накатывались на чехов, католические княжества Германии лихорадило от голода и бесконечных эпидемий.

К тому времени Джи уже успел повидать не только Старый, но и Новый свет, разыскивая сведения о тех, кто мог бы быть одним из двенадцати. Он не торопился, предпочитая спешке осторожность. Судьба, Господь или, что вероятнее, наука не обделили его временем, но жизнь, в конце концов, всего одна. Даже если она вечная.

Он не высовывался. Брался за любую работу — чистил лошадей, нанимался матросом на первые корабли, что шли к берегам Нового света, валил лес в душных тропиках Амазонии. Именно там, среди влажных жарких улочек Сан-Салвадор-да-Баия, Джи познакомился с Роберио де Лопе Таваришем, бандейрантом[14], собиравшим экспедицию в неисследованные земли, вглубь колонии Бразилия. Тавариш обещал нелёгкий путь, но хорошие доходы.

— За каждого краснокожего мы выручим сотню реалов серебром, — говорил он, подливая в стаканы кислую местную кашасу[15], — чем больше нас будет, тем больше индейцев мы приведём. Прибыль поделим поровну. Понимаешь?

Джи понимал. И согласился. Сертаны[16] нравились ему. Они буквально кишели жизнью — жадной, жующей, зелёной жизнью. Густые сельвы и жаркие саванны были смертельно опасны для любого, кто не знал, с какого конца браться за мачете. Для Джи они были домом. И в этом доме он нашёл свой сундук с сокровищами.

Вместе с Таваришем бывший охотник собрал внушительный отряд в полсотни человек. Испанец не солгал — путь и впрямь оказался нелёгким. Даже Джи, лучше прочих переносивший и непрестанную влажную жару, и лихорадку, и долгие переходы без пищи и питья, был совершенно вымотан, когда отряд достиг, наконец, цели.

— Мы богачи, — прохрипел Тавариш. Отощавший, с покрытым язвами лицом, испанец по-прежнему держался прямо, а его руки с узловатыми пальцами крепко сжимали тесак. Всю дорогу он бок о бок с Джи прорубался сквозь бесконечную стену лиан и бамбука, и бывший охотник дивился упорству и выносливости этого человека, в чьём невзрачном тельце таилась недюжинная сила.

— Мы богачи, — повторил Тавариш. И он оказался более чем прав.

Перед отрядом расстилалась долина, зажатая между двумя лесистыми холмами. Посередине долины широкой серебристой лентой вилась река. А вдоль реки, насколько хватало взгляда, пестрели индейские лачуги.

Отряд сумел забраться так далеко вглубь сертана Бухты всех Святых, как ни одна другая бандейра[17]. Но Тавариш подавился тем куском, который захотел отхватить.

У испанца не хватало людей, чтобы отловить и повязать достаточно индейцев. Его отряд сократился на треть за время перехода, оставшиеся были измучены и голодны. Бандейра стала лагерем у горла долины. Тавариш собирался применить простую, но эффективную тактику — стравить индейцев друг с другом. Но не успел.

Их засекли уже на следующий день. Двое бандейрантов упали замертво, прежде чем кто-то успел понять, что происходит. Отравленные стрелы и шипы кураре градом осыпали лагерь.

— Красное мясо! — рычал и бесновался Тавариш, — не расходиться! Стреляйте!

Когда заговорили мушкеты, град шипов разом утих. Индейцы скрылись в сельве, но это была не победа, а лишь отсрочка неминуемой гибели.

— Мы не уйдём! — рявкнул Тавариш, когда Джи предложил повернуть назад, пока не поздно. — Не для того мы сюда на брюхе ползли, будь я проклят, мы их возьмём!

Испанец был непреклонен. Он и слышать не желал об отступлении, и бандейра его поддержала. Красное мясо было совсем рядом — десятки голов, стоящие маленькое состояние на невольничьем рынке. Золотая жила, по которой стоило как следует пристукнуть кайлом.

Едва тяжёлое солнце скрылось за холмом, Джи ускользнул из лагеря и пробрался к ближайшей индейской деревне. Обойдя её по широкой дуге, он подступился к хижинам аборигенов со стороны, противоположной лагерю. Ему не удалось прокрасться незамеченным — краснокожие выставили с десяток часовых. Но тихая охота и не входила в планы Джи.

Первого часового он снял издалека. Коренастый индеец, которого выдавали только поблёскивающие в темноте глаза, встрепенулся на шорох сминаемых листьев. Крис свистнул, рассекая воздух, и тёмная фигура осела на землю.

Второго индейца, привлечённого шумом, встретил железный кулак. Индеец повалился мешком, а Джи, не таясь, припал к его шее. От почти забытого настоящего, человеческого, вкуса голова шла кругом. Кровь индейца отдавала кисловато-пряным, в ней почти не ощущался оттенок металла. От кожи шёл густой аромат сгоревших табачных листьев и пота.

Он так жадно пил, что едва не пропустил появление третьего часового. Слух уловил тоненький писк, над ухом смачно чмокнуло. Из щеки мёртвого — уже мёртвого — индейца торчал шип с ладонь длиной.

Джи метнулся в сторону, отшвырнув труп, бросился прочь, продираясь сквозь заросли. Вокруг свистело, хрустело и чавкало. Индеец, преследовавший его, почти не шумел, скользя в сельве как рыба в воде. Для человеческого уха лёгкие шлепки его ног были бы неразличимы. Но Джи слышал преследователя так отчётливо, как будто позади топал слон.

Он юркнул за толстую пальму. Топот сзади тут же оборвался. Из-за колючего ствола Джи видел, как краснокожий поводит головой, прислушиваясь. Его гладкие чёрные волосы колыхались в такт движениям, широкие плоские ноздри бесшумно раздувались.

У индейца оказался отменный слух. Он успел повернуться на свист и даже поднять свою духовую трубку, стреляющую ядовитыми шипами — но это было всё, что он успел сделать. Краснокожий так и упал, сжимая обеими руками оружие. А, когда Джи приблизился, чтобы выдернуть крис из его груди, надутые щёки индейца с шипением выпустили набранный воздух.

Джи прислушался. Сертан молчал, другие «слоны» либо затаились, либо их и не было. Тогда он вынул из-за пояса неуклюжий мачете и двумя взмахами отсёк убитому индейцу голову. Вернулся назад и точно так же поступил с двумя другими мертвяками. Мачете неприятно тяжелил руку. Это громоздкое оружие только и годится на то, чтобы резать лианы и отрубать головы. Глупые головы. Ведь если человек дал себя убить, то он не так уж и умён, верно?

К глупцам себя Джи никогда не причислял. И три головы, связанных за волосы, в его руке это подтверждали.

Индейское селение всполошилось, как развороченный муравейник, когда мёртвые головы вылетели на середину утоптанной площадки. Они катились, вывалив языки, в открытые глаза набилась пыль. Краснокожие таращились на головы, будто заворожённые. Не дожидаясь, пока они очнутся, Джи схватил за плечи ближайшего к нему индейца, пригибаясь, дёрнул на себя.

Вовремя — дождь стрел ударил в грудь бедолаги. Его тело затряслось, враз отяжелев и обмякнув. А Джи, держа перед собой этот пока ещё живой щит, впился сбоку в его шею.

Густой пряный вкус нахлынул волной, затопив все звуки и запахи. Снова горький древесный оттенок и кислинка вместо привычной соли.

Кислая. Как будто вместо железа лизнул серебра.

Листожуи, травокуры… Джи не сразу осознал, что вокруг стало тихо.

Он поднял глаза от шеи очередного глупца.

Индейцы, все как один, лежали ниц.

В ту ночь он увёл их столько, сколько смог. Растолкал Тавариша и велел идти с ним. Вдвоём с испанцем они вязали покорных индейцев — те даже не пытались бежать. Сидели на земле или стояли неподвижно, а с приближением Джи их охватывал какой-то священный ужас.

— Сотц! Кама-Сотц! — кричали они и падали ниц.

— Ты их изрядно напугал, — усмехался Тавариш, — поделись секретом, а? Вдруг и мне так кланяться станут?

— Индейские суеверия, — пожимал плечами Джи, затягивая узлы.

Деревня опустела. Безропотные индейцы сбились в кучку в наспех сколоченном загоне подле лагеря.

— Завтра к соседям наведаемся, — потирал руки испанец.

Джи промолчал. Он не спешил рассказывать Таваришу о том, что узнал. О крови со слишком явным привкусом серебра. О видениях, мелькнувших перед ним, когда он глотнул этой крови.

Если он был прав, то подлинное богатство этого сертана скрывалось совсем не в индейских деревнях.

Но сначала стоило взглянуть самому.

***

Мелкая речка, журчащая меж отлогих берегов, походила скорее на ручей. В лунном свете отчётливо виднелись крупные камни в русле — вода вокруг них бурлила и пенилась. На камнях застыл белёсый налёт.

Джи спустился к речке, готовый при любом шорохе броситься прочь. Но сельва спала.

Он зачерпнул воды, отпил — язык защипало. Вода имела тот же кисловатый привкус, что и кровь индейца.

Джи кивнул, как кивает человек, чьи ожидания сбылись. Когда-то ему довелось попробовать воду, простоявшую почти год в серебряном кувшине. Это колючее ощущение на языке, на губах и в горле — как болезненная оскомина от перебродившей браги, его ни с чем не спутаешь.

Охотник прищурился, глядя вдоль русла. Блестела вода. Блестели мокрые камни. И блестели берега ручья — то тут, то там. Как будто под водой кто-то рассыпал монеты, и они тускло посверкивали сквозь толщу, отражая лунный свет.

Серебряная руда. Истинное сокровище сельвы.

Вода лизала его ноги. Джи наклонился к ручью — крохотный осколок руды блестел прямо перед ним. И тут заросли позади него взорвались криком и выстрелами.

***

Лагерь был пуст. Когда Джи добрался до него, то нашёл только тела бандейрантов, утыканные ядовитыми шипами словно гигантские бурые ежи. В тишине размётанной стоянки сухо потрескивали угольки костров. Рыжие отблески дрожали на мокрой от крови и пота коже убитых. В загоне для пленных за сломанной оградой одиноко валялась нитка порванных крокодильих бус.

Роберио де Лопе Тавариш, гроза «красного мяса», лежал в двух шагах от загона. Похожие на оливки глаза испанца обиженно уставились в светлеющее небо. Неизменный тесак верным другом прильнул к ладони.

Индейцев, ни живых, ни мёртвых, видно не было. Джи тронул носком сапога шип, торчащий из живота Тавариша на добрых полпальца. Индейцы застали самоуверенных белых врасплох. И краснокожих явно оказалось больше, чем пуль в мушкетах испанцев.

Джи аккуратно переступил через тело и углубился в сельву.

Он пересёк Серебряный ручей вброд и долго шёл вдоль течения, избегая открытых мест. Миновал три индейские деревни, обойдя их на расстоянии арбалетного выстрела. Солнце уже вовсю жгло сквозь густую поросль какао-деревьев, когда карта, сложившаяся в голове Джи, привела его к цели.

Он стоял на краю сельвы, и носки его сапог почти касались белого кирпича.

Всё было так, как он увидел, когда меж заострившихся зубов в его горло потекла горячая кровь индейца. Точно так, только без бурой пелены. Солнце ярко светило с безоблачного неба, и ничто не искажало очертаний величественного белого города, раскинувшегося перед ним.

***

Джи провёл в покинутом городе шесть дней. Шесть одиноких дней и ночей посреди пустого пыльного безмолвия. Он обнаружил отверстия заброшенных шахт, спустился в одну из них и вынес оттуда кусок серебряной руды величиной с кулак. Исследовал похожие друг на друга строения с полукруглыми арками окон, тянущиеся вдоль главной улицы. Оставил следы своих разбитых сапог под портиком храма с тринадцатью дорическими колоннами.

Его «внутренняя карта» обрывалась у внешней стены — у огромной тройной арки, чьи своды несли отпечаток могущества и силы их строителей. Должно быть, индейцы боялись заходить в город. За пять дней Джи не встретил в городе ни одного живого существа, за исключением ящериц. Даже змеи не спешили вползать под сень мёртвых белых стен.

На шестой день разразилась гроза. Небо, набухшее дождём, наконец лопнуло, обрушив на город потоки холодного ливня. Джи, укрывшись в одном из строений с уцелевшей крышей, наблюдал через окно, как несётся по улице мутная река, таща на своём сером теле обломки веток и листья. Сквозь арочный проём окна то и дело врывался ветер, обдавая ледяным воздухом вперемешку с брызгами. Джи подтягивал колени к груди, скорчившись в углу дома, пустого, как и все прочие, лишённого какой-либо мебели, будто начисто выметенного — так, что ни один черепок не остался лежать на полу. Зубы стучали. Изредка тонкая острая кромка на них обламывалась, и рот наполнялся противно хрустящей крошкой. Джи сплёвывал её — и ждал.

Ливень закончился к вечеру, хотя небо ещё клубилось угрюмыми тучами. Охотник покинул своё убежище и направился по главной улице к тройной арке, единственному выходу из города. В сапогах хлюпало, мокрая рубашка противно липла к телу. Поток, катившийся вдоль домов, оставил после себя груды чёрных щепок и песок, набившийся в щели стен. Сами стены из белого песчаника как будто стали светлее, омытые ливнем.

И тем отчётливее на фоне одной из них проступили тёмные пятна правильной формы.

Джи потёр глаза. Должно быть, ливнем к стене прибило комья мокрых листьев. Но, чем ближе он подходил, тем яснее становилось: это не листья.

В стене чернели четыре ровные железные стяжки.

Это был один из тех немногочисленных домов, что попадались тут и там, как шелуха в очищенной пшенице. Сложенные из того же белого камня, что и их собратья, но с глухими стенами без окон, с дверьми, заваленными массивными каменными плитами. Плита перекрывала вход и здесь. Между её гладкими боками и стенами дома не прошёл бы и волос.

Две толстые железные полосы располагались на плите, чуть выше середины, и две — напротив них на стене. Эти стяжки, намертво вбитые в камень, скреплялись попарно толстенными клиньями, продетыми сквозь «ушки». Загнутые верхние края клиньев были иссечены, будто по ним ударяли чем-то массивным и грубым.

Джи ковырнул ногтем одну из стяжек. Он бы не обратил внимания на них, если бы ливнем с металла не смыло белёсую пыль и птичий помёт. Охотник попытался расшатать один из клиньев, но приржавевшее железо держалось вмёртвую. Джи обошёл дом вокруг, но больше ничего интересного не заметил. Плоская крыша, гладкие стены, ни следа окон. Всё намекало на то, что этот дом строился не для живых — но кто будет обустраивать гробницы посреди города? И, даже если жившие здесь замуровывали своих мертвецов прямо в домах, — для чего эти стяжки, удерживающие и без того неподъёмную плиту?

Охотник отвернулся от странного дома и торопливо пошёл по улице. Загадочная «гробница» маячила за спиной — казалось, слепые стены упёрлись ему в спину невидящим взглядом. Джи заставил себя не оборачиваться. Но ладонь его лежала на рукояти криса до тех пор, пока охотник не свернул за угол.

Он обошёл остальные дома-гробницы. Стяжек не нашлось ни на одном.

Вновь стоя перед запечатанной гробницей, Джи вдруг заметил то, что укрылось от него в первый раз: на плите, аккурат между полосами железа, проступала рельефная надпись. Охотник отёр буквы мокрым рукавом — на чёрной ткани остались бледно-серые разводы.

Надпись оказалась на английском.

«В чём силы более, чем в сжатом кулаке? В раскрытом рту».

И ниже, чуть более мелкими буквами:

«Кама-Сотц раскроет рот, когда придёт время».

***

Брегет показывал час дня. Приоткрытая дверь кофейни пропустила с улицы звон и единственный чёткий удар колокола с башни Святого Стефана.

Джи аккуратно уложил вилку и нож параллельно на опустевшую тарелку. Ветерок позвенел горкой пенни, оставленной на столе.

Туман снаружи окутал Джи мгновенным удушливым облаком. Мимо проплывали размытые силуэты, неспешные, как швартующиеся бриги. Откуда-то сбоку доносилась игривая песенка:

Жил да был учитель тихий,

Да настигло его лихо,

Был жестоко он убит,

Труп его в крови лежит!..

Первый вот урок тебе:

Много знаешь? Быть беде!

Эй, скорее, налетай!

Да баллады покупай!

Тот, кто всюду нос суёт,

Вряд ли долго проживёт!

Вот тебе второй урок:

Запасись смиреньем впрок!

Эй, скорее, налетай!

Да баллады покупай!

Как-то раз учитель тот…

Паскудная уличная баллада тянулась и тянулась. Её автор, оравший бесконечные куплеты во всё охрипшее горло, так увлёкся, что не среагировал на появление рядом ещё одного человека.

Джи от души врезал певцу по темечку. Тот икнул и плюхнулся в лужу, рулоны с плохо пропечатанным текстом высыпались из его рук, покрытых чернильными пятнами.

— В следующий раз подумаешь дважды, прежде чем зарабатывать на чужом горе, — Джи придавил каблуком листки, — а пока что я возьму у тебя то, что мне нужно. Не бойся — совсем немного.

Глава 12

На полах пальто расплывались уродливые тёмные пятна. Оттепель в Лондоне — это не только туман. Это ещё и грязь, вездесущая и липкая, как вакса. Единственная вещь, уравнивающая богатых и бедных.

Впрочем, бедняки всё же чаще в ней оказываются.

Присев подле распростёртого тела певца, Джи терпеливо ждал. Носовой платок, прижатый к запястью балладника, уже сменил цвет с белого на бурый. Оглушённый горе-артист, когда придёт в себя, будет рад неожиданному, пусть и изгвазданному, подарку. Может, даже отстирает и преподнесёт уличной девке, с которой будет делить унылую постель ещё более унылым вечером. Подарит за дополнительную услугу, просьбу о которой, хихикая, прошепчет на ухо бледному измождённому созданию в мятой юбке. Или вышвырнет квадратик вышитого шёлка в Темзу, что, в общем-то, одно и то же. Лишь бы не напоминал.

Туман доносил отдалённые шорохи. Мимо простучали каблучки — так отчётливо, что Джи, наверное, мог бы дотронуться до ножки их обладательницы, протяни он руку. Стук растворился в молочной пелене, и снова надолго воцарилось безмолвие. Никто не подходил узнать, почему оборвалась баллада — должно быть, не только Джи не оценил талант сочинителя. Но, если бы какой-нибудь безумец всё же подошёл, он бы увидел, что сам сочинитель вальяжно раскинулся прямо в жидкой грязевой луже, голова его приподнята и подпирает фундамент близлежащего дома, а рядом присел молодой господин, и полы его пальто с лисьим воротником метут брусчатку.

К счастью, все безумцы сегодня сидели дома.

Джи отнял платок от запястья певца. Недлинный разрез ещё сочился капельками, но совсем чуть-чуть. Благословен Лондон с его холодами…

Платок отправился в компанию к растоптанным балладам, а Джи поднялся и сплюнул. Кровь певца оказалась жиденькой, с прогорклым душком. Не иначе, сочинитель любит приложиться к бутылке.

Кровь пьяниц кисла на вкус. Жизненный нектар девственницы всегда слаще — она ещё не успела истратить своих сил на ублажения мужчины, не познала боль, не отдала своих соков плодам собственного чрева. Кровь старух горька — они иссохли, отжав себя как губку, и походят на голые берега Темзы в момент отлива. Горька и кровь нищих, сызмальства не ведавших сытости и тепла. И лишь кровь детей отдаёт нежным молочным ароматом…

Он бы сохранял кровь вместо вина в своих подвалах — жаль только, время не щадит её, и, в отличие от вина, для питья годится лишь тёплая свежая кровь, что ещё миг назад струилась в теле.

Прислонившись к стене, Джи поглядывал на сочинителя — тот тихо дышал, ресницы вздрагивали. Очнётся, что ему будет. Конечно, очнётся, ведь всё рассчитано. Не в первый раз.

Джи слегка шевельнул левой рукой. Выскочившее меж пальцев узкое острое лезвие блестело — прежде чем зажать порез на запястье певца, Джи как следует стёр кровь с заточенной поверхности. Небольшой нож, встроенный в каркас на левой кисти, как всегда превосходно справился со своей задачей. Тонкая кромка оставила неопасный разрез, который быстро срастётся. Узкий, но в то же время достаточно глубокий, чтобы рассечь артерию. Чтобы полился алый сок, который можно собирать губами, приподняв руку жертвы и едва касаясь кожи. Можно слизывать. Можно подставить пересохший рот и жадно ловить тяжёлые капли. Можно всё. Только не впиваться зубами, не касаться языком отверстой раны. Потому что тогда человеку придётся умереть, и умереть очень нелепо — сначала получить по голове, потом её потерять. А такая смерть не красит ни убийцу, ни убитого.

От воспоминания о холодной, покрытой пятнами коже и скрипящих на зубах песчинках передёргивало. Бедняк не может быть чистюлей, но это было уж слишком.

Зато он останется человеком.

С тихим щелчком лезвие исчезло, втянувшись в треугольную пластину металла на тыльной стороне ладони. Кисть, закованная в латунный каркас, скрылась под белой замшей перчатки.

Трость выстукивала ровный ритм, приглушённые удары вязли в тумане. Пальцы сжимались на голове оскаленной кобры, застывшей в металле, внутри разливалось тепло. Туман — меньший брат ночи. Что сказал бы Андриан, видя, как его Младший сюсюкается с пищей? Джи хмыкнул, приподняв шляпу перед встречной дамой (о том, что это дама, можно было догадаться лишь по невероятной ширины кринолину — чтобы разминуться с ним, Джи пришлось шагнуть в сторону, и лицо дамы окончательно утонуло в тумане).

Андриан бы смолчал. Андриан бы дождался темноты и молча ушёл, чтобы вернуться под утро. И через день у газетных пираний появился бы повод раздувать самые жуткие слухи, баламутящие и без того встревоженный город.

Должно быть, Нью-Йорк — слишком большой и грязный омут, чтобы его можно было встряхнуть десятком исчезновений. Вероятно, так оно и есть, раз Андриану удалось там задержаться. Андриан, архаичный Старший… Он до сих пор верил в глупую легенду о дьяволе, который входит лишь по приглашению. Триста лет назад можно было уповать на то, что человек примет дар «дитя ночи» лишь по собственной воле. После того, как еретик-голландец создал свои увеличивающие пластины, миф навсегда остался в прошлом. Пресловутый дар — не что иное, как субстанция в крови или слюне, обладающая свойством подобно яду «заражать» человека. Бог ночи создал своих детей ядовитыми паразитами. И даровал им речь, чтобы они могли отравить разум человека прежде, чем отравят его тело.

Достаточно пообещать всего лишь вечность, чтобы никто не сумел отказаться.

Впрочем, Андриан всегда плевал на эту сторону процесса. Свято веря в необходимость согласия жертвы на принятие дара, он не торопился её убалтывать, чтобы желанная шея была подставлена добровольно. Он брал что хотел, не заботясь о простоте, достигаемой доброй волей. И после того, как получал желаемое, жертва уже не была способна соглашаться или протестовать. Он осушал каждую полностью, едва не выжимая. Его мертвецы никогда не поднимались. Но не потому, что не дали согласия на дар. Просто оттого, что для принятия дара нужно быть ещё живым.

Джи остановился на углу Квинсборо. Сквозь туман едва пробивались яркие огни отеля.

Андриан был жаден. А Джи пришлось стать расчётливым. То, что создал он из Геликоны, было создано случайно. Монах не давал согласия, Джи не намеревался делать из тосканца себе подобного. Но всё же существо в монашеской сутане походило на «дитя ночи» и внешностью, и характерными чертами. Это была первая и последняя оплошность Джи. Если Андриан мог породить «дитя ночи», поделившись своим даром, то дар Джи был не тем, чем стоило делиться.

Нас дюжина, и этого достаточно. Ночным — бессмертие ночных, нам — наше.

Джи стоял, глядя на расплывчатые озёра света. Мутные оранжевые пятна — совсем как следы от ржавых стяжек, оставшиеся на разбитых камнях «гробницы»…

***

У него ушёл почти месяц на то, чтобы сдвинуть закрывшую вход плиту. Луна налилась и пошла на убыль, а Джи всё не покидал брошенный город. Он наведался на место бывшей стоянки бандейрантов, прихватив кирку, пару глиняных плошек и пончо. От толстой ткани пахло мертвечиной.

По ночам он делал короткие вылазки в сельву, беря с собой только плошки и крис. Одна из плошек покрылась коркой бурого налёта. Возвращался Джи всегда быстро — и до восхода мёртвый город оглашался звонкими ударами кирки по неподатливому камню. Сколы отчётливо белели вокруг стяжек, каменная крошка сыпалась на штаны, забивалась в сапоги, растирая ноги до крови. Ночной воздух студил обнажённую спину, покрытую каплями пота, плечи ныли от монотонной тяжёлой работы.

Когда стены из розовых становились оранжевыми, а потом слепяще-белыми, Джи уходил в облюбованный пустой дом и до заката чутко спал, растянувшись на подстеленном пончо. И, как только гасли последние отблески золота, всё повторялось сначала.

Человек упал бы замертво спустя пару ночей. Он бы сох и сморщивался у подножья победившего его камня, и никто, кроме мух, не тронул бы его тела. Его глаза бы выпучились, будто силясь разглядеть что-то сквозь плиту, а потом ввалились внутрь черепа, не тронутые даже грифами, что кружат высоко над мёртвым городом. Его уши бы съёжились и усохли, став пергаментно-тонкими — но остались при нём, в отличие от ушей Тавариша. Человек проиграл бы камню. А Джи, отирая о штаны намозоленную ладонь, не собирался проигрывать. Потому что эта дверь, кто бы ни сделал её, должна была скрывать нечто большее, чем кости людей.

Кама-Сотц.

Это имя Джи слышал и раньше. Кама-Сотц был индейским божеством, злобным демоном с человеческим телом и головой нетопыря. Индейцы верили, что Кама-Сотц похищает их и пьёт их кровь. Этот демон нёс с собой ночную смерть.

Когда стяжки одна за другой упали в груду белёсой крошки, плита продолжала стоять насмерть. Она оказалась врыта в землю, но не настолько глубоко, как дом, чьи стены от времени ушли в грунт едва ли не на треть.

Тогда Джи начал рыть подкоп. С каждым днём яма под нижним торцом плиты всё углублялась, пока камень не стал крениться под собственным весом. Между плитой и входным отверстием образовалась щель. Сначала едва заметная, она всё расширялась, пока, наконец, очередной ночью Джи не расшатал камень настолько, чтобы можно было пролезть в дом.

Из тёмного провала веяло горячим затхлым воздухом. Джи чиркнул кресалом о кремень и запалил подготовленный факел — бамбуковую палку с намотанным сухим тряпьём.

Тусклое пламя осветило гладкие стены и низкий, едва в половину роста, потолок. Джи протиснулся в щель, ободрав бока о камень, и, согнувшись, ступил на земляной пол.

Внутри стояла духота. От нагревшихся за день стен несло жаром. Небольшой дом оказался совершенно пустым — ни единого черепка, ни одной монеты или кости. Абсолютно ровная чистая земля, казалось, смеётся над настойчивым археологом.

Джи воткнул факел в пол и опустился на колени.

Он копал руками, выбрасывая комья наружу через проём. Факел погас, но сквозь щель в дом пробралась полоска солнца — возможно, впервые за сотни лет. Джи копал, не замечая усталости, пока ногти не заскребли по твёрдому — он добрался до каменной основы.

Когда Джи полностью очистил пол от грязи, солнце уже клонилось к горизонту. А посреди дома обнаружился прямоугольный саркофаг. Короткий — в него едва ли уместился бы ребёнок. И сложенный не из белого песчаника, а из кривых кирпичей обожжённой глины, скреплённых известковым раствором. Крышка из поржавевшего железа удерживалась четырьмя скобами. Скобы казались хлипкими. Джи ухватился за крышку — пальцы нащупали рельефные выбитые буквы под залепившей металл грязью.

«Слово истины может низлагать королей. Подкреплённое вещественно, оно рушит миры.

Неверный ключ и разбитая дверь заставят Кама-Сотца замолчать навсегда. И останется лишь твоё слово, чужак».

Снова английский язык. Снова имя индейского демона.

Джи сдвинул крышку саркофага — внутри ровными рядами расположились каменные кубики. Верхнюю грань каждого отмечала гравированная буква или цифра. Три с лишним десятка кубиков, в четыре ряда. Джи коснулся пальцем одного — кубик не шелохнулся, лишь слегка качнулся вверх-вниз. Между основанием саркофага и боками кубиков виднелись тонкие щели. Должно быть, последовательное нажатие на эти каменные рычажки запускало — или разрушало? — какой-то скрытый механизм.

Последовательное. Правильное.

Неверный ключ и разбитая дверь заставят Кама-Сотца замолчать навсегда.

***

За окном лил дождь. Скверный ледяной дождь, верный друг пневмонии. От чугунного радиатора исходил жар, дрожал над янтарным «рислингом» в широком бокале, дышал на оконные стёкла.

Стоя у окна в своём номере, Джи смотрел сквозь льющуюся воду. Потом, ночью, он увидит во сне эти струи и мёртвое лицо жены сквозь них. Это неизбежность. Это груз, который нельзя сбросить, потому что нельзя изменить причину, породившую его. Невозможно исправить то, что было. Случившееся высечено в камне.

Но время точит даже камень.

Джи залпом опрокинул в себя вино. Портрет погибшей — убитой? — цветочницы так и лежал на тумбочке за его спиной. Кто поднял руку на Стефи? На её мужа и, наверняка, на дочь? Перегрин? Рука скользнула в карман жилета, нащупала плотную бумагу свёрнутой афиши. Завтра вечером Возрождённый покажет своё лицо. Три шиллинга шесть пенсов за шанс увидеть подлинное бессмертие.

Губы сами сложились в горькую улыбку. Отражение в мокром окне плыло, будто плача. Дождь искажал черты и краски, обесцвечивал небесные глаза, издевательски скривлял и без того асимметричный подбородок. Джи прижался лбом к холодному стеклу. Он мог бы сколотить состояние, демонстрируя себя почтенной публике. Бессмертный лицедей. Феноменальная живучесть. Кто желает метнуть нож, дамы и господа?

Короткий смешок прокатился по комнате. Как знать, не пришлось бы и Джи побывать в роли цирковой обезьянки, если б не серебряные шахты мёртвого города.

Он как-то спросил Андриана, чем живут другие «дети ночи».

— Нас очень мало, — скупо ответил Старший, — мы не высовываемся. Живём как все. Никому ведь нет дела до того, где ты и что с тобой. Твой сосед даже не узнает, как тебя зовут — пока ты что-то не натворишь, или тебя не убьют.

Андриан говорил сухо — он и не пытался скрыть, что вопрос его больно задел. Джи не поинтересовался, чем и как живёт сам Андриан. И о «детях ночи» спросил так, как мог бы спрашивать о повадках малоизвестного африканского племени. Бывший инквизитор никогда не причислял себя к тем, на кого раньше вёл охоту.

Жёлтые окна напротив стоящего дома просвечивали сквозь отражение, расплывшееся мутными пятнами. Влажное стекло приятно холодило лоб. Кто придумал, что «дети ночи» не отражаются в зеркале, что их нельзя запечатлеть на фотографической пластине? Якобы у них нет души… чушь собачья.

По мостовой, вывернув из-за угла, пролетел кэб — колёса прошли в дюйме от старого нищего, что ковылял под дождём на ту сторону улицы. Нищий шарахнулся, выронив клюку, поскользнулся и неловко завалился на бок. От удаляющегося кэба в сторону старика прилетел смачный плевок.

Если кто и не должен отражаться в зеркалах, так это подобные ублюдки.

Старик барахтался в луже, полз, слабо отталкиваясь коленками. Грязная рука дотянулась до упавшей клюки. Нищий подтянул к себе деревяшку и, тяжело опираясь на неё, встал и побрёл прочь.

Джи дёрнул задвижку оконной рамы, распахнул створку. В кармане нашлась горсть мелочи. Монеты, звеня, упали прямо перед стариком.

Тот не поблагодарил. Даже не обернулся — просто собрал медяки в горсть, перекрестился и продолжил свой путь, ладонью заглаживая назад редкие мокрые волосы.

Из раскрытого окна в лицо летели подхваченные ветром капли. Как знать, не брёл бы сейчас бывший охотник вот так, чтобы подстеречь такого же нищего в пустом переулке, куда не заглядывает фонарщик?

Мёртвый город определил его жизнь на сотни лет вперёд. Подарил богатство. И отравил душу — если, конечно, ещё оставалось в ней то, что можно было отравить.

Вернувшись из покинутого города в Сан-Салвадор, Джи первым делом направился на невольничий рынок. Бородатые испанцы качали головами, слушая историю о погибшей бандейре, и сочувственно цыкали при упоминании Тавариша. Их добросердечие и щедрость возрастали прямо пропорционально размерам кусков серебряной руды, которые извлекались на свет божий, и к сочувствию прибавлялись один, два, а то и три самых сильных раба. Особо дальновидные предлагали вместе с рабами себя, рассчитывая, видимо, отхватить солидный кусок пирога у странного кладоискателя. Но Джи брал с собой только индейцев. С их помощью он рассчитывал собрать в шахтах и вывезти столько руды, сколько удастся унести. Дело казалось несложным.

Но проклятые аборигены отказались даже подходить к мёртвому городу.

— Кама-Сотц, — бормотали они и простирались на земле.

Не помогали ни пинки, ни уговоры, ни обещания свободы. Индейцы продолжали упорствовать, даже когда Джи, рассвирепев, вздёрнул одного из краснокожих в воздух и держал так, пока тот не начал хрипеть.

Но стоило ему впиться зубами в тёплую шею индейца, как остальные с воплями разбежалась. Он не стал их искать. Взял одну из припасённых корзин и спустился в шахту.

Покидая город, Джи снова чувствовал спиной тот же взгляд. Взгляд демона, которого он не заставил замолчать.

Он наведывался в шахты ещё не раз. Приходил, приезжал, позже — приплывал в Сан-Салвадор и растворялся в сельве, готовый перерезать горло всякому, кто осмелится его преследовать. Смельчаков не находилось — впрочем, Джи приписывал это отточенной им привычке становиться незаметным. Обращаться в тень, сливаться с окружением, каким бы оно ни было. Не высовываться, как сказал бы Андриан.

Добытое серебро сбывалось им на отдалённых рынках — в Сан-Висенти и Рио-де-Жанейро. Понемногу, чтобы не возникало лишних вопросов. Джи хорошо помнил историю Руберио Диаса по прозвищу Морибека, за чьими легендарными рудниками охотился сам Филипп III Испанский. Диас был удачлив, но глуп. Джи неплохо его знал. Набожный католик, Морибека, однако, большую часть жизни провёл среди индейцев тупинамба и даже взял в жёны дочь вождя. Он не умел молчать — его рот распахивался где надо и где не надо, Диас не упускал случая похвалиться своими успехами. Ему хватило наглости добиться аудиенции при дворе и заявить права на титул маркиза даш Минаш[18]. Вот тут его везение и кончилось.

Морибека сгнил в тюрьме, так и не выдав своей тайны, а сельву наводнили искатели сокровищ. Пыль на улицах мёртвого города ещё лежала нетронутой, но Джи опасался, что это продлится недолго. Он не стал ждать, пока золотодобытчики и археологи обнаружат в зелёном море тропиков его каменную жемчужину. Припомнив совместный с Морибекой поход в сторону горной цепи Шапада-Диамантина (единственный, кстати, поход, не принёсший испанцу золота), Джи набросал письмо одному из чинов при дворе Педро II, где сообщал, что после долгих поисков экспедиция обнаружила в сельве разрушенный город, скрытый у подножий гор, и что рудники Морибеки предположительно находятся именно там. Письмо всколыхнуло заинтересованное сообщество — волна охотников за золотом отхлынула от Сан-Салвадора и обрушилась на предгорья Шапада-Диамантина. Джи посмеивался. Сначала над любителями лёгкой наживы, потом — над почтенными учёными мужами, пытавшимися установить авторство рукописи, внезапно всплывшей из музейных запасников. Его город был в безопасности. До поры до времени никто не сдвинет плиту, не заглянет в отверстый зев гробницы и не стряхнёт насыпанную землю с глиняного саркофага, под которым спит Кама-Сотц.

До поры до времени.

Кама-Сотц раскроет рот, когда придёт время.

Как только в руках у Джи окажется последний, седьмой фрагмент кода.

Глава 13

Хай-стрит заливало солнце. Лучи играли на медных поручнях кэбов, заглядывали в проулки, бликовали от стёкол и витрин. Солнце превратило Хай-стрит и весь Лондон в сверкающую ёлочную безделушку, в калейдоскоп разноцветных огней.

За этим сверканием Джи едва не прошёл мимо «Магнолии». В прищуренные глаза будто насыпали песка, и ряды витрин сливались в одну сияющую реку. Безжалостный солнечный факел светил прямо в лицо, слепил, отражаясь от всего, что способно было отражать. Висел, застыв на небосводе, давил всей своей неисчислимой массой.

От ночного ливня остались только мокрые тротуары. Мокрые и неумолимо сверкающие — каждой лужей и каждым ещё не высохшим камнем.

Джи ввалился в «Магнолию», слишком громко хлопнув дверью. Если матрона за деревянным прилавком и вздрогнула, то он этого не заметил. Глаза привыкали к благословенному лёгкому сумраку. Шляпа, надвинутая едва ли не на глаза, отправилась на вешалку у входа.

— Кофе и завтрак, — отослал он подошедшую девицу, — именно в таком порядке.

Освободившись от тяжёлого душного пальто и игнорируя косые взгляды двух молодчиков поодаль, Джи уселся за свободный стол, не снимая перчаток. Сверился с брегетом, уютно почивавшим в жилетном кармашке — десять минут до полудня.

Какой-то русский поэт сказал: прекрасное должно быть величаво. И оно порой таится в мелочах.

Тонкий, сильный, резковатый аромат. Лёгкая пенка, кружевной фарфор. Для кофе всегда должно находиться время.

Утренняя «Таймс» умалчивала о вчерашнем убийстве. Будто и не было никакого учителя, найденного растерзанным в собственной квартире. Лондон — большая клоака, говорила Стефи. О её смерти, конечно, никто и не подумал написать. Цветочницы заслуживают разве что проплаченного кем-то некролога самым мелким кеглем в углу последней страницы.

Потягивая густой кофе, Джи наблюдал за шумной улицей сквозь окно, подёрнутое дымкой занавески. Дыхание постепенно выравнивалось, давящее чувство тяжести если не ушло, то затаилось глубоко внутри, под сердцем. Он, конечно, не Андриан, но точно так же не питает любви к дневному светилу — как и любой, кого коснулась длань «детей ночи».

Ровно в полдень тихо и как-то стыдливо стукнула дверь. Вместе с гомоном и цокотом копыт в кофейню ворвался запах мокрой мостовой, потных конских сбруй и дыма.

И ещё кое-чего.

— Приветствую вас, досточтимый сэр.

От горбоносого, как и в прошлый раз, несло рыбой. И не лососиной, а самой обычной полутухлой селёдкой, которая наводняет сначала лондонские доки, а потом — рыбные рынки. Наверняка Ирр платит ему сущие гроши.

Джи ждал, пока шпион умостится на стуле, поглядывая на него поверх чашки. Под глазами горбоносого повисли серые мешки, двухдневная щетина густо утыкала щёки, а на неизменном портфеле чернели брызги грязи. Но соглядатай был бодр и весел, и его острые хорьковые зубы то и дело ощерялись в ухмылке.

— Ирр встретится с вами сегодня вечером, досточтимый сэр, — протараторил шпион, — ровно в десять будьте любезны проследовать вот по этому адресу…

Горбоносый извлёк из портфеля на удивление чистый лист с аккуратно начерченной схемой. Джи бросил взгляд на переплетение линий. Кажется, правду говорят, что Бродяга Ирр не в своём уме.

— Вам нужна станция «Кинг Уильям», сэр.

— «Кинг Уильям» закрыта уже год, — Джи глотнул кофе, поставив чашку подальше от горбоносого, — поезда там не останавливаются.

— Поэтому я и даю вам это, — глаза шпиона светились таким неподдельным счастьем, когда он пододвигал карту к собеседнику, что Джи всерьёз задумался, а не принял ли горбоносый вместе с порцией селёдки ещё и порядочную дозу опиатов?

— Здесь всё показано, — голос шпиона понизился до еле слышного шёпота, — есть обходной путь, ведущий на станцию. Он немножко… эээ… грязен, но совершенно безопасен. Пройдёте здесь…

Длинный, похожий на бледного разваренного червя палец елозил по листу.

— И спуститесь на станцию. С собой возьмите деньги, лучше монетами не больше фунта. Ирр запрашивает три тысячи.

Джи мысленно присвистнул. До Часового Братства полоумному нищему, конечно, далеко, но аппетиты у него отменные.

— Я вручу их лично Ирру в руки, — сказал он.

— Конечно, разумеется, — быстро закивал шпион, — так и будет. Возьмите карту. По ней мы узнаем, что вы тот, кого нужно отвести к Бродяге. На всякий случай, понимаете. Видел-то вас только я.

Не только, подумал Джи, вспоминая чересчур внимательных нищих и уличных метельщиков, что слишком старательно отводили взгляд при встрече с ним. Большая клоака знала, что он идёт к Ирру.

И простецкая уловка шпиона, заставившего Джи ждать встречи два дня, осталась уловкой только для самого горбоносого. Всё было решено ещё позавчера.

Кофе окончательно остыл и безнадёжно пропах рыбой. Шпион убрался, оставив после себя стойкое амбре несвежей селёдки и карту. В уголке листа расплылось маленькое мокрое пятно, похожее на паука, поджавшего лапы.

Аромат принесённых булочек с маслом перебил рыбную вонь, приятно защекотав нос. Джи сложил карту пополам, как только девушка с подносом приблизилась. Ещё не хватало, чтобы у неё появились ненужные вопросы. Где ненужные вопросы — там чаще всего неприятности.

Румяные булочки аппетитно хрустели. Тарелка устроилась прямо на свёрнутой карте. Раскрывать схему вновь нужды не было — стоило опустить веки, и начерченные линии тут же обрисовывались в воздухе.

Совершенно безопасный путь. К совершенно честным людям, с мешком денег под покровом ночи.

***

Человек, лежавший перед ним, был мёртв.

Срок, отведённый судьбой этому доходяге, уже давно истёк, и казалось чудом, что жизнь так долго продержалась в заживо сохнущем теле. На его лице с ввалившимися щеками, с клювообразным носом и запавшим ртом, жутким контрастом выделялись почти прозрачные гладкие веки, сквозь которые просвечивали мёртвые глаза.

Джи передёрнуло. Агатовая запонка цокнула о пол и вприпрыжку покатилась по комнате.

Воспоминание пришло неожиданно, накатившись как ледяная волна. Волеслав Милютич, британец сербского розлива, сноб, смертник и параноик. Настолько не доверявший никому, что готов был натянуть нос самой Старухе с косой, лишь бы не делиться собственным секретом. Основатель Часового Братства.

Но не нашлось ещё человека, способного обхитрить Старуху.

Лакированный ботинок пристукнул запонку сверху. Джи нагнулся, поднимая блестящий серо-вишнёвый агат в оправе из тусклой меди. Перед глазами стояло перекошенное лицо Милютича. Должно быть, проклятый серб и жил так долго только потому, что иначе шифр, хранимый им, был бы безвозвратно утерян.

Этот засушенный чурбан оставил после себя тайну гробницы Кама-Сотца. И семерых хранителей этой тайны — Братство, названное Часовым.

«Час ожидания истечёт. И через сотни лет придут будущие — те, кто откроет рот Кама-Сотца. Его наследники и дети» — так начинался Статут, свод правил и заповедей Братства, основанных на дневниках Милютича и частично написанных им самим.

Семеро первых хранителей приняли Джи в своё сообщество, не преминув, однако, подвергнуть новичка обязательной «проверке на доверие». Вместо каменного мешка тогда был обычный колодец, скрытый в глухом углу сада, посреди шиповника и зарослей повилики. Сад, как и колодец, принадлежал Милютичу и после его смерти отошёл Братству. Ломая ногти о склизкие стенки, Джи думал о том, что старый садист попросту так развлекался, сбрасывая вниз доверчивых людей, жаждущих приобщиться к «тайнам более великим, чем Грааль». В Статуте недавно созданного Братства процедура недо-умерщвления неофитов издевательски звалась «инициацией», а её необходимость туманно обосновывалась «потребностью в доказательствах всеобщего и безоговорочного доверия вновь обретаемого брата как одного из будущих хранителей ключа». Выпадет ли на долю новичка привилегия со временем войти в Циферблат, в этот круг избранных, и получить свой фрагмент шифра — неизвестно. Зато сомнительная честь изображать рыбу в колодезной ловушке, мысленно прощаясь с жизнью, доставалась каждому.

И тот, кто не выказывал малодушия, не умолял о пощаде и даже не пытался, выбравшись из колодца, отвесить крепкой затрещины кому-нибудь из запихнувших его в каменный мешок — становился частью Братства и получал шанс проявить себя.

Держа в руке запонку, Джи шагнул к зеркалу. Блестящий овал амальгамы в тяжёлой позолоченной раме отразил бледное лицо, беспорядочно разбросанные по плечам волосы, полоску белой кожи меж отворотами расстёгнутой рубашки. На груди цепочка и верёвка переплелись так тесно, что висящие на них медальон с оберегом, казалось, сплавились в один безумный амулет из металла и дерева.

Запонка скользнула сквозь прорезь в манжете. Гладкий жемчужный агат, расчерченный винными жилками, оттенил изящную вязь оторочки по краю манжета.

Джи задумчиво кивнул своему отражению. Блики настенных газовых рожков превращали агат в серебро, воскрешая в памяти груды сверкающих самородков в заброшенных шахтах.

Тогда он прихватил достаточно, чтобы забыть о необходимости валить лес или охотиться на индейцев. На скромный человеческий век этого бы достало с лихвой — короткую жизнь можно без сожалений спустить на удовольствия тела, оправдав мотовство этой самой скоротечностью. Но Джи не спешил.

Обменяв увесистые самородки на монеты, он стал искать в Сан-Салвадорских архивах имена археологов, охотников за золотом, бандейрантов, ловцов удачи и прочего сброда, отправлявшегося в сертаны Бухты Всех святых за последние полсотни лет. Местность не пользовалась любовью ни у испанцев, ни у заезжих, слыла опасной и имела дурную славу «una tierra que Dios no mira[19]», поэтому экспедиции можно было счесть по пальцам. Однако нашлись и те, кто возвращался в сертан снова. Группа из семи человек, чьи имена встречались в книгах дважды. И руководил этой группой некий Волеслав Милютич, о котором было известно только то, что он — выходец из Старого света.

Джи потратил без малого пять лет на поиски Милютича. Он был абсолютно уверен: железные стяжки и «саркофаг» с кубами-рычажками — дело рук загадочного серба, хорошо знакомого с индейскими легендами.

И не ошибся.

Но опоздал.

Старик отдал богу душу буквально за день до того, как Джи, сумевший наконец-то проследить его маршрут и вычислить местонахождение, прибыл в Лондон.

Стоя под колючими струями ливня, Джи бессильно наблюдал, как группа угрюмых мужчин выносит и грузит на повозку закрытый гроб. Осиротевший особняк с разросшейся гривой запущенного сада хмуро косился на гостя. Милютич умер — единственный человек, который знал, что таится под глиняным саркофагом, был мёртв, и его язык стал бесполезным куском мяса, а кровь превратилась в яд. Он не оставил наследников, но вверил дело своей жизни в руки надёжных людей. Относительно, конечно, надёжных — старый параноик не доверял до конца никому и разбил шифр на семь частей, по числу участников первой экспедиции в сертаны Бухты Всех Святых. Каждый хранитель знал и передавал достойному последователю только две части шифра — свою и ещё одного брата, доверенным которого являлся. Правило «два из семи» соблюдалось неукоснительно, как и всё, что предписывалось Статутом. Если кто-то из хранителей погибал, обязанностью его доверенного было передать новому члену Циферблата фрагмент, хранившийся усопшим.

Шифр не записывался — любые фиксации фрагментов были настрого запрещены. Братья заучивали свои отрывки наизусть.

Впервые войдя в состав Братства, Джи поинтересовался, не опасаются ли хранители утратить код — что, если погибнут разом двое, трое или даже все семеро членов Циферблата?

Магистр-Маятник, которому был адресован вопрос, долго смотрел на Джи, и круглое лицо этого весельчака-дядюшки впервые утратило привычно добродушное выражение. Когда Магистр наконец ответил, его голос был хриплым от тщетно скрываемой печали.

— Станем ли мы горевать, утеряв ключи от ящика Пандоры?

***

Последняя пуговица наконец-то нырнула в петлю. Джи одёрнул рубашку — чёрную, сатиновую, на манжетах которой не будет так заметно масло. Он ненавидел пуговицы, эти подленькие приспособления, решительно не предназначенные для застёгивания одной рукой. Отвратительная вещь.

Джи с хрустом сжал пальцы — латунный каркас на левой ладони тоненько скрипнул. Хорошее подспорье, чтобы крепко удерживать чью-нибудь шею, но совершенно не позволяющее совершать манипуляции с мелкими предметами. Металлические сегменты-кольца, охватывающие фаланги, напрочь лишали пальцы нужной гибкости — зато придавали им достаточно силы, пусть неловкой и грубой, зато надёжной. В конце концов, застегнуть пуговицу можно и правой рукой. А защищать свою жизнь удобнее всё же двумя.

Из небольшой коробки с оттиском «Мастерской изысканного платья и аксессуаров для джентльменов» появился тёмно-серый шейный платок. Переливчатые нити закатных оттенков сплетали на блестящем атласе замысловатый узор.

Точно такие узоры — без начала и конца, без какой-либо системы и определённости — напоминали Джи правила Братства. Витиеватые формулировки подобно причудливой нити выплетали рисунок, смутно понятный, но никогда не проявляющийся до конца. Как отпечаток солнца, мгновение горящий под опущенными веками, неуловимый, стремительно тающий.

Едва вступив в Братство, Джи с изумлением понял, что никто, кроме него, не знает, где находится саркофаг с каменными кубиками. Экспедиционные дневники полоумного серба, почитаемые Братьями как второй Статут, содержали всё что угодно, кроме координат или хотя бы указаний на место нахождения «гробницы Кама-Сотца». Джи ночами просиживал в библиотеке особняка, изучая заметки Милютича — списки провианта, эмоциональные описания других участников, весьма паршивые стихи на какой-то дикой смеси английского и старославянской кириллицы. Скудные намёки на окружающую флору и фауну вряд ли дали бы несведущему человеку зацепку относительно маршрута экспедиции. Безумный путешественник, казалось, нарочно скрывал все подробности, превращая дневник в свалку малозначимых личных переживаний.

Не нашлось в записях и упоминания о содержимом гробницы. Милютич лишь однажды отметил, что команда обнаружила «Град во прахе» (этот выходец из южных славян, похоже, обожал выспренные названия) и некую «юдоль упокоения, откуда к нам вещал огненноглазый, тот, кого индейские народы зовут Кама-Сотц или демон ночной смерти». Видимо, гробница была вскрыта, когда серб и его товарищи наткнулись на неё. Джи провёл не одну мучительную неделю, пытаясь догадаться, что означали слова о «вещающем» демоне. Мог ли Милютич обнаружить кого-то из «детей ночи»? Возможно, очень старого, быть может, даже погибающего — и принять его за демона? Но зачем тогда ему понадобилось запечатывать гробницу так хитроумно, почему он не мог просто убить чудовище, завалить камнями и оставить подыхать? А если внутри и впрямь один из племени Андриана и ему подобных, то как он сможет снова «раскрыть рот», проведя годы и годы без пищи?

В конце концов, памятуя о пристрастии Милютича к поэтическим упражнениям, Джи решил, что «вещающий демон» есть не что иное как иносказание. Скорее всего, экспедиция наткнулась на какие-то записи — манускрипты, глиняные таблички и бог весть что ещё. И по какой-то причине участники решили скрыть и содержание, и само наличие этих записей до поры до времени. Но что такого сообщали эти артефакты давно погибшей культуры? Сумел ли Милютич расшифровать написанное? Вероятно, да, иначе как бы он смог увязать гробницу с легендами индейцев. Должно быть, внутри находится нечто, относящееся к преданию о Кама-Сотце. «Слово истины, подкреплённое вещественно». Что это может быть — скелет человека с головой летучей мыши? Груды черепов, несущих на себе следы клыков? Мумия самого Кама-Сотца? И как понять, когда истечёт «час ожидания»? Ни намёка на ответы.

Джи встретился с Андрианом, к тому времени окончательно погрязшим в поисках убийцы Харнхейма, и спросил его об истоках рода «детей ночи». Старший, мутно глядя куда-то в сторону, теребил запятнанный сюртук и молчал. Когда до него, наконец, дошёл смысл вопроса, Андриан качнул головой.

— Мы, как и люди, ведём свой род от Адама и Евы.

При упоминании Кама-Сотца Старший лишь дёрнул уголком рта.

— Индейские легенды, — буркнул он.

Больше Джи от него ничего не добился. Те немногочисленные «дети ночи», которых он встретил впоследствии — двое угрюмых артистов занюханного цирка и вполне преуспевающая кокотка — не добавили ни слова.

Шейный платок проскользнул в ладонях. Выругавшись вполголоса, Джи ослабил чересчур затянувшийся узел.

Без малого три сотни лет он дурачил Братство, по крупицам собирая фрагменты шифра. И всё это время у него чесались руки рискнуть. Вернуться в мёртвый город и, плюнув на предостережение сумасшедшего серба, вскрыть гробницу. Останавливало одно: что, если всё это — нечто большее, чем шутка старика?.. К запертому сундуку можно подобрать ключ. Но нет смысла открывать сундук, если сокровища внутри стали трухой.

Глава 14

Вечерний Сити сиял огнями. Фасады ещё не спящих домов, облитые всеми оттенками золота и охры, походили на принаряженных дам, горделиво выставивших грубоватые крупные формы. К ночи подмораживало. На фонарных столбах хрупко поблёскивал иней.

Джи неторопливо шёл к театру, поглядывая поверх крыш на конические шпили башен Вестминстера. Наконечник трости звонко постукивал по промёрзшему камню — пожалуй, даже слишком звонко. Звук выходил острым, тяжёлым и будто нарочито утрированным. Джи поморщился и ещё больше замедлил шаг. За воротник пальто пробирался холод.

Театр Друри-лейн, несмотря на мороз, встречал зрителей распахнутыми дверями. Из широкого проёма лился тёплый сочный свет.

Джи остановился у афишной тумбы. Приподнял трость — её кончик хищно задрался, нацеленный на хрустящие от мороза листки. Джи покачал тростью, следя за тем, как наконечник сбивает с афиш колючие иголки инея.

Внутри театра было душно — не столько от десятков горящих газовых рожков, сколько от почти физически ощутимого напряжения. Воздух был буквально пропитан им, превратившись в густое дрожащее марево. Упакованные в «визитки» джентльмены и прикрытые кружевами дамы излучали натянутое нервное ожидание.

Первые ряды уже были заполнены, но Джи и не собирался утыкаться носом в рампу. Пусть впереди сидят те, кто хочет как следует рассмотреть обувь великого мистика.

Ещё не притушили свет, и публика оживлённо переговаривалась — под высоким сводчатым потолком стоял плотный гомон десятков голосов. Дама слева что-то увлечённо нашёптывала в ухо своему мужу, который с маниакальной тщательностью тёр стёклышки крохотного театрального бинокля. Джи прищурился. С середины зала отлично просматривались подмостки, прикрытые бархатным занавесом. На золочёных кистях шевелились выбившиеся из плетения нити.

— Вы бывали раньше на представлениях Перегрина? — сидящий справа клерк, седоватый, весь какой-то ссохшийся, с любопытством поглядывал на соседа.

— Не приходилось, к сожалению, — Джи одёрнул пиджак. Без привычной тяжести криса на левом запястье было как-то зудяще неуютно. Будто забыл одеться. Пальцы сами тянулись поправлять рукава, из-под которых на дюйм виднелись аккуратные чёрные манжеты с алыми каплями запонок.

— А я бывал, — заявил клерк, — как думаете, в чём его тайна?

— Перегрин — фокусник, — Джи пожал плечами, — только и всего.

— Только и всего, — эхом отозвался седой, — только и всего…

Светильники начали гаснуть. Огромная сторожковая люстра, грозно нависшая над сидящими, вспыхнула и потухла. Лицо клерка утонуло в тени.

— Знаете, я собираюсь его разоблачить, — прошептал он. Его голос скрипел, как скрипит под ветром ствол старого мёртвого дерева. — Я собираюсь выяснить, в чём тайна этого пройдохи. И, уж поверьте мне, я найду его источник вечной молодости!..

Джи улыбнулся соседу и повернулся к подмосткам.

Секунду спустя они вспыхнули пламенем.

Занавес исчез в клубах багрового дыма. По ушам резанули женские крики, грохот сиденья, чей-то визг. Но всё перекрыл глубокий властный голос, раздавшийся, казалось, отовсюду.

— Дамы и господа, я прошу вас сохранять спокойствие — перед вами всего лишь часть моего скромного шоу.

В голосе прорезалась смешинка.

— Пожалуйста, оставайтесь на местах — ведь вы же за них заплатили.

Седой клерк справа, вскочивший было при виде языков пламени, торопливо вновь умостил тощее тело на сиденье.

Огонь рассеялся, оставив после себя лишь лёгкий запах горечи. А на задымлённых подмостках среди густых серых клубов проступила долговязая фигура.

— Возрождённый Перегрин приветствует вас, — прозвучал в тишине чёткий голос, — добро пожаловать.

***

— Леди и джентльмены! Как вам известно, лишь ваша вера поддерживает во мне жизнь. А потому с моей стороны было бы преступлением растрачивать попросту ваше драгоценное внимание и время. Я не буду развлекать вас пустыми фокусами, — Перегрин, чьё лицо до сих пор скрывалось в полумраке дымных клубов, коротко рассмеялся, — для этого есть Гудини. Уверен, он будет рад видеть вас на своих представлениях. Здесь же собрались те, кто верит в истинное чудо. Верит потому, что творит его сам. Пусть слабые духом и волей покинут этот зал. И пусть лишённые сомнений поднимут руки!

Воздух перед подмостками прорезали десятки взметнувшихся рук — унизанных перстнями, облитых белым шёлком, закованных в строгие пиджачные латы. Седой клерк, ёрзая и поглядывая по сторонам, поднял сморщенную лапку. Облака дыма на подмостках покрылись частоколом теней.

— Благодарю, дамы и господа, благодарю каждого из вас, — в тоне Перегрина звенела растроганность, — а сейчас я попрошу выйти сюда одного добровольца.

Среди публики возникло замешательство — несмотря на заявленную безоговорочную веру в Возрождённого, никто не спешил оказаться с ним лицом к лицу.

— Ну же, господа, — подначивал Перегрин, — это совершенно безопасно!

Старик в кресле справа съёжился, будто пытаясь стать меньше. Когда Джи, приподняв трость, проходил мимо него, то увидел лишь лысую макушку, испещрённую коричневыми пятнами.

— Замечательно, сэр, — Перегрин простёр к Джи руку — самую обычную, с крупными грубыми пальцами, с синими венами на кисти. На венах набухали круглые узелки. — Ваша решительность достойна быть примером. Смею надеяться, и мою просьбу вы выполните с не меньшей отвагой.

Лицо мистика выступило сквозь дым, как выступает луна меж тучами. Обыкновенное, даже заурядное, лицо обыкновенного человека. Бесцветные глаза в тончайших лучиках морщинок, узкогубый аскетичный рот, впалые худые щёки. Единственной примечательной чертой был свёрнутый на сторону нос — должно быть, когда-то какой-то недобрый друг решил попортить Возрождённому портрет. Криво сросшаяся переносица походила на извилистый горный хребет, а кончик носа над нервными ноздрями косился вбок, точь-в-точь как это бывает на детских рисунках.

Джи мог поклясться, что ни разу в жизни не видел этого человека. А ещё он готов был биться об заклад, что это узкое лицо перекосилось ещё больше, а в бесцветных глазах мелькнул страх, когда они разглядели «добровольца» как следует.

Мистик понял, кого он видит перед собой. А, значит, Стефани была права, говоря о Перегрине как о порождении Подземного города. Если последний мальчишка, собирающий хлам на отмелях Темзы, знал, что Джи идёт к Ирру — то знаменитый фокусник тем более должен быть в курсе. Если, конечно, он и впрямь связан с подземниками.

Но если нет — то как объяснить мимолётный, но явный испуг Перегрина?

Голос мистика, однако, оставался ровным.

— Я заранее освобождаю вас от всяческой ответственности, — продолжал Перегрин, взмахивая рукой в сторону кулис, — и прошу зал засвидетельствовать это.

Из-за тёмных портьер появились два крепких парня, тащивших железную конструкцию. Толстые прутья, расположенные по кругу и куполом сходящиеся кверху, образовывали что-то вроде гигантской птичьей клетки.

Мистик тем временем вынул из кармана брюк самый обычный мелок и, присев, стал очерчивать вокруг себя замкнутую линию. Его нескладная фигура в переливающемся изумрудном фраке, ещё более длинная из-за высокого цилиндра на макушке, угловатая и неловкая, просто не могла принадлежать существу, постигшему тайну вечности. Не было в нём ничего и от «детей ночи» — за десятилетия, минувшие после памятной стычки с Андрианом, Джи научился с лёту подмечать не уловимые глазом детали. Лёгкое серебро прядей, подобное касанию лунного луча и не имеющее ни капли общего с тусклой человеческой сединой. Особый пронзительный оттенок белой кожи, которого не добиться ни молочными ваннами, ни аммиачными примочками. Хищнический флёр улыбки, стремительность движений, внутреннее напряжение — ощущение сжатой пружины. «Мы либо охотимся, либо ждём, что начнётся охота на нас», сказал как-то Андриан.

В Перегрине ничего этого не было.

Чем бы ни являлась его вечность — её источник не имел отношения к «детям ночи».

— Не переживайте, мой решительный друг, клеть не для вас, — проговорил мистик, поднимаясь и отряхивая руки. Концы меловой линии сомкнулись, образовав почти ровную окружность. — Она нужна лишь для того, чтобы исключить всякое мошенничество с моей стороны. Поэтому не беспокойтесь…

Перегрин шагнул прочь из нарисованного круга и повернулся к Джи. На лице фокусника маской застыла непроницаемая вежливая полуулыбка. С секунду он разглядывал собеседника — спокойно стоящего на подмостках в свете газового факела, легко опираясь на трость. Потом щёлкнул пальцами.

Крепкие парни тем временем установили клетку в меловой круг и исчезли за кулисами. По щелчку на сцене появилась тонкая невысокая девушка с маленьким раскладным столиком в руках и вышитым ридикюлем под мышкой.

— Сюда, дорогая, — Перегрин указал на освещённый участок подмостков между собой и Джи.

Помощница развернула столик — отчётливо хрустнули защелкиваемые распорки. Её густо-чёрные волосы, убранные в пучок, блестели свежей смолой. Сияющее белое трико аппетитно облегало точёную фигурку, а обильная подводка едва ли могла скрыть узкий разрез глаз. Глаз цвета перезрелой вишни.

— Умеете ли вы стрелять, мой друг?

Голос Перегрина донёсся будто из другой Вселенной.

— Разумеется.

Джи заставил себя отвернуться от девушки и взглянуть в лицо с перекошенным носом.

— Превосходно! — в тоне фокусника звучало столько радости, как будто он только что услышал о выигрыше в лотерею. Лицедей-лицемер — Джи был готов прозакладывать свою несуществующую душу, что Перегрин задал вопрос лишь для проформы.

Из ридикюля помощницы появился карикатурно-огромный сверкающий револьвер. На кукольном раскладном столике с ажурной резьбой он смотрелся инородным предметом, и Джи не смог сдержать улыбки.

Жестом мистик отослал девушку. Движение пальцев — и фрак Перегрина полетел на пол. Ослепительно белая рубашка засияла солнцем в жёлтом горении газовых факелов.

Фокусник отступил назад — точно в центр «птичьей клетки», пройдя сквозь узкую дверцу так естественно, словно у него была лишняя пара глаз на затылке. Верхушка его шёлкового цилиндра почти касалась куполообразного свода.

— Дамы и господа, — заговорил Перегрин, повернувшись к залу, — мне потребуется ваше разрешение, чтобы начать. Сейчас я отдаю в ваши руки свою жизнь. И только от вас, от каждого из вас, будет зависеть, увидят ли жители Лондона моё следующее шоу. Скажите мне, верите ли вы в моё возрождение?

Зал глухо утвердительно зарокотал.

— Прутья и пол этой клети — из цельного железа, — продолжал фокусник, — по окончании шоу все желающие смогут подняться сюда и самолично опробовать их на прочность. Никаких скрытых складных механизмов, дамы и господа, никаких люков в полу. А теперь скажите — хорошо ли вы видите меня?

Публика вновь отозвалась одобрительным рокотом.

— Вы будете видеть меня так же отчётливо на протяжении всего шоу, — Перегрин снял цилиндр и отвесил публике поклон, едва не задев макушкой прутья, — я честен с вами, потому что вверяю вам свою жизнь. Ну а вам, мой смелый друг, — мистик улыбнулся Джи и повёл рукой в сторону столика, — я вверяю мою смерть.

Если возрождённый пройдоха и надеялся увидеть на лице Джи смятение или испуг, то он просчитался.

Лакированный ботинок безжалостно смял роскошный фрак. Перебросив трость в левую руку, Джи шагнул к столику. Ладони ощутили надёжную тяжесть револьвера. Это был «наган» одной из первых модификаций — громоздкий, шестизарядный, с рифлёными деревянными щёчками. Дверца барабана со щелчком отскочила, в каморе блеснул одинокий патрон.

Перегрин ждал. Стоял с цилиндром в руке, похожий на нелепую долговязую птицу. Ждал и зал, не роняя ни звука в упавшую хрустальную тишину.

Палец взвёл курок. Джи выпрямился, глядя прямо в бесцветные глаза, лишённые всякого выражения. Монолит револьвера на вытянутой руке не дрогнул, когда в прорези целика заблестела жёлтым огоньком рубашка Перегрина.

Мистик коснулся ладонью груди — слева, у сердца. Джи прищурился. Мелькнула шальная мысль пустить этому прохвосту пулю в живот — или пониже — и посмотреть, как он растеряет всю свою холёную убедительность. И пусть вопящий зал попробует остановить хлещущую кровь силой своей веры. То-то было бы радости седому скептичному клерку…

Извини, отец — но не сегодня.

Прорезь целика слилась с мушкой, и Джи нажал на спуск.

Грохот выстрела потонул в воплях зала. Кричали мужчины, на одной ноте пронзительно выла какая-то дама. Перегрин, ломано скорчившись, лежал на полу клети, на белой рубашке слева расползалось алое пятно.

— Вы убили его! — выкрикнул кто-то, — убили, убили!..

Прозрачный воздух над клетью подрагивал, словно от тела мистика шёл жар. Джи бросил револьвер на столик и двинулся к убитому. Но подойти не успел.

По телу Перегрина пробежала дрожь, снова и снова, ломаную фигуру сотряс спазм, раскинутые руки фокусника заплясали по прутьям. Мистик свернулся в клубок, сжался, словно ему вдруг стало тесно в собственной шкуре. А потом распахнул глаза и сел.

Воздух над клетью больше не мерцал. А рубашка фокусника, ещё мгновение назад безнадёжно испорченная, снова белоснежно сияла.

— Благодарю вас, мой решительный друг, — тихо сказал Перегрин, — благодарю и вас, леди и джентльмены. На сегодня наше шоу окончено.

***

Лёгкий, на удивление свежий бриз с Темзы приятно холодил голову. Пахло морозом и близкой зимой, перила на набережной искрились крохотными звёздами инея. Круглые «русские свечи», горящие на верхушках столбов, превращали обмёрзший камень в сверкающую драгоценную породу.

Вспомнилось, как Андриан в своих письмах восхищался Нью-Йорком. «Этот город растёт вширь и ввысь, и нет в нём, кажется, ни одного уголка, которого не коснулась бы мерцающая длань прогресса», писал Старший. «Вообрази себе, что мы можем здесь слышать оркестр, играющий за десятки миль, так отчётливо, словно сидим в одном зале с внимающими слушателями. Представь, что по улицам движутся экипажи без лошадей, приводимые в действие собственной внутренней тягой. Что я могу набросать на бумаге пару строк, и они пролетят через разделяющий нас океан быстрее ветра. Послание постучится в твою дверь, когда я ещё буду идти домой вечерними проспектами. И, знаешь, если по пути мне вдруг захочется насытиться — я буду вынужден искать пищу в узких проулках и под мостами, в последних пристанищах нищих. Только туда не заглядывает бесстыдный свет стремительного будущего. Свет электричества…»

Джи неторопливо вышагивал по пустынной вечерней набережной. За парапетом плескались томные ледяные волны, шумно ударялись в окованные камнем берега. В голове гудело, шум воды пробивался сквозь этот низкий фоновый гул, раздражающий, как зудение мухи на оконном стекле.

Знал ли Перегрин, что Джи будет присутствовать на его шоу? О чём вообще известно этому существу, с такой лёгкостью играющему собственной жизнью? А в том, что Перегрин играл всерьёз, Джи мало сомневался.

Как только мистик, пошатываясь, покинул клеть, толпа ринулась на подмостки. Мужчины щупали прутья, дамы — Перегрина. Фокусник откровенно наслаждался, на его белое лицо возвращались краски. Он оставался немногословен, но охотно улыбался и расписывался в крохотных дамских книжечках. Восторг рос по мере того, как публика убеждалась в совершеннейшей прочности клети и отсутствии хитроумных приспособлений под нею или вокруг. Джи и сам опробовал железные прутья — согнуть их не было решительно никакой возможности. Да и не в прутьях было дело. Джи вместе с доброй сотней почтенных леди и джентльменов, охочих до жестоких забав, видел, как пуля вошла в грудь мистика, как полилась кровь. Револьвер был настоящим, и пуля была настоящей — Джи достало нескольких мгновений, чтобы в этом убедиться. Оглушительный треск выстрела и гул в ушах были настоящими. А о подлинности крови красноречиво говорил её запах, острый, колючий, притягивающий. И бритвенная кромка на передних зубах, изрезавшая язык и губы острым лезвием, твердила об этой же подлинности.

Но алые разводы исчезли с рубашки Перегрина вмиг. Исчезла пуля, что неизбежно должна была засесть в сердце мистика. Исчезла — и это почему-то было самым странным — даже лужица крови, натёкшая на пол под клетью.

Джи остановился. Опёрся о парапет, снял шляпу, подставив воздуху разгорячённое лицо. Ветер трепал и путал волосы, бросал в лицо чёрные пряди вперемешку с редким срывающимся снегом.

Почему же он сразу не понял?

Злые воды крутились внизу. Каждая волна — прилив и отлив. Возврат к изначальному состоянию. Как будто стрелки часов, пусть ненадолго, но завертелись обратно.

Так, как завертелось обратно время Перегрина, сделав короткий виток.

Джи вынул из кармана пальто сложенную карту. Станция Кинг Уильям.

Скулы начинало сводить, внутри, на самом краю восприятия, зарождалась пустота.

Фокусник, управляющий собственным временем. Девушка с глазами полночного вора. Бродяга, под чьим началом ходит добрых пол-Лондона.

Все пути ведут в Подземный город.

А из подручных Ирра выйдет неплохой обед.

Глава 15

Вход на станцию Кинг Уильям располагался в массивном угловом здании, этаком колоссе о четырёх этажах. Здание выглядело давно покинутым, высокие узкие окна с облупленной краской на рамах щурились мутными стёклами.

Вход, как и следовало ожидать, был перекрыт. Поверх узорчатых решёток, загораживающих три широких арочных проёма, красовались набитые крест-накрест толстенные брусья. Из чёрных провалов тянуло сырым промозглым холодом.

Джи скользнул по брусьям равнодушным взглядом и остановился у ближайшего столба. Фонарь не горел, разбитое стекло в нём жалобно позвякивало на ветру. Джи подтянул перчатки на озябшие запястья. Перед глазами в кружении мелкого снега всплыла прозрачная схема — призрак той карты, что лежала в кармане пальто. Неторопливо оправляя рукава, Джи отыскал взглядом витрину под вывеской «Ханни и Ханни» — одного из магазинчиков в длинном, словно приплюснутом здании по левую сторону от входа на станцию.

Витрина оказалась пыльной, дверь под вывеской — изрядно побитой, а сам магазинчик — пустым и разгромленным. Всё, что можно было здесь прикарманить или на худой конец сломать, уже употребили по назначению, и отсутствие замка на полуразвалившейся филёнке не удивляло. Магазинчик явно послужил ночлежкой не одному бездомному. Да и не только ночлежкой.

Стараясь не дышать, Джи пересёк загаженное пространство и толкнул дверцу, ведущую в подсобку. Сквозь пыльное стекло витрин ещё худо-бедно проникал скупой свет фонарей, помноженный на мягкое сияние снега. В подсобке же царила кромешная тьма.

Дверца с кошачьим визгом провернулась на не знающих смазки петлях. Джи сощурился, стоя чуть сбоку и крепко сжимая трость. Тихо. Никого. Либо люди Ирра честны (что сомнительно), либо знают, что их визитёр способен различить затаившегося во тьме человека по звуку дыхания.

Внутри подсобки тоже воняло, но на этот раз крысами. Глаза привыкли к мраку и сумели разглядеть у дальней стены рыхлые кули, набитые то ли сгнившей крупой, то ли мятыми тряпками. Джи поворошил кули тростью — те оказались неожиданно тяжёлыми. А под кулями обнаружился железный лист, прикрывающий ржавый круглый люк. К стенке люка прилипла хлипкая лестница.

Спуск оказался коротким, но его хватило, чтобы угробить пальто. Вся плесень и слизь со стенок редко используемого колодца осела на рукавах и лацканах. Перчатки побурели от ржавчины, покрывавшей перекладины лестницы. Джи брезгливо отряхнулся. Вспомнилась кривая ухмылочка шпиона, предупреждающего о «грязноватом» пути. Его б языком да по этой вот лестнице…

Внизу было немного теплее, где-то рядом шумела вода. Джи сбросил изгаженное пальто и стянул с левой руки безнадёжно грязную перчатку. Крутанул запястьем, высвобождая узкое лезвие. Пальцы сжались в кулак. Посмотрим, чем вы меня встретите.

Низкий каменный коридор утягивался вдаль. В непроглядной для человека тьме Джи видел всё словно на экране бесцветного синематографа. По стенам ползли медленные капли, срывались с потолка, падая гадливыми червяками за шиворот. Снизу дуло, струйки холодного воздуха забирались под брюки. Ноги в промокших ботинках заледенели.

Коридор привёл Джи к грубо сработанному подобию двери — этот набор разномастных досок был просто прислонён к стене, скрывая собой пролом в каменной кладке. Скользкая кишка коридора длилась дальше во тьму, но карта шпиона утверждала, что следует влезть именно в эту дыру.

Доски полетели на пол, а Джи втиснулся в колючий от торчащих кирпичей зев — и оказался на станции.

Подошвы ботинок упёрлись в гладкое. Выпрямившись, Джи огляделся.

Станция Кинг Уильям, изначально неудачно спроектированная и в конце концов закрытая из-за своего неудобного расположения, была пустынна. Полоски рельсового полотна, утопленные по сторонам подгнивающей деревянной платформы, поблёскивали лужицами воды. Остовы газовых фонарей сиротливо торчали из закруглённых стен каменной «трубы».

Но, помимо Джи, заброшенная станция приняла ещё одного пассажира.

Его дыхание звучало сипло и придушенно, как бывает у людей, пытающихся дышать тише. Он затаился где-то слева — должно быть, там, где во тьме уходила наверх широкая винтовая лестница.

Джи прошёл на середину платформы, не подавая виду, что слышит присутствующего. Очень хотелось повернуть голову, хоть немного, чтобы уловить краем глаза малейшее движение — но он сдерживался.

Второй «пассажир» сам себя обнаружил. Он завозился в своём укрытии так шумно, что даже человек без труда расслышал бы это копошение. Джи обернулся на звук — нарочито медленно, гораздо медленнее, чем мог бы. И это стало ошибкой.

Первый удар он пропустил. В плече, над левой лопаткой, разлилась горячая боль, брызнув острыми стрелами. Рубашка мгновенно намокла. Перед глазами потемнело, платформа качнулась, серо-чёрные рельсы на миг раздвоились. Пол ударил в колени, резкий толчок отдался в груди. Рука дёрнулась, надломившись в запястье, упёрлась в могильно-холодную твёрдость, трость скользнула по отполированным доскам.

Дробные шажки прозвучали над ухом. Скрипнули подошвы, хрустнули суставы.

— Стик! Эй, Стик! Кажется, он…

Ладонь, закованная в латунь, перехватила горло оратора, оборвав его речь. Джи швырнул нападавшего на пол, с глухим мокрым стуком припечатав его голову к платформе. Тёплое под рукой содрогнулось и опало. Сквозь дрожащий монохром перед глазами проявилось распластанное хилое тело с длинным острым штырём в руке.

Вопль Стика, донёсшийся справа, слился с низким утробным рычанием. Штырь, окрашенный кровью, свистнул в затхлом воздухе, Стик споткнулся о ступеньку и загрохотал вниз. Недолгий бесславный полёт окончился у подножия винтовой лестницы — тело, зацепившись за выступ перил, повисло с нелепо задранной ногой. Торчащий из груди штырь превратил Стика в вялый кусок сыроватого жаркого на вертеле.

Даже очень сырого.

Подтянув ноги, Джи сел подле тела первого из нападавших. Тот был грязен — невероятно грязен, так, как может быть грязно только существо, откровенно и сознательно брезгующее любой жидкостью, не имеющей градуса. Лицо с мелкими мышиными чертами, шею, грудь в расхристанном подобии тужурки и даже волосы густо покрывала корка. В уголках вытаращенных глаз собрался вязкий жёлтый гной.

Каблуком Джи оттолкнул омерзительное тело и повалился на спину. В голове шумело. Виски стучали молоточками — бум-бум-бум… В такт пульсировало над лопаткой. Кровь пропитала рубашку, жилет и разорванный пиджак. Кровь утекала с каждой секундой, но Джи не мог заставить себя даже прикоснуться к вонючему трупу. Где-то на задворках сознания билась удивлённая мысль — не так уж и сильно я хочу жить, если брезгую этим тухлым мясом…

Сквозь биение молоточков уши напряжённо ловили каждый звук. Влажное шлёпанье капель, скрип ржавой решётки на старом вентиляционном люке, возня крыс под платформой. Джи со стоном перевернулся на бок, кляня дырявые доски. Кое-как поднялся, согнувшись, тяжело опёрся о жалобно застонавшую трость. На полусгнившей платформе расползалось вытянутое вишнёвое пятно. Не хватало только, чтобы местные крысы полакомились его кровью. Пусть жрут этого грязного хиляка — он как раз им под стать.

Шаг за шагом, волоча ноги, Джи доплёлся до винтовой лестницы. Тело Стика щедро орошало платформу и нижнюю ажурную ступеньку благословенной алой жидкостью. Джи рухнул рядом с ним и подтянул к себе руку незадачливого нападавшего.

Был ли Стик убеждённым приверженцем купания или просто свалился накануне в Темзу, но он оказался намного чище, чем его крысообразный собрат. И всё же его кровь отдавала лёгкой горечью и едва уловимой кислотой — верный признак смерти в страхе. Во рту моментально появился гадкий вяжущий привкус, перед глазами замелькали картинки — скользкие полукруглые стены, какие-то люди в лохмотьях, разожжённые в старых бочках костры. Обнажённая морщинистая плоть, жёсткие курчавые волосы. Сальный топчан на полу.

Джи закашлялся и выпустил руку убитого. В груди застрял плотный комок, горло сводило спазмами. Он сплюнул мерзкую субстанцию и скорчился от боли, пронзившей плечо.

Вокруг по-прежнему царила сырая тишина, разбиваемая только монотонным стуком капель. Джи сидел на полу, глубоко дыша и ожидая, пока выпитое возымеет своё действие.

Подобный исход он и предполагал. Но в одном всё-таки ошибся — из шавок Ирра обед вышел прескверный.

Итак, Бродяга и его подручные сплоховали. Они прислали двух вшивых головорезов в расчёте на успокоение не в меру любопытного сибарита. Пара человек и одна заточенная железка — Ирр явно не в курсе, с кем имеет дело. Что ж, это только на руку.

Джи отложил трость и аккуратно охлопал тело Стика — никакого оружия. В карманах не нашлось ничего, кроме дыр, на шее болтался мешочек с двумя куриными костями. Этот Ирров прихлебатель, скорее всего, в своей недолгой жизни видел только одни карты — те, что о четырёх мастях. И уж точно не отличил бы карту, выданную Джи шпионом, от случайного листка бумаги с закорючками.

А, значит, нелюдимый Ирр изначально побрезговал личной встречей. Он и не собирался вести Джи к себе — вместо этого безумный бродяга подослал исполнителей грязных дел, которые должны были избавить его от нежеланного назойливого гостя. Ирр даже не польстился на награду. Его горе-киллеры и не подумали проверить, принёс ли гость с собой обещанное золото. Не задали вопросов, увидев человека в одном костюме, безо всяких саквояжей в руках — впрочем, способность задавать вопросы у этих мясников очевидно априори отсутствовала.

Они пришли сюда с одной целью — убить. Джи вспомнились внимательные взгляды нищих, пристальные глаза газетчиков, нарочитое безразличие развозчиков льда. Сколько времени пройдёт, прежде чем Ирр забеспокоится и пошлёт кого-нибудь проверить, куда подевались его прихвостни? Наверняка не так уж и много.

От влажного пола поднимались дурные испарения — судя по запаху и наличию крыс, где-то рядом пролегали коллекторы. Морщась, Джи встал и двинулся вдоль по платформе, туда, где две пары рельсов ныряли в едва различимые жерла круглых тоннелей. Плечо покалывало — кровотечение прекратилось, но малейшее движение отдавалось резью. Мокрая одежда, пропитавшаяся кровью, заледенела, в оставленный штырём разрез в пиджаке и рубашке вкрадывался сквозняк, что свистел сквозь ржавые потолочные решётки.

Платформа обрывалась сломанными досками. В двух футах ниже Джи различил россыпь мелких камней поверх старой бетонной заливки.

Рельсовые колеи справа и слева уходили в тоннели, раззявившие круглые чёрные рты. Правый тоннель был проложен заметно выше, у его зева на каменной торцевой стене станционной «трубы» висел семафор с разбитым стеклянным глазом.

Вот он — ещё один выход со станции. Скорее всего, рельсы ведут на новую обводную ветку, построенную в обход Кинг Уильям по западной стороне Лондонского моста. Не самый простой путь…

Лёгкий ветерок из тоннелей донёс запах гари и масла. Джи вгляделся в непроницаемую мглу двух чёрных нор.

Крысы предпочитают тьму. И вход в логово Ирра — если увиденное им в протухшей крови Стика верно — находится где-то между станциями.

А на крысиную территорию нужно идти готовым к возможным укусам.

Нежный шелест раздался за спиной слева — едва ли человеческое ухо уловило бы его. Джи крутанулся на каблуке, выбрасывая вперёд руку с зажатой в ней тростью — и успел заметить, как в стенном проломе мелькнуло белое.

— Стой! — окрик звонко отразился от каменных стен, перебросился эхом под округлыми сводами. Джи бросился к пролому. В груди трепыхалось и бухало, весь воздух вдруг куда-то делся, плечо горело огнём. Он втиснулся в кирпичную дыру, хрипло дыша, сжимая шафт трости как дубинку.

Коридор был пуст. В обе стороны Джи не видел ничего, кроме однообразной заплесневевшей кладки.

***

Портье отеля «Квинс Парк» заслуживал медали за доверчивость и Креста Виктории — за любопытство. Шевеля усами, он бесконечно долго сетовал на то, как, оказывается, легко нарваться на вора даже в таком респектабельном театре, каким, без сомнения, являлся Друри-лейн. Неужели лисьим воротником соблазнились? А что гардеробщик… ах, отлучился? Непорядок, непорядок, конечно…

Поохав, портье согласился, что не перевелись ещё добрые люди, готовые одолжить свою пусть плохонькую, но хоть какую-то одёжку, и вызвал горничную. Молоденькая девица бесстыдно вытаращилась на гостя, но под суровым оком портье кое-как придала своему пухлощёкому деревенскому личику подобие вежливого безразличия.

Захлопнув за девицей дверь номера и клацнув задвижкой, Джи расхохотался. Стенное зеркало отразило в полный рост мужчину в дорогом, пусть и помятом, костюме-тройке и наброшенном поверх пиджака блейзере невнятного бурого цвета. Из блейзера торчали нитки, а карикатурно большие медные пуговицы болтались на фланелевых бортах, грозя отвалиться при малейшей попытке застёгивания.

Джи содрал с себя эту ужасающую пародию на одежду и отправил в угол, сопроводив, однако, безмолвной благодарностью — за возможность скрыть под замусоленной фланелью разорванный пиджак и спрятать в кармане левую руку. Пальто и перчатки остались в каменной кишке рядом со станцией Кинг Уильям, а пропахший потом и дымом блейзер Джи позаимствовал у одного из своих неудачливых визави. Вряд ли тот станет жаловаться на холод.

Трость пристроилась у кресла, аккуратно снятый пиджак и жилетка повисли на спинке. Плечо нудно ныло. Джи бросил на тумбу запонки и кожаный брючный ремень и двинулся в ванную.

Прохладная вода сделала своё дело. Лёжа в полной до краёв чугунной ванне, Джи чувствовал, как притупляется боль, размякают сведённые напряжением мышцы, рассеивается, наконец-то, давящий гул, засевший в голове. Сброшенный с левой ладони каркас горсткой ремней и латуни лежал на мраморном полу. Худые бледные пальцы, освобождённые от оков, медленно шевелились, полуприкрытые водой. Джи осторожно сжимал и разжимал кулак, наблюдая, как выступают на запястье синие жилки. Полученная рана, пусть и неопасная, не пойдёт на пользу и без того слабой руке. Проглоченной крови мелкой Ирровой сошки всё-таки мало для того, чтобы плечо быстро зажило. Ничего — завтра он найдёт новую пищу. Завтра, завтра, всё завтра… А сейчас — отдыхать.

Свободный гостиничный халат мягко укрыл тело, не тревожа тонкую плёнку, затянувшую рану на плече. Джи пнул ногой осточертевший каркас и вернулся в комнату — к остаткам соломенно-жёлтого «рислинга», теплу радиатора и прозрачному свету аграндовых ламп.

Стук в дверь застал его сидящим на кровати в компании вчерашней «Таймс». Полупустой бокал бросал медовые блики на пластинку дагерротипа на тумбе — портрет Стефи, казалось, переливается подобно золотому самородку на солнце.

— Кто? — вышло настороженно.

Хорошие вести не приходят к полуночи. И, если в дверь стучат в то время, когда пора смотреть третий сон, — это не к добру.

— Прошу прощения, сэр, — голос портье за дверью звучал смущённо, — но вас срочно хотят видеть…

— Гоните его в шею, кто бы он ни был, — перебил Джи.

Портье кашлянул.

— Извините, но это леди.

— Леди? В такое время?

Флоренс, дочь Стефи? Неужели…

— Мне очень неловко, сэр, — продолжал портье, — но она настаивает на немедленной встрече с вами.

— Передай ей, что я уже спускаюсь, — Джи потянулся к шкафу, но слова портье остановили его.

— Леди просит о личной аудиенции и желает подняться в ваш номер, — служитель нервно хихикнул и тут же прочистил горло, — мне, право, так и просили передать. Я бы не стал и думать о том, чтобы побеспокоить вас такой неприличной просьбой, но она, простите, настоящая мегера, эта азиатка…

— Азиатка?!

Джи в два шага пересёк комнату и распахнул дверь перед лицом изумлённого портье.

— Ведите её сюда, живо!

***

Женщина, вошедшая в комнату, совершенно не походила на субтильную ассистентку Перегрина. Не походила она и на стремительного и сильного ночного вора, уверенно обращающегося с карманным «бульдогом». Только глаза остались теми же — две крупные овальные вишни, колко и цепко глядящие из-под слегка припухлых век в окаёмке недлинных пушистых ресниц.

Джи посторонился, пропуская азиатку. Кивнул поджавшему губы портье и захлопнул дверь, щёлкнув задвижкой.

— Чем обязан?

Гостья повернулась к нему. Она не спешила с ответом. Джи проследил за её взглядом, упёршимся в небрежно брошенную на кресло чёрную рубашку.

Портье, должно быть, растерял свой разум где-то среди конторских книг, если мог принять эту женщину за одну из тех, кто давно не печётся о собственной чести. Она была хороша особенно-мягкой, спокойной красотой, за которой чувствовалась внутренняя сила. Не пустышка и не размалёванная кукла — хотя глаза азиатки были очернены летящими тонкими линиями. Крупные серьги из бурого каменного угля тяжело покачивались в мочках совсем детских розовых ушек, такой же бурый медальон аккуратно улёгся на почти плоской груди, поверх кружевной манишки под горло. В тугом узле волос торчала лакированная палочка. Платье из набивного бархата, с ниспадающим складками подолом и почти не заметным сборчатым турнюром сзади, сделало бы честь любой моднице — если, конечно, модницы любят тёмно-коричневые тона. В руке азиатка держала почти игрушечный бумажный зонтик.

— Позвольте мне для начала представиться, — наконец заговорила гостья, — моё имя Ли.

Мир вспыхнул пламенем. Каждая досочка, каждый виток резьбы на дверной филёнке вдруг впечатались в спину. Прислонясь к двери, Джи не мигая смотрел на азиатку.

— Ли Кван, — продолжала она, — я пришла, потому что мне нужна ваша помощь. А вам — моя.

Свет газовых ламп обливал тонкую фигурку гостьи, отчёркивая её золотым ореолом. Джи молча шагнул мимо неё, сдёрнул со спинки кресла одежду, жестом приглашая азиатку сесть.

— Госпожа Кван, — начал он, когда та, коротко кивнув, подобрала платье и устроилась в кресле, — давайте начнём с того, что наше с вами знакомство состоялось несколькими днями ранее.

— Пожалуйста, зовите меня Ли.

— Госпожа Кван, — повторил Джи, останавливаясь перед гостьей и заглядывая в её вишнёвые глаза, — зачем вам понадобились дневники Стефи?

Маленькие губки Кван сжались в линию.

— Я ищу способ проникнуть в Подземный город, — наконец произнесла она.

— Для чего?

— Я полагаю, что у подземников есть… — Кван замялась, — есть то, что мне нужно.

— Это не ответ.

Джи наклонился, опираясь ладонями о подлокотники кресла. Кван вскинула голову, её лицо — изжелта-белое, с бусинками пота у висков — оказалось в каком-то дюйме от лица Джи.

— Вы убили Стефани, — размеренно проговорил Джи, — убили её мужа, преследовали и наверняка тоже прикончили их дочь. Вы пытались убить меня. Говорите, Кван. Вам лучше ответить мне и сделать это немедленно.

Глава 16

— Вы правы, — спокойствием голоса азиатки можно было охлаждать шампанское, — мне нужны были дневники Стефани Шевонн. И я расскажу, почему. Но я и пальцем не тронула эту женщину.

От неё тонко пахло горьковато-лимонным. Карие с гранатовым отливом глаза не отрывались от лица Джи, на виске трепетала голубая жилка.

— Ни её, ни её мужа, — повторила Кван, глядя в глаза нависшему над ней собеседнику, — и к пропаже их дочери я отношения не имею. Да, я следила за девушкой и не успела перехватить дневники до того, как они оказались здесь, в отеле. Но это всё.

— Я видел вас у квартиры Бернарда, — Джи отшагнул назад, не спуская взгляда с азиатки, — ваш зонт. Ваше платье. В тот же день учителя нашли зверски убитым. Я не сомневаюсь, что вы способны на это.

— Способна, — легко согласилась Кван, — но я пришла к нему, чтобы поговорить. Ведь он был женат на Стефани, он мог что-то знать.

Джи вспомнил угрюмое бульдожье лицо Бернарда, его потухший взгляд, глухую тоскливую злобу в ответ на вопросы о Стефи.

— А когда он отказался отвечать, вы решили его заставить?

— Я просто ушла, — худые короткие пальцы Кван нервно сжали ручку зонтика, — после меня пришли они. Те, на чьей совести и Стефани. Люди Ирра.

— И вы полагаете, я в это поверю?

Джи присел на край кровати, рядом с разбросанными листами «Таймс». Газетные строчки сливались и прыгали.

— Я бы не пришла, если бы не рассчитывала на это, — Кван улыбнулась. У неё были мелкие жемчужные зубы и аккуратный рот с чуть приподнятыми резкими уголками.

— Что вам известно о Подземном городе?

— Доподлинно — только то, что это не миф, — зонтик закрутился в беспокойных пальцах азиатки.

Кван начала издалека. Джи слушал её, блуждая взглядом по стене за спиной гостьи и мысленно вычерчивая на светлых обоях контур её силуэта.

— Говорят, что подземникам ведом секрет времени, — говорила Кван, — и лучшее тому подтверждение — известный вам Возрождённый Перегрин.

Азиатка — а, точнее, урождённая Поднебесной — приехала в Лондон три года назад. С детства Кван мечтала стоять на сцене, и не где-нибудь на любительских подмостках, а в настоящем театре. Не найдя возможностей для воплощения своей мечты на родине, она решила попытать счастья в чужом краю.

— У нас актрис зовут jianmin — «средние люди», — китаянка горько усмехнулась, — если ты женщина и выставляешь напоказ себя и свой талант — ты jianmin. Можно учиться годами, оттачивать мастерство, жить только сценой и оживать лишь на сцене — всем, что ты заслужишь, будет jianmin.

Слова чужого чирикающего языка срывались с её языка легко, как птичий щебет.

О Перегрине Кван узнала несколько месяцев назад. Знаменитый мистик очаровал её отнюдь не своим шоу, хотя молодая актриса могла бы многому у него научиться. Она пришла сначала как зрительница, потом — как кандидатка. Перегрин искал ассистентку — симпатичную, не болтливую, умеющую себя подать. От Кван требовалось только выносить на сцену столик с оружием, но роль «кушать подано» её вполне устраивала. Актрису интересовал не фокусник и даже не карьера — Перегрин должен был стать её проводником в Подземный город.

— На что вам сдалась эта клоака? — Джи пригубил вино из полупустого бокала, — и откуда вы узнали, чем занимаются подземники?

— Ходили слухи, — уклончиво ответила Кван, — среди артистов, среди девочек… Да-да, — добавила она, заметив приподнятые брови Джи, — я всё это время не во дворце обитала. Уличные феи много чего рассказывали.

Поначалу Кван не верила слухам — мало ли чего девицы от клиентов понахватаются. Но потом своими глазами увидела, как падает застреленный зрителем мистик — и тут же встаёт, как ни в чём не бывало. Китаянка едва удержалась, чтобы не упасть в обморок вместе с тем самым зрителем, оказавшимся при всём своём бахвальстве обладателем никудышных нервов.

— Там нет никакого фокуса, — тихонько сказала гостья, — я проверяла. Револьвер настоящий, патроны настоящие. Да что там… Его закалывали шпагой, душили верёвкой, перерезали горло, мой бог, какой-то идиот даже умудрился всадить ему стрелу из лука в шею! Бесполезно. Минута — и он снова жив.

— Минута — и он жив… — задумчиво повторил Джи.

Необычайное бессмертие. Можно войти в горящий костёр и остаться в живых. Но прежде придётся вытерпеть бесконечные дни боли — от касаний воздуха к обожжённой коже, от мучительных лучей солнца, от каждой судороги, что проскочит по изуродованному куску мяса, бывшему когда-то живым существом… Даже он, Джи, в чьих венах кровь «детей ночи» смешалась с наследием неведомых создателей, вынужден проходить этот путь. А Перегрин — нет.

— Он всегда надевает на представления белую рубашку, — Кван покосилась в сторону, и Джи раздражённо заметил, что она смотрит на неровную прореху в его собственной рубашке, небрежно брошенной на кровать. Вокруг дыры разлилась едва заметная на чёрной ткани окаёмка. — Вы наверняка заметили, как исчезает пятно крови на его одежде. Было — и нет.

Джи кивнул, соглашаясь не столько с гостьей, сколько с собственными мыслями. Виток времени, крохотный сдвиг назад — об этом думал и он. Но как мистику это удаётся? И, если Перегрин умеет обращать время вспять, кто знает — вдруг он и другие подземники способны распоряжаться этой непостижимой рекой по своему усмотрению?..

— Вот поэтому я и ищу способ проникнуть к подземникам, — тихонько сказала Кван, — узнать, могут ли они возвращать людей обратно.

— Зачем это вам? — глухо спросил Джи.

— А разве вы никогда не хотели изменить то, что уже случилось?..

Холодная вода. Золотистые пряди, худое лицо, бесполезный, не спасший оберег… Что если это можно вернуть? Прикончить старого святошу. Убраться прочь, прежде чем хворь начнёт уносить жизни. И никогда, никогда не читать записку, начёрканную на атласно-белом листе угловатым старательным почерком…

— Вы слушаете меня? — голос китаянки донёсся как сквозь толстое одеяло.

Джи вздрогнул, бокал в руках опасно накренился.

— В прислужках у Перегрина — сплошь тёмные личности, — Кван поёрзала, её платье мягко зашуршало, — из наёмных — только я и гримёр.

Фокусник со своей свитой, состоящей из угрюмых громил с маловыразительными лицами, приезжал в театр незадолго до начала шоу. Весь реквизит свита привозила с собой, а по окончании представления грузила в повозку и исчезала в неизвестном направлении.

— Каждый раз, помимо прочего, они притаскивают какой-то квадратный ящик, — Кван зябко повела узкими плечами, — ставят его в подсобке под сценой…

На всё время представления вход в подсобку воспрещался. За соблюдением этого правила строго следили двое мордоворотов.

— Полагаю, это и есть его секрет. Его машина времени, если угодно. И она нужна мне… и вам.

— Пробраться к подземникам можно через старые тоннели под Лондонским мостом, — Джи опрокинул в себя остатки безвкусного вина и со стуком поставил бокал на тумбу, — вы ведь и так это знаете, правда? У вас резвые ножки, госпожа Кван, но приметный наряд. И не жаль вам сценического костюма? Ржавчина и старый мазут плохо сочетаются с белым атласом.

— Да, я за вами следила, — Кван издала короткий смешок, — мне несподручно было бы потерять единственного оставшегося в живых читателя дневников Стефани. Считайте, что я вас подстраховывала.

— После того, как попытались убить? — Джи подался назад, облокачиваясь о спинку кровати, — впрочем, и то, и другое у вас вышло паршиво.

— Я приношу вам свои извинения, — раскаяния в тоне китаянки было не больше чем в чугунном рельсе, — и прошу о помощи. Я прошу вас пойти со мной в Подземный город.

— Хватит ломать комедию, — жёстко прервал гостью Джи, — вы сами можете за себя постоять, jianmin. Я не задираю вам юбку лишь потому, что при всей своей лживости вы остаётесь леди. Но, уверен, вы прячете там не только подвязки.

— А я не могу пристрелить вас прямо сейчас только потому, что вы мне пригодитесь, — в тон ему ответила Кван, — я кое-что узнала о подземниках. К ним не так просто пробраться. Они выставляют охрану, и эта охрана — не чета тем хлюпикам, что встретились вам на станции Кинг Уильям.

Китаянка подалась вперёд, в её голосе зазвучала сталь. Впервые сквозь личину нежного беззащитного цветка прорвалась подлинная суть Кван — стремительная, как пущенный нож, и такая же опасная.

— Я видела вас в действии, — заговорила она, — вдвоём мы сметём этих стражей как сухие листья. Но это не всё. Я знаю, что Подземный город не начинается сразу за брошенным туннелем. Дорога к нему запутанна и сложна. Не удивлюсь, если эти изобретательные паршивцы придумали ловушки. Для этого мне нужны дневники Стефани. Она была удивительно наблюдательна, за что и поплатилась. Подумайте, стали бы подземники так рисковать и идти на убийства, если бы им нечего было скрывать?

— В дневниках нет ни слова о том, как попасть в Подземный город. Иначе я бы уже был там, не сомневайтесь.

— Могу я на них взглянуть? — голос китаянки дрогнул.

— Нет. И я не могу, — Джи указал на дагерротипный портрет Стефи на тумбе, — это всё, что осталось. Дневники сожжены.

— И я должна вам поверить? — хищно оскалилась Кван.

— А иначе что — убьёте меня?

Джи усмехнулся сквозь тупые толчки боли в плече. Первые щекотные струйки уже ползли по коже, подбираясь к сгибу локтя под покровом тёмно-серого халата.

Молчание повисло в комнате душным облаком. Потрескивали светильники, мягко булькало в радиаторе. Кван внимательно смотрела на Джи, будто собиралась рисовать по памяти его портрет. Крылья её носа подрагивали, как у хищника, берущего след. Что-то было в ней, что-то труднопостижимое — и не только умение виртуозно обращаться с оружием, не присущее леди в принципе. Джи вдруг особенно остро ощутил, как слаба его левая ладонь, лишённая каркаса, как беспомощна вся левая рука, пульсирующая глухой болью, как уязвимо тело, на котором нет ничего, кроме халата.

Ресницы Кван медленно опустились и взметнулись снова.

— Я уже принесла вам свои извинения за имевший место инцидент, — бурые вишни глаз, казалось, наливаются изнутри колючим светом, — в ту ночь я не знала, кто передо мной. Я полагала, что имею дело со случайным свидетелем.

— И это, конечно, дало вам право достать револьвер.

Джи поднялся, стараясь твёрдо держаться на ногах. Пересёк комнату под пристальным взглядом гостьи и остановился у двери, привалившись плечом к дверной лутке.

— Госпожа Кван, — с усилием проговорил он, — наши с вами интересы не пересекаются, как рельсы на известной вам станции. Я не верю ни единому вашему слову. Не приди вы сюда — я бы сам разыскал вас, тем более что после вечернего шоу эта задача перестала представлять затруднения. И я горячо надеюсь, что вы не причастны к смерти Стефи. Потому что если это не так — я спрошу с вас за неё.

Пинком ноги Джи распахнул дверь в коридор.

— А теперь — прочь.

Немыслимо долгие секунды китаянка сидела не шевелясь, похожая на горделиво замершую статую в бархатном платье. Хрупкие ладони обхватили уложенный поперёк колен зонтик.

— А они спросят с вас, — наконец произнесла Кван, поднимаясь, — подземники достанут вас, как достали Стефани и всю её семью. У них длинные руки. И либо вы нанесёте им сокрушающий удар — либо это с вами сделают они.

Кван прошла мимо него, обдав запахом лимонной горечи и глядя прямо перед собой. Джи захлопнул дверь, едва подол бархатного платья перетёк за порог номера, и запер щеколду.

Сил хватило лишь на то, чтобы перекрыть подачу газа в светильниках. Он упал на кровать, как был, в халате, поверх разбросанных газетных страниц, и забылся тяжёлым дёрганым сном, в котором беспрестанно кружило в мутной воде Темзы тело лорда Мэйбла.

Они тебя достанут… достанут… достанут…

***

Утро выплыло из горячечной темноты — дождливое, серое, акварельно-размытое. Утро притащило с собой зябкую дрожь и вялую боль во всём теле. Кое-как одеваясь, Джи сам себе казался разбитой статуей, рухнувшей с высоты собственного роста — куски ещё хранят очертания силуэта, но это лишь тень, призрак, подобие былого естества.

Нужен был стержень, чтобы нанизать на него разрозненные части.

Холл отеля пустовал, ночной портье скучал за стойкой. При виде Джи его лицо приобрело то выражение, которое часто бывает у людей, узнавших о своём соседе что-то нелицеприятное. Что он разводит удавов в ванне или жарит на аграндовой горелке тараканов себе на ужин. Или водит по ночам в свой номер азиатских женщин.

Джи не дал портье развить эту животрепещущую тему, отрядив его распорядиться насчёт обеда и отправить посыльного в лавку готового платья. Голова гудела так, будто накануне вечером был выпит не бокал семилетнего «рислинга», а ведро дрянного джина. Завтрак из поднадоевшей, хотя неизменно свежей и великолепно приготовленной овсянки, провалился в желудок, не оставив никакого послевкусия. Джи нехотя ковырял крохотной вилкой молочный пудинг, рассеянно глядя в окно. Левая ладонь недвижно покоилась на столе; Джи старался не шевелить рукой без особой необходимости. За ночь рана на плече всё-таки сомкнулась — утром Джи долго разглядывал в зеркале уродливый рваный шрам над лопаткой — но для полного заживления нужна была кровь. И нужно было время, время покоя, которого у Джи оставалось так мало. И он старался использовать с толком каждую секунду этого беспощадно утекающего эликсира.

После завтрака полегчало. Посыльный доставил аккуратно упакованное новое пальто и счёт, подписанный приказчиком «Мастерской изысканного платья и аксессуаров для джентльменов». А вслед за ним появился портье с подносом для писем. На подносе лежал запечатанный сургучом конверт.

— Это просили передать вам, сэр.

Джи поддел конверт с подноса и сломал печать.

«Досточтимый брат! Следуя заветам нашего первого Магистра и отца-основателя, мы смиренно просим тебя принять на свои плечи ответственность за хранение части шифра, предназначенного для будущих. Обращаясь с такой просьбой, мы расписываемся в безоговорочном доверии к тебе. Каждый из нас питает надежду найти в твоём лице достойного продолжателя традиций Братства. Мы будем ожидать тебя сегодня по известному адресу в час, когда стрелки, встав супротив, разделят циферблат на право и лево».

Без подписи. Но она и не требовалась — Джи ждал этого послания с того момента, как приехал в Лондон.

Портье замер поодаль, деликатно не глядя на гостя. Джи скомкал бумагу в руке.

— К сожалению, сэр, ваш корреспондент не оставил обратного адреса, — отреагировал портье на хруст бумаги, — поэтому передать ответное послание я не смогу…

— Отвечать не нужно, — Джи сунул мятую записку в карман пальто, — благодарю вас.

Портье исчез так же незаметно, как и появился, а Джи отправился прогуляться.

Вечерний разговор не шёл из головы, но, минуя нарядные витрины и аккуратные фасады с белорамными окнами, Джи чувствовал, как отдаляется образ китаянки, тает, словно зыбкий мираж в болотном тумане. Она слишком многое всколыхнула в нём. Её неожиданное появление смело и смяло его зыбкое спокойствие, как сминает буря ровную морскую гладь.

Ли. Из того немногого, что Джи было известно о Поднебесной, он припомнил: Ли — самая распространённая фамилия в Китайской империи. Факт простой и оттого особенно неумолимый. Называя свою азиатскую гостью госпожой Кван, Джи был невежлив — он не имел права звать леди по имени. Но наречь тем сочетанием звуков, теми двумя буквами, что выжжены у него на сердце, это маленькое, изысканно-хищное существо — такое было выше его сил.

Вестминстерский мост вырос перед ним продолжением немноголюдной в этот час Грейт-Джордж-стрит — изящные арки, полощущиеся в зелёной воде, строгая кованая решётка по сторонам широкого пролёта. Колокол на Часовой Башне вот-вот готовился пробить десять. Джи казалось, что он слышит, как внутри четырёхугольного каменного исполина со скрипом и жужжанием ворочается многотонное механическое сердце. Вспомнился ритуал инициации Братства, пресловутые часы, заржавевшие от вечной сырости в своём подвально-колодезном заточении. Ему оставался всего шаг до получения очередного фрагмента шифра. Он уже многое успел сделать. Зарекомендовать себя в глазах старожилов. Оставаться на хорошем счету, подвигаться вперёд и убеждать каждого в своей благонадёжности, выделяясь из ряда других инициантов. За годы подобных упражнений Джи научился ловко манипулировать отношением к себе. И, когда одного из членов Циферблата постигла внезапная горькая кончина, даже самый проницательный брат не догадался связать её с талантливым и полным рвения братом. Лучшим из всех.

На этот раз ему повезёт. Должно повезти.

Он не добрался до моста — свернул в одну из крохотных кофеен, в изобилии рассыпанных поблизости от Вестминстера. Здесь варили кофе по-турецки, и внутри, над квадратными деревянными столиками, витал смешанный запах обжаренных зёрен и горячего песка.

Прихлёбывая кофе, Джи снова и снова возвращался мыслями к вчерашней гостье. Она ничем не походила на Ли, на ту Ли, которую он видел, знал, чью прохладную ладонь держал в своей руке. За все прошедшие годы он много раз задумывался над тем, почему «невидимая ведьма» назвалась ему таким именем. Было в этом коротком слове, похожем на выстрел, что-то недостающее. Как упущенная точка в конце фразы. Как призрачная тень, как звук на грани слышимости. Как сон, что не даётся вспомнить.

И собственное имя. Он нарёк себя Джи, доверившись «невидимой ведьме», убедившись, что она была с ним откровенна. Эта откровенность стоила ей жизни, и подтвердить свою веру было меньшим, что он мог сделать. Имя стало его маяком во мраке беспамятства, наравне с реликвиями, что он бережно хранил у сердца. Но откуда взялось это имя? Ли утверждала, что он сам звал — будет звать — себя так во времена, когда фонари яркостью сотни свечей будут умещаться в коробочке величиной с ладонь, а по земле будут ходить люди с металлом в груди вместо сердца. Откуда взялось оно, это имя, такое же нелепое и обкромсанное, с таким же неуловимым шлейфом у последней буквы? Джи. Сейчас он взял его себе, поверив ведьме. Но кому он поверил в ту далёкую эпоху будущего — уж не собственной ли памяти, где первым отпечатком после утерянных в забвении столетий было имя Герхард[20]? Его собственное имя, рыкающее и неумолимое, каким и подобает быть имени инквизитора. Выходит, тогда — в грядущем — он назвал себя сам. Теперь же — в прошлом — за него это сделала Ли.

Джи отставил опустевшую чашку. За окном колокол наконец-то с надрывом отзвонил десять раз. В кофейню из прохлады ноябрьского дня нырнула шумная компания смеющихся джентльменов.

Одно и то же имя. Встреча с «ведьмой» из будущего изменила причину, но не смогла изменить следствие. Даже прыжка сквозь время оказалось недостаточно, чтобы повлиять на такую простую вещь как несколько сложенных букв. Что же тогда способно перебить тот толстый канат из множества сплетённых причин и следствий, который зовут судьбой? Может смениться причина, может порваться одно волокно, но весь канат от этого не лопнет — следствие останется прежним.

Но что если рвать волокна одно за другим?

Что если будущее не высечено в камне, и для изменения следствия всего лишь нужно больше усилий? Намного, на порядки больше — но именно это «много» создаёт для нас иллюзию непреложности… Иллюзию судьбы.

Шумная компания у дальнего окна вдруг снялась с места, оставив девственно-нетронутый стол, куда не успели даже поставить приборы. Растерянный кухарь в белом халате замер в углу у накалённой жаровни, явно не понимая причины столь поспешного бегства гостей. Джи проводил взглядом джентльменов. Уходя, один из мужчин задел стул у столика посередине, и теперь этот стул торчал из безупречного порядка расставленной мебели как единственный кривой зуб в ровной улыбке. Джи прищурился — на полу у отодвинутого стула будто бы что-то лежало. Тёмное пятно между длинной кипенно-белой скатертью и лесом деревянных ножек. Обронённый шарф? Свёрток? Джентльмены не могли уйти далеко, есть шанс вернуть им потерю.

Джи встал, приглядываясь к свёртку. Шагнул — и мир вокруг разлетелся горячими брызгами.

Глава 17

Вздыбившийся плотным валом воздух толкнул в грудь, сбивая с ног, опрокинул навзничь. Спина ударилась о твёрдое и угловатое, повалившееся с запоздалым грохотом. Уши заложило тонким жалобным звоном.

В лицо летело что-то мелкое, колюче-острое. Джи, жмурясь, нащупал под собой гладкую поверхность паркета и приподнялся на локте. Кое-как заслонил глаза непослушной левой ладонью. Изворачиваясь червяком, скинул придавивший ноги стул.

Звон в ушах не прекращался, но теперь к нему присоединились всхлипы и протяжные тихие стоны. Опираясь на одну руку, Джи сел. Воздух застыл, придя в своё обычное состояние, колючий мусор перестало нести, лишь изредка слышались хрупкие цоканья, будто давили каблуком битое стекло.

Он протёр глаза, сморгнув режущие песчинки. Расколотый мир обретал чёткость.

Кофейня преобразилась неузнаваемо. Вместо кружевных занавесей на окнах с карнизов свисали посеревшие тряпки, размётанная взрывом мебель громоздилась хаотичными кучами. За прилавком, усыпанным осколками стаканов и блюдец, без конца на одной ноте подвывали.

На середине зала, где лежал обронённый джентльменами свёрток, чернела дымящаяся дыра. Паркет по краям дыры ещё тлел, пахло палёным деревом и чем-то кислым.

Джи поднял себя с пола, протащил тяжёлое, как набитая сырой ватой кукла, тело к прилавку. За некогда полированной доской скорчился человек — Джи с трудом узнал в его чёрно-красном пятнистом балахоне белое одеяние повара. Повар был в сознании, но жить ему оставалось недолго. Истыканное кусками стекла тело толчками выплёвывало густую кровь. Кухарь тихо ныл, поджимая к животу слабеющие ноги. Джи отвернулся.

Остальным повезло больше. Седая леди в вязаной шали отделалась ушибами и чудовищным испугом, застывшим в её распахнутых выцветших глазах. Упитанный господин, видимо, её муж, громко бранился в адрес почему-то лондонской полиции, помогая супруге встать. За разбитой дверью уже собиралась толпа любопытных.

Джи обогнул прилавок и нырнул в подсобку, едва вмещающую штабель ящиков и с полдесятка медных жбанов, плотно закупоренных крышками. Из двери в подсобку упал прямоугольник света, и полированный бок жбана отразил покрытое копотью лицо с безумными глазами. На лбу и щеке темнели длинные бурые росчерки, спутанные волосы торчали беспорядочной копной. Джи шарахнулся прочь, не сразу сообразив, что это перемазанное окровавленное чудище — он сам.

Пальцы лихорадочно зашарили по рубашке, сдёргивая сползший шейный платок. Куском мятого шёлка Джи кое-как оттёр копоть, пригладил пятернёй волосы. Шляпа, по счастью, не потерянная, надвинулась низко на глаза, скрыв под полями исцарапанное лицо. Отряхнуть пальто, оправить брюки, держать голову пониже — и никто не признает в неприметном и отчего-то понуром мужчине участника недавней заварушки.

Уже покидая подсобку, Джи вдруг понял, что за запах так щипал ноздри своей кислой резкостью.

Порох. В чайной пахло сгоревшим порохом.

***

Первым порывом было немедленно вернуться в отель. Ныло плечо, гудела только-только успокоившаяся голова, лицо жгло холодным ветром с Темзы. Но больше всего зудело где-то внутри, болело то, что не лечат врачи и что не увидеть на знаменитых снимках Рентгена — то, что называют совестью.

Он ожидал подобного, был готов к покушению на свою жизнь. Но это должно было случиться тет-а-тет — в глухом тупичке, под мостом, на пустынной полуночной улице. А не так. Охота на него обернулась пальбой без разбору. Неужто люди Ирра настолько глупы и жестоки? У повара наверняка есть семья. Чем будет жить его вдова, когда исполосованное тело мужа опустят в могилу? Джи сжал кулаки. А ведь эта голытьба ничего не боится. Устроить взрыв средь бела дня, в самом сердце Сити. Бесстрашные нелюди. Им и впрямь нечего опасаться — полиция не сунется в брошенные тоннели, а если и сунется, то вряд ли так легко найдёт там что-то кроме крыс. Подлые душонки укрывает сама земля…

Джи медленно двигался вдоль Грейт-Джордж-стрит к Вестминстерскому мосту, ёжась под порывами ветра. Попадись ему сейчас метельщик или продавец газет, он бы не колеблясь вышиб из них дух. Он бы за шиворот их поволок, голыми коленками по брусчатке, до самого входа в Подземный город, и на глазах у Ирра сломал бы им шеи. Отбросы, подонки, ничтожества… Джи скрипел зубами, готовый растерзать любого из этих ублюдков. Но ни один нищий, ни один старьёвщик и торговец не пятнал своим присутствием аккуратную улицу, раскинувшуюся меж стремительных неоготических фасадов. Все Ирровы прихлебатели словно вымерли.

Пронзительный ветер не располагал к прогулкам, и на мост Джи ступил в одиночестве. Ровное полотнище, окаймлённое низкими чугунными решётками, утягивалось в зыбкую смурную серость. Фонари не горели, и пролёты накрывало марево осевшего тумана.

Джи миновал уже половину моста, когда над ухом раздался торопливый стук каблуков.

— Сбавьте шаг и остановитесь у ближайшего фонаря, — шепнул чуть задыхающийся голос, — не оборачивайтесь.

Этот птичий щебет, с акцентом, со смещёнными к концу фраз интонациями, Джи надеялся больше не услышать. Но замедлил движение, и Кван просеменила мимо — хрупкая фигурка в полушубке, с неизменным зонтом в руках. Смешной бумажный зонт, казалось, вот-вот сложится и осядет, впитав в себя влагу из воздуха.

Китаянка встала у чугунного парапета, напряжённо глядя в воду. Джи обошёл её и прислонился к фонарному столбу в шаге от замершей тонкой фигурки. Глаз улавливал лёгкий уплощённый профиль, в бледном тумане казавшийся белее обычного.

— Теперь вы верите мне? — произнесла Кван тем будничным тоном, каким осведомляются, который час. Джи запустил руку во внутренний карман и вынул брегет.

— Что люди Ирра придут по мою душу, — он откинул крышечку часов, — было ясно как божий день ещё вчера. А вы снова следите за мной, госпожа Кван. Откуда мне знать, что вы не одна из них?

— Будь я заодно с подземниками, ваша жизнь бы сильно осложнилась, — спокойно парировала китаянка, — к счастью для вас, это не так. Минувшей ночью за мной пришли…

Держа зонтик одной рукой, Кван оттянула ворот полушубка и манишку знакомого бархатного платья. На белой шее китаянки отчётливо алела глубокая борозда, окружённая безобразными сине-бурыми отпечатками, в которых легко угадывались следы пальцев.

— Мне удалось уйти, — бесстрастно говорила китаянка, прилаживая манишку на место, — но так не может продолжаться без конца. Я одна, а их много. То же самое справедливо и для вас. Рано или поздно они измотают нас обоих, если мы будем держаться порознь.

Кван вдруг резко повернулась, обратив к Джи плоское белое лицо с широкими нервными ноздрями.

— Прямо сейчас за нами наблюдают, — быстро зашептала она, — как минимум двое. Стоит нам сойти с моста…

Китаянка не договорила. Ветер трепал короткий серый мех на её полушубке, колыхал подол платья, открывая носки сапожек на по-детски маленьких ногах. Джи посмотрел мимо неё, туда, где пролёты моста терялись в мареве тумана и мелкой мороси.

— Что вы предлагаете? — наконец спросил он.

— Я знаю, что у вас есть дом в Ипсвиче, — в бесцветном голосе Кван прорезались виноватые нотки, — подсмотрела адрес на посылке с дневниками… Нам нужно уехать из Лондона.

— Нам?

— Да, нам, — повторила Кван, — я прошу у вас поддержки и помощи.

Джи молча смотрел на эту дочь Поднебесной, такую маленькую и хрупкую на вид, с нежными ушками, розовыми от промозглого холода, с пушистыми чёрными прядями, выгнанными ветром из-под шляпки. С глазами-вишнями, глубокими и непроницаемыми как омуты.

— Мы должны затаиться и хорошо подготовиться, прежде чем соваться к подземникам, — Кван вздохнула, — мне некуда идти. Поезд на Ипсвич отходит в восемь тридцать. Пожалуйста…

Налетевший порыв дёрнул зонт, беспощадно выкручивая его из рук китаянки, с треском разошлась промасленная ткань.

— Вы же видели — они не щадят ни своих, ни чужих. С «хвостом» я как-нибудь справлюсь, но…

Серая вода Темзы лизала арочные опоры моста. Холодная, плотная, словно ртуть.

— Ждите меня на вокзале в восемь, — Джи повернулся к китаянке, подавая ей руку, — идёмте — я найду вам кэб.

***

В номере он первым делом расправил полученное утром письмо и поднёс краешек к пылающей аграндовой горелке. Огонь жадно проглотил бумагу, выплюнув щепоть горячего пепла. Джи сверился с брегетом — полдень. Достаточно, чтобы всё подготовить.

Хьюмидор и дорожный набор из чеканного серебра — в один карман. Портрет Стефи, бережно завёрнутый в газетный лист, — в другой. Вот и все пожитки.

В ванной Джи долго и старательно плескал в лицо водой, расстегнув ворот рубашки, отмывая копоть и грязно-бурые разводы. Фыркал и отплёвывался, разбрызгивая холодные капли. Заглаживал назад непослушные волосы, чёрные с лунным серебром, дотошно выверял и подтягивал ремни каркаса на левом запястье.

Что бы там ни говорила Кван, даже если врагов много — их можно разобщить.

— Divide et impera[21], — усмехнулся Джи своему отражению.

Из зеркала на него взирал высокий, худой быть может чуть сильнее, чем следует, мужчина в чёрной рубашке и муаровом жилете цвета океанских глубин. Из кармана брюк к поясу тянулась ажурная цепочка. Левая кисть под вышитой манжетой матово поблёскивала латунью, в расстёгнутом вороте рубашки переплелись сверкающий медальон и оглаженный кусочек дерева на истрепавшемся шнуре.

От порезов на щеке и лбу остались едва уловимые ниточки, будто какой-то неловкий художник задел готовый портрет кусочком угля. Джи стянул волосы на затылке короткой лентой и коснулся медальона.

Это злая шутка того, что зовётся судьбой. Она — не ты. Просто срок ещё не настал…

Брегет тихо тикал в брючном кармане, за окном в такт ему шелестел набирающий силу дождь. Джи смотрел в зеркало и видел арки Вестминстерского моста, облизываемые Темзой, мокрые слепые фонари у парапетов, белое лицо китаянки с бездонными вишнями глаз, бурыми, как серьги в её маленьких ушках. Он посадил свою нежеланную подопечную в кэб, дав вознице фунт и приказав доставить пассажирку на вокзал Виктория, даже если земля разверзнется под колёсами, и придётся ехать по головам всех чертей ада.

— Дождитесь меня, — Джи подал китаянке её истрёпанный зонт, — держитесь подальше от попрошаек и торговцев. Не мне вас учить. Я буду на вокзале ровно в восемь.

— А если нет? — пальцы Кван на миг коснулись руки Джи — ледяные даже сквозь перчатку.

Джи долго посмотрел на неё.

— Я буду.

И захлопнул дверцу.

***

Особняк Часового Братства преобразился. Всё такой же угрюмый снаружи, внутри он сиял огнями, ни искорки которых не просачивалось сквозь плотные шторы на улицу. Траурные крепы по погибшему брату были сняты, немногочисленные зеркала расчехлены, а скатанные в рулоны ковровые дорожки расправлены и тщательно вычищены.

Смерть брата была трагедией, но с ней, как и с любой смертью, история не заканчивалась. Гибель одного из членов Циферблата знаменовала одновременно и обновление — ведь на место погибшего приходил новый брат. Самый достойный, надёжный и смелый.

Сегодня эта роль досталась Джи.

Он вошёл в неприметную дверь особняка, с изумлением отметив, что его рука, плотно сжимающая набалдашник трости, подрагивает. Слишком долго он охотился за этой тайной, слишком много — несоизмеримо много — сил вложил, помогая хранить её и вместе с тем по куску от неё отрывая. Через несколько минут он узнает, не прошли ли напрасно ещё тридцать лет ожидания, убеждений и манипуляций. Ещё немного — десять шагов, пять — и в его руках окажется ключ к гробнице Кама-Сотца. Результат без малого трёхвековых стремлений и сомнений, мучительных в своей неизвестности.

Сегодня всё закончится.

Или — нет.

— Приветствуем тебя, брат.

Вспыхнули ярче газовые рожки на стенах, освещая круглый зал со стенами в полотнах китайского шёлка, цельномраморный овальный стол, уютные кресла в глубоких альковах. Пятеро братьев и магистр, узнать которого можно было лишь по скромному шитью на балахоне. Больше никого — вступление во внутренний круг допускало присутствие лишь посвящённых.

Седьмое кресло пустовало, зияя как открытая рана — яркая алая обивка лишь усугубляла это впечатление. Джи неотрывно смотрел на это кресло, пока ноги сами несли его к середине зала. Дверь за спиной захлопнулась, снаружи провернулся ключ. По спине пробежал зябкий холод. Теперь он выйдет отсюда одним из семи братьев внутреннего круга или не выйдет вовсе.

— Мы почтили память брата Мильтона, о котором скорбели искренне и глубоко, — продолжил магистр, — брат Мильтон верно и преданно хранил тайну вместе с нами, но теперь настало время для его преемника.

Стоя в центре, глядя в полускрытые капюшонами лица братьев, Джи вспоминал, как хрустнула шея брата Мильтона, и как успел тот издать короткий вскрик, прежде чем замолчал навеки. Как шелестел бумажник, летящий в Темзу, как трещала ткань разрываемого пальто. И как по-младенчески беззащитно выглядело тело Мильтона, аккуратно уложенное у парапета набережной, с вывернутыми карманами и распахнутым воротником.

— Ты пришёл сюда, значит, готов принять на себя бремя ответственности за сохранение тайны, разделив его с нами, — говорил магистр.

В его дыхании слышались едва уловимые присвисты. Джи хорошо знал этот звук. Ещё год-другой — и Братству придётся выбирать нового магистра. Если, конечно, к тому времени Братство ещё будет существовать.

— Но мы обязаны спросить тебя — не передумал ли ты? Если в твоём сердце поселились сомнения или страх, скажи об этом сейчас.

— Я не передумал.

Магистр продолжал вещать об огромной чести и ещё более огромной ответственности, ложащейся на плечи каждого посвящённого во внутренний круг. Джи стоял, как положено, молча, стараясь удерживать на лице выражение почтительности со строго дозированной долей беспокойства. Эту речь он слушал в девятый раз, и, если бы магистр вдруг запнулся, — сумел бы подхватить и продолжить не задумываясь. Но подавать голос не полагалось. Статут обязывал посвящаемого «замкнуть рот подобно Кама-Сотцу» и говорить только если к нему обратятся с вопросом. Джи разглядывал магистра, мысленно сличая его интонации с въевшимися в память предыдущими образцами речи. Сейчас магистерский балахон носил Эрвин Грейс, и Джи не уставал изумляться, как братья согласились отдать этот пост такому нерешительному, порой даже боязливому человечку, со смешно торчащими остатками волос вокруг тонзуры-лысины, вечно красными глазами и писклявым голоском.

— Итак, спрашиваем тебя в третий и последний раз: берёшь ли ты на себя бремя сохранности тайны?

Джи сжал губы, чтобы не рассмеяться в преувеличенно-серьёзное лицо магистра. Да что вы знаете о бремени, о тайнах? Шесть частей шифра, триста лет, песок под ногтями, разрывшими каменный саркофаг — вот тайна. Не чета вашим жалким единичным осколкам, не ровня вашему смешному четвертьвековому сроку…

Но он пришёл сюда именно за жалким осколком.

— Да, магистр. Да.

Формальный вопрос, формальный ответ. Слишком хорошо Джи помнил, как захлебнулся собственной кровью Фредерик фон Бетц, струхнувший в последнюю секунду. Никто из братьев внутреннего круга и не шелохнулся, когда бедолага осел на пушистый чёрный ковёр, тупо скосив глаза к торчащей из груди рукояти ножа.

— Тот, кто струсил однажды, струсит снова, — сказал тогдашний магистр, отирая нож и усаживаясь на место, пока несчастный потомок немецких баронов хрипел и булькал на полу. И магистр был прав. Ни угрозами, ни пытками, ни страхом смерти нельзя было заставить брата выдать шифр. Джи убедился в этом сразу после первого вступления во внутренний круг. «Мы предпочтём похоронить наше дитя, нежели отдать в семью, которая его погубит», говаривали братья. Но дитя возмужало и отрастило бороду, а опекуны не желали этого замечать. Их тайна покрылась плесенью, их ключ заржавел, а о замке даже не помышлялось.

— Превосходно, — голос Эрвина Грейса вернул Джи к реальности, — брат Валерий, вы были доверенным почившего брата Мильтона. Прошу вас, передайте нашему новому посвящённому его фрагмент.

Джи ощутил, как гулко и часто забилось сердце. Сейчас или — в лучшем случае, ещё через полвека. Пламя газовых рожков подёрнулось дымкой. Джи выпрямился, сложив ладони за спиной.

Брат Валерий — две сотни фунтов литых мышц, сала и угрюмости — поднялся и двинулся к Джи. Вот кого стоило бы назначить магистром. Эта гора не побоится даже пушки, а один вид брата Валерия способен перевоспитать любого лиходея.

Брат двигался медленно, переваливаясь как медведь-шатун. Джи не мигая смотрел на колыхания безразмерного балахона. Пальцы сжались в кулаки — до боли, до хруста. Три шага… два… один…

Брат Валерий наклонился. От него пахло свежим деревом, хвоей и потом.

— Передаю тебе фрагмент нашей общей тайны, — негромко сказал он в самое ухо Джи, — храни его для будущих.

И тихо-тихо, так, чтобы никто из сидящих не расслышал, брат Валерий назвал одну за другой четыре буквы и цифры.

Сердце, сбившись с ритма, дрогнуло и встрепенулось, послав пульсирующую жаркую волну. Ватные колени, сжатые пальцы, застывшее маской лицо; расплывшиеся балахоны братьев, пятна жёлтого огня, их дубликаты на глянцевитых стенах — всё отдалилось, оставив единственную мысль.

Кама-Сотц, кем бы ты ни был — твоё время пришло.

Глава 18

Карманные часы стояли. Стрелки на них застыли друг напротив друга, деля циферблат на правую и левую половинки. Точь-в-точь как в письме Братства. Джи встряхнул брегет — безрезультатно. Проклятье! Сколько времени прошло?

Друри-лейн тонула в дымке морозного тумана. Поодаль мерцал слабый проблеск — кажется, кэб. Джи ускорил шаг, зябко ёжась. После церемонии посвящения нового брата по традиции ждал скромный, но обязательный торжественный ужин. Каждая минута этого бессмысленного формального пищепоглощения растягивалась до бесконечности, братья поочерёдно поднимали бокалы, сопровождая эти жесты витиеватыми тостами — пожалуй, единственной искренней и оригинальной частью церемонии. В другое время Джи не без удовольствия послушал бы словесные излияния братьев — но не сейчас.

Он ускользнул, как только смог. Братья, кажется, были раздосадованы столь поспешным завершением ужина, но ему было плевать. Сто к одному, что он их больше не увидит. Его руки развязаны, его поиск завершён.

Но сначала он должен успеть на поезд до Ипсвича.

Мерцающий фонарь действительно оказался подвешенным у облучка кэба — точнее, хэнсома[22]. Кучер подрёмывал на козлах, завернувшись в овчину. Джи растолкал его и велел поторопиться, если он хочет получить за свои труды что-то кроме подзатыльника.

Колокол на башне Святого Стефана отзвонил восемь раз, когда кэб пересекал Бакингем-Гейт. Сидя внутри, Джи то и дело поглядывал в крохотное окошко, едва пропускавшее уличный свет. Увидеть что-то сквозь эту мутноватую квадратную дыру можно было, только уткнувшись носом в самое стекло. Поэтому, когда кэб в очередной раз свернул, не зрение, а чувство направления подсказало Джи, что они едут не на вокзал.

— Эй! — Джи стукнул кулаком по задней стенке хэнсома, — эй, на козлах!

Кэб, как ни в чём не бывало, продолжал нестись вперёд.

— Эй, кучер!

Джи толкнул дверцу — и чуть не встретил носом брусчатку, когда кэб заложил особенно крутой поворот. Подстёгиваемые возницей лошади, всхрапывая, мчались в неизвестность.

Ухватившись за спинку сиденья, Джи высунулся из кэба. По глазам ударил бешено мечущийся фонарный луч, встречный ветер сорвал и отшвырнул прочь шляпу. Мелькнуло слева и вверху лицо возницы, ощеренные в ухмылке зубы, скошенные глаза. Вздёрнулся кнут, и Джи едва успел нырнуть обратно в кэб, сообразив, что удар хлыста предназначается вовсе не лошади.

Дело принимало скверный оборот. Джи проклял себя за беспечность. И ведь он должен был удивиться, почему исчез «хвост», тащившийся за ним до самого Друри-лейн. Но нет — ликование от только что полученного последнего фрагмента смело все мысли, лишив его способности рассуждать. А «хвост» никуда не делся, «хвост» тихо поджидал свою цель на облучке кэба…

Джи подхватил отставленную было трость, зажав в ладони навершие в виде головы кобры. Другой рукой дёрнул шафт, одновременно надавливая на два микроскопических выступа в его верхней части. С отчётливым щелчком трость распалась на две части. Джи отбросил ненужный полый шафт и перехватил правой рукой длинную рапиру с головой кобры на рукояти.

Послушаем, как ты теперь запоёшь, любитель поездить кругами.

С размаху, насколько позволяла теснота кэба, Джи всадил остриё рапиры в мягкую заднюю стенку хэнсома. Заскрипела плотная ткань, разрываясь, по стенке прошла косая короткая трещина. И сквозь неё вместе с завываниями ветра донёсся болезненный вопль.

Джи подналёг, проворачивая остриё. Вопль перешёл в хрип, кэб дёрнуло и качнуло на выбоине. Джи рванул на себя дверцу.

Возница лежал лицом вниз, навалившись на кузов, раскинутые руки были пусты. Брошенные вожжи болтались, зацепленные за крючки на верху кузова, никем не управляемые лошади, почуяв свободу, неслись, не разбирая дороги.

Джи ухватился за один из крючков. Прямо под ним бешено крутящееся колесо расшвыривало ошмётки мёрзлой грязи, в лицо летели брызги пополам с землёй и всем содержимым лондонских улиц. Молясь, чтобы крючки выдержали, он подтянулся, оттолкнулся ногой от сиденья и тяжело перевалился на крышу. Кучер, пришпиленный, как бабочка на булавке, не возражал. Джи сполз на облучок и натянул вожжи.

Лошади встали, издав протестующее ржание. Джи столкнул с козел тело возницы. По продырявленной задней стенке кэба размазались чёрные в темноте пятна. Соскочив на землю, Джи выдернул из стенки изувеченного кэба рапиру и вщелкнул её обратно в полый шафт. Захлопнул дверцу и вспрыгнул обратно на козлы, сдёрнув вожжи с крючков.

— Н-но, пошли!

Распластанное тело возницы — совсем ещё тёплое, свежее, полное бесценного сока — осталось валяться в грязи, по капле отдавая живительный эликсир равнодушной брусчатке.

***

Малая стрелка вокзальных часов описала треть круга, когда на площадь перед вокзалом Виктории влетел хэнсом с разодранной задней стенкой. Из-под колёс взметнулось мокрое облако, взмыленные лошади встали, прядая ушами.

Джи бросил вожжи и побежал, не обращая внимания на протестующие крики расталкиваемых им людей. Зажатая под мышкой трость колотила по рёбрам, ветер трепал волосы, влажные от мелкой мороси и пота.

Он проскочил сквозь здание вокзала и вылетел к платформам — в плотную завесу дыма, тумана, запахов масла и гари. Вдоль платформ железными лентами тянулись составы; паровозы фыркали, выпуская густые белые клубы, мягко светились окна вагонов.

— Поезд на Ипсвич, — Джи догнал станционного служителя в синем кителе с блестящими золочёными бляхами, — где он?

— В конце платформы, — служитель указал рукой, — поторопитесь, сэр! Поезд отходит через пять…

Джи не дослушал. Жёлтые прямоугольнички окон мелькали мимо, сливались в одну полосу. На пальто упали первые капли дождя, звонко разбились мельчайшими брызгами.

Кван. Она должна быть там. Должна быть в поезде. Должна…

Глухо дохнул паровоз, выкашливая плотное облако. Налетевший порыв смёл дым, порвал в клочки туман, прореживаемый толстыми каплями, и в этой бреши — чистой, кристально-прозрачной — мелькнуло лицо, проявившись сквозь флёр как фотография, обёрнутая в дымную рамку.

Ноги запнулись, споткнулись на ровной платформе. Ветер издевательски бросил в лицо выбившуюся прядь.

— Коно… Не может быть…

Лицо — пастельный набросок над пятном алого платья — дрогнуло. Скривились карминовые губы, изогнулись линии бровей, лоб под малиновой шляпкой прочертила глубокая складка.

И на землю обрушилась стена ливня.

— Коно, постой!

Джи кинулся вслед алым пятнам, тонущим в облаке дождя.

— Коно!

Розовая дымка, размытая дождём, таяла, развеиваясь в воздухе.

— Девочка…

Джи остановился, согнувшись, опираясь ладонями о колени. Дождь лупил по плечам, по непокрытой голове, струя по лицу холодные капли. Вокруг не было ничего, кроме дождя. Дождь укрыл собой весь мир. И где-то в этом мире оставалась Коно, его кудесница, его малышка, повзрослевшая, выжившая и… совершенно невозможная.

Протяжный гудок отозвался толчком в заходящемся сердце. Поезд. Поезд на Ипсвич. Я обещал…

Проводники уже закрывали двери. Джи проскочил мимо паровоза, вдохнув острый запах дыма и мокрого угля. Сердце билось где-то в горле, жёлтые окна, приближаясь навстречу, прыгали перед глазами. Колёса паровоза — огромные, строенные литые круги — медленно начинали вращаться.

— Подождите!

Стоя на подножке первого вагона, Кван махала рукой, настойчиво придерживая дверь, которую порывался закрыть упитанный служитель. Джи бесцеремонно оттолкнул его и ввалился в вагон, дёрнув на себя ручку. Дверь захлопнулась.

— Прошу, — тяжело дыша, Джи повёл рукой, пропуская китаянку вперёд.

В почти пустом вагоне недостатка в свободных местах не было. Кван устроилась на жестковатом диванчике, подальше от окна.

Джи опустился рядом, откинувшись на спинку. В ушах всё ещё шумел дождь, а мир вокруг будто подёрнулся розовой дымкой. Наверное, стоило задержаться у тела кучера — минута бы ничего не решила… Джи попытался вспомнить, когда он в последний раз насыщался. Во рту мгновенно стало гадко. Точно. Вкус крови Иррова приспешника, так похожий на вкус крысятины. Джи припомнил острую мордочку и трусливые движения того, кого звали Стиком. Не удивлюсь, если у них с крысами общая родословная.

— Я ждала вас раньше, — заметила Кван.

— Приношу свои извинения за опоздание, леди, — скривился Джи, — но у меня были свои дела.

— О которых вы, конечно, не расскажете.

Ему померещилось, или в голосе китаянки проскользнула обида?

— Я сказал «свои», леди, — Джи посмотрел на собеседницу, — насколько вижу, вы в порядке.

— Благодарю, да. А вот вы, кажется, не очень.

Судя по тону и выражению лица, сей факт не доставлял Кван ни малейшего беспокойства.

— Это тоже относится к сфере, которую принято обозначать словами «моё личное дело», — Джи не без удовольствия отметил, как сошлись к переносице тонкие бровки Кван, — давайте проясним, леди. Я не знаю, как дела обстоят в Поднебесной, но здесь, в Британии, даме не пристало путешествовать без сопровождения. Поэтому я буду сопровождать вас до Ипсвича. И я настойчиво советую вам, госпожа Кван, сделать этот милый городок всего лишь временной остановкой. Перевалочным пунктом, откуда вы отправитесь… ну, скажем, в Париж.

— Я вернусь в Лондон, — тихо, но твёрдо сказала Кван.

— Забудьте о Лондоне, — перебил её Джи, — забудьте о подземниках. Что бы они ни хранили — вам это не по зубам. Вам повезло, что чудом остались живы. Сунетесь в логово Ирра — и больше вас никто не увидит. При всём уважении к вашей отваге и умениям.

— Я не боюсь смерти, — проговорила китаянка, — есть вещи пострашнее.

Напрасно Джи пытался отыскать в глазах Кван хотя бы намёк на браваду, опасение или колебания. Найди он хоть тень сомнения и страха — и сквозь них, как сквозь трещину в скальной породе, он смог бы вбить клинья разумных и не очень доводов, расколоть скорлупу самоуверенности Кван как гнилой орех. Но в вишнёвых глазах китаянки, обведённых тушью и бордовым ободком усталости на веках, не читалось ничего, за исключением чёткого устремления к цели. Чёткого и, что хуже всего, — осознанного.

— Для чего вам это? — наконец спросил Джи.

Кван медлила. Жемчужные зубки терзали побледневшие губы, оставляя розовые вмятинки. Руки, будто потерянные, за неимением привычного зонта без конца мусолили платье. Джи отвернулся. За окном неспешно плыло серое — серые дома, серые деревья, серые люди-муравьи. До Ипсвича — больше двух часов пути. Поезд минует восемьдесят миль, а серость притащится вместе с ним, как будто прицепленная к составу ещё одним вагоном.

В однотонном мареве изредка мелькали огоньки — поезд проходил Ист-Энд. Жёсткая спинка дивана мучительно давила на ноющее плечо.

— Ладно, — подала голос Кван, — я расскажу.

— Пожалуйста, леди, — Джи прогнал соблазнительную мысль устроиться на диване чуть боком, ведь в этом случае он оказался бы спиной к китаянке, — я вас слушаю.

Руки Кван взметнулись к шляпке, нервно поправили почти идеальные поля, заправили за уши ещё влажные прядки.

— Когда я жила в Китае, у меня была семья…

Обыкновенная семья обыкновенной китайской женщины. Муж — мелкий чиновник и кроха-дочь, как две капли воды похожая на маму. С появлением малютки Кван забросила любительский театр, куда до этого ходила раз в неделю на репетиции и редкие показы. Муж не одобрял увлечения супруги, но, будучи мягкохарактерным, не мог по-настоящему ей ничего запретить.

— Ты навлечёшь беду на нашу семью, — говаривал Ци Хонгшу, и оказался прав.

Когда маленькая Синь отпраздновала свой четвёртый день рождения, Кван вернулась в театр. У семьи не было средств на приходящую нянюшку, поэтому сидеть с ребёнком во время отсутствия матери было некому. Ци Хонгшу пропадал на работе. А Кван стала всё чаще ускользать на подмостки.

— Я очень любила их обоих, — китаянка старалась говорить ровно, но дрожащие губы выдавали её, — я души не чаяла в малютке Синь, ведь она была моя, понимаете? Моя! Это такое счастье…

Но в сердце Кван безраздельно царила другая любовь, и молодой матери приходилось постоянно напоминать себе о своих обязанностях. Она разрывалась между любовью к малышке и столь же искренней страстью к театру. Всё чаще Кван стали посещать мысли о том, как было бы замечательно остановиться на чём-то одном. Если бы весы качнулись в пользу семьи… или в пользу подмостков. О последствиях второго варианта китаянка старалась не думать.

Её разум и чувства находились на пределе, как канатоходец на натянутой струне. Тронь — и покачнётся, упадёт. Но Кван держалась середины, играя на два фронта, изматывая себя. Неизвестно, чем бы это закончилось, но в конце концов судьба — или то, что в Поднебесной зовётся дао — решила за неё.

— Я вернулась домой с репетиции, — Кван отвернулась, её плечи мелко вздрагивали, — малышка Синь ждала меня…

Кван вбежала в дом, комкая в руках тряпичную куколку — очередной подарок для дочки от матери, снедаемой чувством вины.

— Синь! Мама дома!

Но дочка, обычно встречающая свою mǔqīn радостным воплем, молчала. Не выбежала она и встретить Кван, как делала всегда.

— Она бросала всё, все свои игры и мчалась, чтобы поскорей обнять меня, — китаянка продолжала смотреть куда-то вбок, Джи видел лишь её белую плоскую скулу и розовое ухо, оттянутое тяжёлой серьгой. — У Синь был такой смешной ритуал — «обними маму, пока она не исчезла». Жаль, я не успела обнять её в ответ…

Холодея от дурного предчувствия, Кван прямо в грязной обуви побежала в комнатку дочери. Малышка была там — лежала в своей кровати, свернувшись клубком под тёплой попонкой.

Спит. Кван вздрогнула. В последние дни дочь неважно себя чувствовала, часто кашляла, выглядела вялой. Мать лечила её травяными отварами — от них малышке легчало, становилось спокойней дышать.

Кван вздохнула, унимая бешеное сердце. Синь умничка, сделала всё как сказала мама: если замаялась — приляг, отдохни, завернись в тёплое. Замученная кашлем дочка просто уснула. Кван улыбнулась, расправляя мятое платьице на кукле. Проснётся — будет сюрприз.

Китаянка наклонилась над кроваткой, отворачивая попонку.

Попонка оказалась ледяной.

Неживой холод огнём опалил пальцы. Рука с зажатой куклой по инерции распрямилась, кладя игрушку у личика девочки. А Кван, ещё не осознав, ещё не соглашаясь с жуткой правдой, пронзительно, уродливо и страшно закричала…

— В тот день Ци Хонгшу в первый и последний раз поднял на меня руку, — по белой скуле Кван медленно сползала прозрачная капля, золотясь в свете редких вагонных ламп, — и я жалела, что он не сделал этого раньше…

Когда вернулся муж, Кван сидела на полу, баюкая безжизненное тело дочери. В маленьких ручках Синь, скрещённых на животе, лежала новая тряпичная кукла. Приехавший доктор попытался разжать детские пальчики, но Кван кошкой бросилась на него, не позволив убрать игрушку.

Косясь на Кван и потирая свежие царапины на запястье, доктор осмотрел тело Синь.

Лёгочная болезнь. Видите следы подсохшего гноя у ноздрей и рта? Малышке явно было трудно вдохнуть. Могли ли помочь?

Короткое покачивание головой.

Такие больные захлёбываются и просто перестают дышать. Спасти их трудно, всё, что можно сделать — быть рядом…

Доктор, явно чувствуя себя неловко, ушёл. И, когда за ним закрылась дверь, Ци Хонгшу подошёл к жене, без единого слова вздёрнул её за волосы и также молча ударил по лицу сухой жёсткой ладонью.

Малышку Синь похоронили на седьмой день, и высохшая от горя Кван вложила тряпичную куклу в пожелтевшие ручки дочери вместе с букетиком белоснежных, плачущих росой ирисов.

— Муж покинул меня в день Цинмин[23], — Кван наконец повернулась к собеседнику, её серьги взметнулись и тяжело опали, закачавшись над узкими плечами, — вот так я получила свободу, которой желала.

— Он ушёл? — негромко спросил Джи.

— Бросился под экипаж, — бурые вишни глаз китаянки почернели, в них плясали ламповые огни — как звёзды в бездонно-ясном небе, — мы играем со временем, но не можем спасти умирающего ребёнка. Мы победили рак, но не в состоянии победить самих себя… Теперь вы понимаете, почему я хочу вернуться в Лондон?

— Где вы научились обращаться с револьвером? — вместо ответа поинтересовался Джи.

— После смерти мужа, — Кван сглотнула, — я ходила на стрельбище. Мне нужно было что-то… для разрядки. Что-то, куда я могла бы выплеснуть свою боль. Я была свободна, совершенно свободна и совершенно пуста. Впереди были бесконечные дни, чтобы отдать их театру — но я не могла его видеть…

Воцарилась тишина, нарушаемая лишь стуком колёс и бубнежом немногочисленных попутчиков. Кван молчала. Высохшая дорожка на её скуле казалась шероховатой.

— Ну что ж, теперь у меня к вам остался единственный вопрос, леди, — Джи подался чуть вперёд, опираясь на поставленную меж колен трость, — где вы научились так лгать?

— Простите?..

— Рак, — Джи выплюнул это слово, как мерзкого жука, влетевшего в рот, — вы сказали, что в вашем обществе побеждён рак. Но никто и нигде, а особенно в Китае, не способен исцелить от этой напасти. Кто вы, госпожа Кван?

Лицо китаянки медленно вытягивалось, становясь белее мела.

— Кто вы… — Джи наклонился ещё ближе и закончил шёпотом:

— Кто вы и откуда?

Глава 19

Кван выпрямила и без того ровную спину. Её глаза, заметавшиеся вспугнутыми птицами, сверкнули, кончик розового языка облизнул губы. Джи наблюдал за всем этим с усмешкой. Что ещё придумает эта заправская лгунья, привыкшая играть роль в жизни как на сцене?

— Я…

Китаянка не договорила. Воздух вдруг взорвался оглушительным рёвом, свистом, скрежетом железа. Пол уплыл куда-то вбок, Джи швырнуло на Кван, проволокло в сторону. Плечо врезалось во что-то жёсткое и угловатое, вспыхнув болью. Джи взвыл, а мир вокруг продолжал вращаться, пол и потолок менялись местами, со всех сторон сыпались узлы, чемоданы и шляпы, а скрежет, нарастая, достиг наконец пределов человеческого слуха и вдруг со страшным ударом, сотрясшим опрокинутый вагон, так же резко оборвался, оставив после себя вязкую тишину.

Тело казалось разбитым на сотни обломков. Джи шевельнулся — руки и ноги болели нещадно, но слушались. Он стряхнул с себя коробки и тряпьё, ухитрившись встать на четвереньки. В теле, казалось, не уцелело ни единой кости. Перед глазами плыло, всё виделось странно тёмным. Не сразу Джи сообразил, что так и должно быть — в вагоне не осталось ни единой целой лампы. Сквозь разбитые окна внутрь врывались оранжевые блики вперемешку с бледными белёсыми полосами лунных дорожек.

— Кван!..

Голос сорвался, и Джи закашлялся от пыли, забившей горло. В раненом плече мучительно пульсировало. Как был, на четвереньках, Джи пополз, огибая спинки диванов.

Вагон лежал на боку. Ладони то и дело натыкались на провалы окон с острыми стекольными краями. Местами искорёженные стенки торчали колючими обломками досок, под пальцами было горячо и липко.

Цепляясь за всё подряд, Джи добрался до места, где сидела китаянка. Диван здесь был смят и изломан, а стенка вагона превратилась в деревянное крошево. Скалящиеся зубы досок были измазаны тёмным, на одном из них покачивался прилипший кусок коричневого бархата.

Кван лежала поодаль. Её рука — та, что уцелела — ещё хранила остатки тепла, но китаянка не дышала. Её помутневшие глаза широко распахнулись, рот приоткрылся, будто Кван удивлялась случившемуся с ней.

Джи провёл ладонью по лицу своей недавней спутницы, опуская ей веки и стараясь не смотреть на то, во что превратилось тело китаянки ниже живота. От густого смешанного запаха его мутило. Джи задержал ладонь на щеке актрисы. Рискнуть? Момент — и он узнает правду, узнает всё, что так старательно скрывала китаянка. Пальцы поползли к белой шее Кван, оттягивая пушистый ворот полушубка и манишку платья. В зыбком сумраке лиловая полоса на оголённой коже затемнела уродливым червём-душителем, охватившим горло.

Нет.

Джи отпустил манишку, аккуратно расправил кружева. Кем бы ни была эта женщина, она имела право на тайну. Да, он может сейчас вгрызться в это измученное горло и жадно пить, зажмурившись, чтобы не видеть немого укора на мёртвом лице. Он будет листать её жизнь, её радости и скорби, её ночную обнажённую нежность и злую звериную боль, беря то, что не дозволено.

Он — вор, глядящий в замочную скважину.

Джи отвернулся.

Что бы ни таила Кван, пусть уходит с нею. Всё равно это уже не имеет значения…

Не глядя больше на тело китаянки, Джи стал пробираться к выходу.

***

Огонь разгонял сумрак и холод морозной ночи. Горел уголь, высыпавшийся из опрокинутого тендера — маленькие отдельные костерки. Пылало то, что осталось от паровоза — бесформенная масса, в которой едва угадывались очертания колёс и развороченного каукетчера.

Котёл. Наверняка рванул котёл…

Джи отполз подальше от лежащего на боку вагона. Его колотило, под рёбрами засела однотонная боль, будто перемалывающая кости тупыми челюстями. Сил подняться не было. Трость он потерял где-то в поезде, при мысли о возвращении внутрь вагона желудок скручивало спазмом. Джи на четвереньках потащился вдоль состава. Левая рука то и дело предательски подламывалась, и на то, чтобы добраться до следующего вагона, ушли почти все силы. Он упал на спину, глядя в чёрное беззвёздное небо в окаймлении марева дрожащих огней.

Вставай. Кто-то ещё должен был выжить. Вставай, во имя всех чертей…

Холод ноябрьской почвы уже пробирался под пальто. Неужели здесь, вот так?.. Посреди плешивого осеннего подлеска, между разбросанных досок, шляпных коробок и трупов?.. И это всё, ради чего он выживал? Ради чего искал, ждал и верил?

Джи рывком сел — так, что в голове поплыло, а перед глазами закачались красные круги.

Ключ — раз. Подземники — два. Ли — три…

В соседнем вагоне, точно так же сошедшем с рельсов и опрокинутом чудовищной силой, Джи нашёл нужное. Пока он торопливо глотал, стараясь не касаться языком сомнительно чистой кожи, в голове неотвязно вертелась единственная мысль.

Они нас почти достали.

И всё-таки он уцелел. Несмотря на разрываемое болью плечо, на рёбра, тупо ноющие при малейшем движении. Уцелел и легко отделался. А Кван не повезло…

При мысли о Кван где-то внутри кольнуло. Впервые Джи не желал смотреть на чужую жизнь. Он многое повидал. Он видел женщин, отдающихся за так, и мужчин, за так же берущих, он видел старух, всю жизнь трясшихся над грошом, и матерей, душивших своих первенцев пуповиной. Их кровь горчила настолько, что Джи предпочитал ей соки животных. И он не хотел, не желал «пробовать» Кван. Пусть останется загадкой, пусть будет вруньей, притворщицей, лживой актриской. Пусть будет jianmin. Но только не чудовищем.

Он выкарабкался из вагона и сел, привалившись спиной к стенке. Холодный ветер пробирал до костей. Джи кутался в пальто и ждал, когда немного утихнет боль. Нужно было убираться отсюда. Неизвестно, как далеко тянутся Ирровы щупальца. Поезд едва успел покинуть Лондон…

Порыв швырнул в лицо растрёпанную прядь. Джи досадливо отбросил её и прищурился. Померещилось — или у первого вагона что-то шевельнулось? Он подобрался, всматриваясь в темноту, где сливались чёрные стенки с чернильной землёй. Ничего.

Джи заставил себя подняться и нетвёрдым шагом двинулся к голове состава. Вокруг догорали разбросанные угольки, от останков паровоза несло коптящим жаром. Он обошёл поезд и ступил на рельсы. Пора домой.

— Так и уйдёте без меня?

Джи резко обернулся.

Мираж. Причуда утомлённого сознания. Невозможно…

От паровоза отделилась чёрная тень.

— Вы обещали мне своё сопровождение.

Прямо к нему, нарочито-застенчиво подбирая оборванное платье, двигалась Кван.

Джи застыл. Левая ладонь рефлекторно дёрнулась, выпуская на волю тонкое лезвие.

— Ни шагу ближе!

Мысли метались, как вспугнутые собственным окриком птицы. Что за чёрт? Он же видел её… После такого не выживают! Кван — не «дитя ночи», она обычный человек, а, значит, её тело должно сейчас лежать и остывать, пока душа несётся в нирвану или куда там её распределят…

— Не бойтесь, — голос Кван звучал как-то невнятно, от привычного звонкого щебета остались разве что смещённые интонации, — я понимаю, это трудно воспринять, но…

— Но что? — зло отозвался Джи, кляня себя за сентиментальную тупость. Болван! Он должен был, обязан был её проверить. «Не хочу подглядывать за чужой жизнью…» Теперь-то ясно, что он бы там увидел. Где, интересно, эта подземница прятала свою «машину времени»?

— Но я не одна из них, — закончила Кван, будто угадав его мысли.

— Тогда как?..

— Я всё объясню, — в нечётком голосе звучала бесконечная усталость, — только, ради бога, идёмте. Здесь безумно холодно.

— От холода вы не умрёте, — перебил китаянку Джи, — где они?

— Кто? — изумилась Кван.

— Ваши сообщники.

— А… — актриса зябко повела плечами, — вот о чём вы подумали… Так их нет. Я уже говорила, что не имею отношения к подземникам. Вы чем слушали?

— И вы хотите, чтобы я вам поверил? — Джи повёл рукой, — после такого?

— Рекомбинация, — выговорила Кван, отплёвываясь.

— Что?..

— Не знаю, — уже чётче зло сказала китаянка, — но вот так называется это дерьмо, что со мной происходит.

Секунду Джи смотрел на дочь Поднебесной. На её стройные коротковатые ноги, неприлично торчащие из-под оборванного у бёдер платья. Аккуратные, чистые, гладкие ноги. Совсем не похожие на то кровавое месиво, что он видел в останках вагона.

— Вперёд, — Джи отступил в сторону, не сводя с китаянки глаз, сбросил пальто и швырнул его на рельсы, — надевайте и топайте. Замечу слежку — всажу вам в спину нож. Умрёте вы или нет, но мне, откровенно говоря, будет хотя бы приятно.

***

До Ипсвича они добрались глубокой ночью. Ни один экипаж не спешил подбирать пару, выглядящую как разбойники с большой дороги. Кван мелко дрожала в пальто, доходящем ей до босых пят. Джи, напряжённо ловя малейший звук, чувствовал, как леденеют пальцы.

Двуколку удалось остановить, только бросившись под копыта. Кучер испуганно натянул вожжи, и кони стали как вкопанные. Джи сунул вознице серебряный хьюмидор и уговорил довезти до окраины Ипсвича.

Дальнейший путь проделали в молчании. Экипаж был пуст, и Кван забилась в угол, поджав под себя ноги. Джи, окоченевший в жилете и тонкой рубашке, бессмысленно вертел в руке сломанный брегет.

Ипсвич спал. Редкие фонари горели на дремлющих улицах, присыпанных мукой инея. Громоздкой чёрной тушей обозначилась городская пивоварня, к которой стекались ровные ряды двухэтажных домиков.

Джи открыл ворота одного из них, пропуская Кван вперёд. Захрустел под ногами подмороженный гравий. Дом, милый дом…

Китаянка, вконец замёрзшая, молчала. Молчала, хрупко ступая по заиндевевшим камням, молчала, перешагивая порог — с гравия на гладкие половицы. Молча вытянула синие от холода ноги к разгорающимся в камине дровам и зябко обхватила себя за плечи. Слабый кивок стал ответом на поданный горячий пунш.

Джи обхватил ладонью свой бокал и, поглядывая на Кван, другой рукой перебирал скопившуюся корреспонденцию, набросанную почтальонами сквозь прорезь в двери. Со стороны камина не доносилось ничего, кроме потрескивания горящих поленьев. Китаянка будто застыла, лишь редкие покачивания растрёпанной чёрной головы над спинкой кресла выдавали в ней живое существо.

Бездумно листая пальцами конверты, Джи пытался уложить непослушные мысли в хоть какое-то подобие схемы. Кван. Кто она? Джи не заметил слежки, пока они добирались до Ипсвича. Выходит, насчёт сообщников китаянка не солгала. Его взгляд упал на голую коленку Кван, торчащую из-под полы пальто. Над коленкой легонько покачивался лоскут оборванного платья.

Платье. Вот в чём дело, вот та заноза, не дающая произошедшему сложиться в стройную картину. Рубашка Перегрина снова становилась белоснежной и целёхонькой, когда мистик совершал скачок назад во времени. Вместе с телом фокусника возвращалось к своему раннему состоянию всё, что было на нём и, возможно, непосредственно рядом с ним — вот зачем Перегрину клетка. Но с платьем Кван такого не произошло. Джи снова посмотрел на китаянку, и та, будто почуяв затылком пристальный взгляд, заёрзала в кресле.

Нет, здесь что-то другое. Кван назвала это рекомбинацией… Джи смял в кулаке попавшееся под руку письмо. Ладно. Отогреется — выложит всё как на духу, даже если придётся вспомнить кое-какие приёмы ведения подобных бесед. Послушаем, как будет петь эта птичка. А потом…

Джи швырнул мятую бумажку на паркет. Чужая кровь струилась в нём, залечивая раны, мягко кружа голову. Они оба сейчас не в лучшей форме. Но с девчонкой он как-нибудь справится.

Девчонка.

Пустой бокал со стуком ударился о столешницу, Джи опёрся о полированную доску обеими руками. Девчонка… Нет, не девчонка — юная леди, виденная им на вокзале. Элегантная молодая женщина, как две капли крови напоминающая Коно. Он потерял маленькую лекарку в той памятной битве с латниками Максимилиана, битве, которая стала последней для остатков его верного отряда. Он не нашёл её среди мёртвых, но не чаял и увидеть живой. Малышка, державшая в руках стилет так же ловко, как пучок целебных трав, просто исчезла. Она могла выскользнуть из окружения, а могла сгинуть в болотной трясине. Как бы то ни было, Коно уже почти три сотни лет мертва. Та дама на вокзале — случайный двойник. Или видение. Или — чем не шутит сам чёрт и его сестра-судьба? — пра-пра-правнучка Коно, и впрямь выжившей в той страшной битве. В любом случае, дама с вокзала не имеет отношения к нему. У неё — своя дорога.

А вот путь Кван, как ни жаль, всё же пересекается с его путём.

Джи смахнул очередной конверт из стопки. И на следующем, с чуть косо наклеенной маркой, отставшей одним уголком, увидел знакомый нью-йоркский штемпель. Губы искривились в гримасе неприязни. Андриан обладал фантастической способностью напоминать о себе в самый неподходящий момент.

Выщелкнувшимся из каркаса лезвием Джи вспорол конверт, раздирая марку. Глаза побежали по пляшущим поспешным строчкам.

«Я счастлив сообщить тебе, что мои поиски почти завершены… Убийца Харнхейма вот-вот будет у меня в руках. И я хотел бы видеть тебя здесь, в Нью-Йорке — о нет, не ради ликования, я знаю, ты не разделишь радость отмщения за дорогого моему сердцу Старшего. Но в этом городе есть человек, который приоткроет тебе твою тайну, так, как пролил свет на мою.

И ещё одно. Знаю, ты не питаешь ко мне приязни. Но, заклинаю тебя той кровью, что мы разделили, поверь моему последнему письму — если встретишь даму с Востока, не доверяй ей… Никогда и ни при каких условиях. У меня есть все основания полагать, что убийца Харнхейма — дочь Поднебесной, и она сейчас в Лондоне. Остерегайся её — женщины по имени Ли Кван.

Я прибуду в Лондон как только смогу».

Привычная неразборчивая закорючка вместо подписи и дата. Письмо было отправлено почти три недели назад.

Пальцы аккуратно согнули лист. Пополам — ещё раз пополам — ещё раз. Письмо превратилось в ровный квадратик хрустящей бумаги.

Растрёпанная антрацитовая головка Кван с торчащей из пучка волос палочкой-заколкой виднелась над спинкой глубокого кресла. Чуть покачивалось голое колено, мягко круглилась лежащая на подлокотнике рука, обхватившая бокал с остывающим пуншем.

Два шага — стремительных, скользящих — мимо китаянки, к жарко полыхающим поленьям. Квадрат письма — на корм жадному огню.

В вишнёвых глазах — мимолётный ужас, отражение блика на сверкающем лезвии.

Китаянка поднялась, став перед Джи — лицом к лицу, взгляд снизу вверх. Пустой бокал остался в ненадёжном равновесии на подлокотнике кресла. Ладони Кван сложились вместе, и китаянка поклонилась — легко, спокойно. Как будто не стояла она в разодранном платье перед мужчиной, обещавшим всадить ей в спину нож, как будто не плясал в её глазах отблеск огня от полированной стали.

Бесконечную секунду Джи смотрел на согнутую спину китаянки, едва прикрытую держащемся на честном слове рваньём. Щёлкнув, лезвие исчезло, сливаясь с пластинами каркаса.

— Благодарю вас за гостеприимство, — Кван выпрямилась, — и заранее прошу прощения.

Платье упало к её голым ногам, и китаянка резко повернулась. Взметнулись чёрные волны волос, и на чистой гладкой спине Кван в неверном жёлтом сумраке горящего камина Джи прочёл вырезанную надпись.

Гнозис.

III. Gnosis

Глава 20

— Что… Что это такое?

Сердце гулко ухало в груди. Обнажённая женщина перед ним — он ещё видел её мёртвой, её истерзанное тело впечаталось в его разум и память, и Кван словно раздвоилась. Она осталась в поезде лежать в луже собственной крови, и она же стояла к нему спиной, хрупкая, тонкая, с расплескавшимися по мягким плечам волосами. С вязью застарелых шрамов, складывающейся в одно-единственное слово.

Гнозис.

— Гнозис означает знание, — заговорила китаянка, не оборачиваясь, — знание есть спасение. Суть и смысл операции «Гнозис» — в познании прошлых времён ради спасения будущих…

Китаянка замолчала.

— Будущих? Что всё это значит?

Актриса не отвечала. Её плечи дрожали, словно с каждым вопросом Джи вколачивал в них гвоздь.

— Что за операция «Гнозис», Кван? Кто её начал? Когда?

Тишина.

— Кто начал операцию, Кван? Ответьте мне!

Рука Джи легла на плечо китаянки, но, прежде чем он успел развернуть её к себе, Кван повернулась сама, так резко, что её чёрные волосы хлестнули его по рубашке.

— Я не знаю! — сверкающие рубинами глаза Кван, казалось, были наполнены дрожащим вином, — я бы хотела ответить, но, чёрт вас возьми, я не знаю! Не знаю, не знаю, не…

— Хватит!

Джи схватил китаянку за дрожащие плечи и встряхнул так, что клацнули зубы. В следующую секунду тёплое и мокрое ткнулось ему в грудь. Китаянка плакала, совсем по-детски обняв Джи обеими руками. Пальцы Кван сомкнулись у него на спине.

— Я… не… знаю… — выдавила она сквозь всхлипы, — о боги, я почти ничего об этом не помню…

Джи стоял, растерянно слушая, как она невнятно бубнит что-то ему в рубашку. Он осторожно погладил Кван по тёплой спине, ощущая под пальцами бугристые рубцы. Маленькая, испуганная, потерянная — в ней ничего не осталось от той отчаянно-смелой, где-то даже злой женщины, что уверенно вошла в его номер прошлой ночью. Так уверенно, будто точно знала: первая встреча не будет последней.

Китаянка жалась к нему, а он хотел — и не мог — разделить эти два образа, Кван мёртвой и Кван живой. И то, что оживало в нём при касаниях нежной женской кожи, было обречено исчезнуть в тот же миг.

Сизый рассвет пробивался сквозь окна, бросая пепельные тени на паркет. Джи завёл руки за спину и аккуратно разжал пальцы Кван. Она будто и не заметила ничего — стояла, уставясь в камин, даже не пытаясь прикрыть небольшие налитые груди и тёмный треугольник меж плотных сильных бёдер.

Джи отшагнул назад и взял с тахты халат. Молча подал его китаянке, и та так же молча завернулась в него, перехватив в талии узким поясом. Обеими руками пригладила волосы, выдернув из них заколку, и ловко скрутила новый пучок.

— Могу я попросить у вас чаю?

***

Когда Джи принёс на подносе чай в фарфоровом заварнике, Кван сидела, поджав под себя ноги, на паркете перед камином. Он поставил поднос на пол и опустился рядом. Поддёрнул рукава рубашки, чтобы не мешали, и взял с подноса хрупкую чашечку.

— Позвольте мне, — внезапно попросила Кван.

Джи, скрестив ноги по-турецки, наблюдал, как китаянка бережно поднимает заварник, обернув полотенцем, и ловким движением разливает насыщенный коричневый настой по чашкам. В воздухе поплыл запах горячих листьев. Кван обеими руками взяла наполненную чашку и с лёгким поклоном подала её Джи.

— У нас в Китае, — негромко сказала она, кашлянув, — есть традиция — подавать чай тем, перед кем хочешь извиниться.

— Я принимаю извинения, — Джи принял из рук китаянки чашку. Тёплый фарфор приятно грел ладони.

— Чай… Культура чайных церемоний — то немногое, что наш народ сохранил спустя десятки тысяч лет, — Кван обхватила руками свою чашку, её лицо посветлело. — Хотелось бы мне верить, что и я сыграла в этом свою роль.

— Китай — страна с очень сильными традициями, — заметил Джи, — никакие опиумные войны не в силах эти традиции уничтожить.

Кван вскинула на него воспалённый взгляд.

 — Есть войны пострашнее опиумных, — сказала она, — страшнее даже тех, что сотрясали мир в двадцатом веке. Первые две мировые — пшик по сравнению хотя бы с третьей, а Муссолини, Сталин, Мао Цзэдун, даже Гитлер — просто дети рядом с теми, кто уничтожил наш мир. Дети, и игрушки у них детские. Нацисты жгли в печах евреев — а мы… Мы сожгли всё человечество.

— О чём вы говорите?.. — чашка в похолодевших руках, казалось, вот-вот покроется инеем. То, что произносила Кван, было таким чужим, незнакомым и нереальным — и всё-таки на самых дальних рубежах памяти, там, где стёрта граница между воспоминанием и вымыслом, что-то звучало… Как песня на грани слышимости, как бесконечно-тоскливое дежа-вю. Гнозис…

— Что вы видели в поезде? — вопросом на вопрос ответила китаянка.

— Я видел вас… мёртвой, — Джи заставил себя произнести это. Жуткое слово оставило после себя гадливый трупный привкус. Он глотнул чая.

— А потом? — допытывалась Кван.

— Ничего. Я понял, что вам не помочь, и ушёл, — Джи отставил чашку и, сцепив пальцы, звучно хрустнул ими.

Огромные вишни глаз, обведённые красной каймой, следили за его руками.

— Как вы это делаете, Кван? Где она — ваша «машина времени»? Ведь вы говорите о событиях, которые ещё не произошли…

Снова это тянущее, мучительное царапанье — как ноющая застарелая рана в самом сердце памяти, растревоженная услышанным.

— Расскажите мне, Кван. Расскажите обо всём — и начните с того, как убили чернокнижника Харнхейма.

Китаянка вскочила, легко, как серна, едва коснувшись пола пальцами руки. Её глаза забегали, верхняя губа вздёрнулась, оскаливая мелкие жемчужные зубы.

— Сядь! — прикрикнул Джи, — живо!

И снова этот грубый окрик будто бы привёл Кван в чувство. Бешеный взгляд потух, и китаянка опустилась на паркет.

— Я слушаю, — напомнил Джи.

— Откуда ты знаешь про чернокнижника? — прошептала китаянка, так же незаметно переходя на «ты». В этой странной беседе, в дымке усталости и сером зареве осеннего рассвета, не было места формальностям. Не может быть условных преград между мужчиной, обнимавшим обнажённое тело, и женщиной, что позволяла ему это делать.

— Достаточно того, что я знаю.

— Та история давно пошла прахом… — пробормотала китаянка.

Нет, подумал Джи. Пока есть хоть один неравнодушный — история будет жить.

— Это было так страшно, — Кван поёжилась, кутаясь в слишком большой для её хрупкого тельца халат, — так страшно и так… долго…

Она не помнила, как попала в лабораторию к Харнхейму. Китаянке нелегко приходилось — она жила, как мышь, питаясь чем придётся, выходя по ночам и забиваясь на день в укромный уголок. Редкие аббатства соглашались приютить узкоглазую нищенку с безумным взглядом, и ни в одном монастыре Кван надолго не задерживалась. Её подкарауливали в саду, на кухне и в молельне, ей задирали юбку, её били, угрожали, тайком от настоятеля вышвыривали за ворота. Женщины шипели ей в лицо, целомудренные монахи с аккуратными тонзурами хватали косую нищенку за грудь. Кван сбилась со счёту, сколько раз её насиловали, подбрасывали ей украденные вещи под жалкий топчан, служивший кроватью, выставляли прочь как воровку, распутницу и смутьянку. Она стала обходить стороной угрюмые неприступные стены, что бы ни скрывалось за ними — ей там никогда не бывали рады. Китаянка просто шла, куда вели ноги, смирившись со своей странной природой. Где-то маячила мысль о монастырях горного Тибета, о её далёкой родине, но эта мысль, будто вечно дремавшая, никак не оформлялась в настоящую цель. Кван жила единственным днём, существуя от смерти до смерти.

Но после очередной гибели она очнулась в клетке.

— Это всегда как провал, — говорила Кван, сложив на поджатых коленях полудетские руки, — сначала боль… умирать всегда больно. Слышать, как хрустят твои кости. Как ломается шея. Ощущать, как заполняет лёгкие вода. Потом ты просто засыпаешь — и пробуждаешься снова. И ничего не помнишь, только своё имя. Совсем не страшно. Жутко только в первый раз…

Уличённая в краже, Кван покорно приняла чрезмерно жестокий приговор — озлобленная голодным годом толпа забила её камнями. Подставляя голову под удары, китаянка ждала лишь того, чтобы поскорей всё закончилось. Не успеет рассвести, как она встанет и уйдёт, словно библейский Лазарь.

Но на этот раз уйти ей не удалось.

Едва она открыла глаза, как поняла, что ничего не видит. Голова оказалась плотно закутана каким-то вонючим мешком, а руки и ноги связаны. Кван начала извиваться и мычать, но её невидимому похитителю это быстро надоело. Последовала короткая вспышка боли в затылке, и в следующий раз китаянка очнулась уже за железными прутьями.

— Он пришёл не сразу, — Кван поморщилась — так кривятся, жуя лимон, — грязный, в каких-то лохмотьях, похожий на непросыхающего пьяницу. И с ним было что-то не так…

Китаянка не сразу поняла, что именно насторожило её в облике похитителя. Он появлялся, молча ставил перед ней кувшин воды и плошку каши и убирался — до следующего раза. Иногда зажигал чадящий фитилёк в блюдце с маслом и рассматривал пленницу, как диковинного зверя.

В эти короткие визиты Кван успевала немного разглядеть чернокнижника. И в конце концов поняла, почему его внешность так отталкивает, заставляя сердце трепыхаться в груди. В нём всё было как будто немного сдвинуто, смещено — чуть более серая кожа, чем это бывает у нормальных людей, чуть более толстые ногти, заострённые кромки зубов; посеребрённые не сединой, а словно инеем присыпанные волосы.

Он, должно быть, неплохо видел и без всякого света — часто Кван слышала, как чернокнижник шуршит своей одеждой вокруг её клетки, ловко ориентируясь в полной тьме. Он кормил её, иногда прибирал за ней — но на этом их взаимодействие заканчивалось. Поначалу Кван ждала, что он сделает её своей невольной наложницей или, того хуже, начнёт испытывать на пленнице свои дьявольские изобретения. Но ни того, ни другого не случилось. Похититель даже не говорил с ней и никогда не отвечал на её вопросы.

— Я думала, он немой, — Кван поёжилась, — но потом услышала, как он с кем-то беседует…

Впрочем, диалогом это было сложно назвать. Чернокнижник отрывисто зачитывал латинские формулы, изредка перемежая их ругательствами и окриками. А его собеседник кричал, хрипло, с присвистом и надрывом, с всхлипами вбирая в грудь воздух.

— Так я узнала, что за пределами моей клетки есть лаборатория этого отродья. Иногда туда попадали узники… — Кван поёрзала, оправляя халат. На её бледную шею упали тонкие чёрные прядки волос. — Он использовал их как пищу.

Самым мучительным для китаянки оказалось даже не отсутствие возможности умыться, не задубевшая от пота и нечистот одежда, не жёсткий пол клетки. Самыми страшными были бесконечные крики.

— Он никого не отпускал, — продолжала китаянка, — насытившись, он использовал людей для своих чудовищных опытов…

Даже через ряд комнат и две двери до Кван доносились крики несчастных.

— Они молили отпустить, — задумчиво-отстранённо говорила она, — клялись молчать обо всём, что видели там, плакали, бредили… Делали то же, что и я в первые месяцы. Но оттуда никто не вышел. Иногда он… — Кван запнулась. Она ни разу не произнесла имени своего мучителя, — он будто специально оставлял открытыми двери, чтобы я всё слышала как следует. Я убеждена, он пытался найти способ вновь сделать монстра человеком…

— Монстра? Ты говоришь о «детях ночи»?

— Я говорю об отродьях, что питаются кровью людской, — Кван исподлобья бросила на Джи полный ярости взгляд, её карие глаза пылали, — он не убивал всех узников просто так… Некоторых он заставлял причаститься его нечистой крови. И наблюдал, наблюдал, наблюдал… Как они мучаются, как грызут свои цепи, как выплёвывают собственные зубы, слабеют, иссыхают и умирают.

Мечась по клетке, Кван зажимала ладонями уши, но стоны узников всё равно долетали до её слуха.

— Они просили хоть каплю, — проговорила китаянка сквозь сжатые зубы, — рыдали от невыносимого голода, кричали, что их сжигает изнутри. Они готовы были на всё ради глотка крови.

Некоторых он кормил. Но лишь ради того, чтобы продолжать свои опыты.

— Думаю, он перепробовал на них всё, — Кван усмехнулась, — всё, что знал или выдумал сам, всё, что могла предложить наука и алхимия, вплоть до самых безумных идей…

И однажды чернокнижник всё-таки поднял руку на свою пленницу.

— Он пришёл с каким-то жутким кривым кинжалом, — китаянку заметно передёрнуло, — боги, я думала, он хочет понаблюдать за моим возрождением…

Похититель отпер внешнюю клетку. Кван заметалась, вжимаясь в прутья, но чернокнижник ловко ухватил её за руку и полоснул кинжалом по предплечью. Его длинные худые пальцы напоминали лёд. Даже лезвие, которое мучитель на секунду прижал к ране, было теплее.

— Он облизал клинок и улыбнулся… — губы Кван дрогнули, — как будто только что получил самую приятную новость на свете… А потом он ушёл.

В первый день Кван наслаждалась непривычной тишиной, вздрагивая, однако, от каждого шороха. На второй день стала ловить себя на том, что прислушивается, не вернулся ли хозяин лаборатории. На третий день всерьёз забеспокоилась. Воды в сосуде осталось на донышке, плошка из-под каши давно была вылизана, а похититель как в омут канул. Кван лелеяла надежду, что тот уже лежит где-нибудь с перерезанным горлом, но эта надежда таяла вместе с водой в кувшине. На пятый день китаянка отчаянно желала, чтобы чернокнижник вернулся. Она даже не возражала, чтобы он снова пришёл со своим уродливым клинком, лишь бы в другой его руке была вода.

На шестой день сосуд опустел. И Кван поняла, что мучитель не появится.

— Мне удалось раскачать клетку и обрушить её на пол. Вскоре сбежались крысы… и это стало спасением. Я ела их и пила их кровь. Меня выворачивало наизнанку, но не есть я не могла. Иначе я бы умерла от голода… да я и умерла, — Кван помолчала, — если бы не крысы, я бы до сих пор оставалась там. Умирала бы и снова возрождалась, слишком слабая даже, чтобы двигаться.

Плоть и кровь мелких отродий были отвратительны, но на их мясе китаянка кое-как продержалась. Горка крысиных костей вокруг упавшей клетки росла, на вонь сбегались сородичи убитых, а Кван с остервенением расшатывала и терзала дверцу.

Мучитель не появлялся. Лишь однажды китаянка услышала шум в лаборатории — грохот чего-то упавшего и будто бы осторожные шаги. Затем на долгие дни всё стихло.

Пленница молилась, чтобы крысы не перестали приходить на запах крови. Черепком разбитого кувшина она вычертила на полу надпись.

— Я поклялась, что найду его, где бы он ни был, и убью, — сказала Кван.

В конце концов, китаянке удалось открыть клетки — одну за другой. Она обыскала комнаты чернокнижника, но ожидаемо не нашла ничего съестного. Дверь в лабораторию оказалась не запертой, но надёжно замаскированной снаружи ветвями и дёрном. Китаянка объедала ягоды прямо с кустов, лакала воду из ручья, каталась по его каменистому дну, пока не вымокла до нитки. Не решившись идти в темноте сквозь лес, Кван вернулась в ненавистную лабораторию, чтобы провести там последнюю ночь. И среди полок с богомерзкими книгами застала своего мучителя…

— И ты выполнила свою клятву, — Джи поднялся. В углу, на полках небольшого шкафа со стеклянными дверцами, хранились дорогие его сердцу реликвии. Его вопросы, его маяки в нескончаемой тьме беспамятства. И одним из них была деревянная табличка с вырезанными на ней символами — теми, что он скопировал с пола около клетки в лаборатории чернокнижника Харнхейма.

— Прочти, — Джи положил дощечку перед Кван.

Лицо китаянки побелело. Она подняла на Джи затравленный взгляд дикого зверька, угодившего в ловушку.

— Откуда это?..

— Читай, Кван.

Китаянка что-то прошептала на своём щебечущем наречии.

— Это означает «ты умрёшь», — голова Кван склонилась так низко, что Джи видел только тёмную макушку.

— Обезглавливание. Как ты догадалась, что так можно убить «дитя ночи»?

— Я понятия не имела, что он за тварь, — китаянка вздрогнула, — у меня был тесак, который я нашла в лаборатории и взяла с собой… Я ничего не знала и ни о чём не думала.

Кван поёжилась, её заметно передёрнуло.

— Он начал что-то говорить, увидев меня, — гостья вытянула руку и коснулась пальцами фарфоровой чашечки, осторожно погладив тонко-светящийся край, — но я не слушала. С него сталось бы уболтать меня, отвлечь и снова запихнуть в ту клетку… Но при виде него, при виде его серого лица… мои руки сработали сами.

Воцарилось молчание — такое прозрачно-хрупкое, что в нём отчётливо капали секунды, отсчитываемые старинными ходиками в соседней комнате.

— И я не могла остановиться, пока не превратила там всё в прах, — еле слышно закончила китаянка.

Брошенное в камин письмо давно превратилось в пепел. «Остерегайся женщины по имени Ли Кван».

Маленькая, тонкая, с хрупкими запястьями и огромными вишнёвыми глазами, с нежной шейкой в ветреных прядях смоляных волос, абсолютно обнажённая под грубоватым большим халатом — убийца Харнхейма сидела перед ним, глядя в пол. Джи вспомнил, как уверенно и нагло китаянка бросилась на него в холле отеля «Квинс Парк», как ловко обращалась с «бульдогом». Андриан искал её четыре сотни лет. А она? Что делала эта дочь Поднебесной, после того, как вышла из разгромленной лаборатории с окровавленным тесаком в руках?

— Что сказал тебе чернокнижник, Кван?

— Он сказал… — китаянка нахмурилась, тонкие стрелки бровей сошлись домиком, — он не успел закончить фразу, но там было что-то вроде «ещё одна из двенадцати». Наверное, он как-то узнал об этом, но я даже не представляю… разве что я болтала во сне.

— Узнал?.. — внутри всё словно покрылось льдом, — о чём, Кван?

— О том, что нас двенадцать, — китаянка глубоко вздохнула, — двенадцать исполнителей операции «Гнозис».

Глава 21

Звон ходиков в соседней комнате ударил гонгом по натянутым нервам. Часы пробили восемь раз, на паркет легли бледные тени восхода. Джи поднялся, шагнул к поленнице, не выпуская Кван из поля зрения. Руки перебирали шершавые, пахнущие смолой и холодом дрова, и мерные движения помогали успокоить бушующую внутри бурю.

Итак, хитрый и скрытный чернокнижник, опробовав крови своей пленницы, узнал о существовании двенадцати таких же, как она — а невероятная способность Кван к перерождению, по всей видимости, и стала для Харнхейма поводом заточить китаянку в своей лаборатории. Одному дьяволу известно, чего пытался добиться Харнхейм, и для каких целей собирался использовать девушку. Этого уже не узнать. Все труды отшельника сгинули стараниями Кван.

Джи подбросил в камин дров, искоса поглядывая на притихшую актрису. Одна из двенадцати. Мыслимо ли?.. Неужели эта двуликая дочь Поднебесной — и есть одна из тех, кого он так долго искал? Вспомнилось, как настойчиво Харнхейм предлагал своё сопровождение, невольно вкусив крови бывшего инквизитора во время драки в харчевне. Небось хотел заполучить ещё один подопытный экземпляр, разузнав, что и Джи принадлежит к тем пресловутым двенадцати…

Полено выскользнуло из рук, загрохотав о пол. Что если все они… мы… Все мы способны, как и Кван, перерождаться? Джи подобрал деревяшку неловкими пальцами. О чёрт, он-то полагал, что ему подарена почти бесконечная жизнь, и именно благодаря ей он сумел пройти сквозь века, но что если нет? Что если он уже умирал не единожды?.. Этим бы объяснилось, почему он не помнит почти ничего, за исключением событий, для которых есть «маячки» — как перстень бургомистра, как медальон Ли.

Джи сообразил, что он уже слишком долго стоит, держа в руках полено и таращась в стену. Кусок дерева полетел в огонь, разбрызгав веер искр, а Джи взглянул на китаянку — она всё так же сидела, похожая на завёрнутую в халат фарфоровую статуэтку. Гнозис… Он ничего не знает об этой операции, но Кван, должно быть, что-то всё же помнит, пусть это и жалкие крохи — пусть даже одно лишь название. Эта надпись у неё на спине — не может ли она быть «маячком»?

— Ты не пыталась найти остальных? — спросил Джи, вороша заалевшие угли кочергой.

— Остальных? — китаянка встрепенулась, — а как ты себе это представляешь? Цепляться к людям на улице и донимать, не слышали ли они что-нибудь об операции «Гнозис»?

Кван коротко рассмеялась, но смех тут же оборвался, словно обрезанный взмахом ножа.

— Впрочем — да, пыталась.

Разливая по чашечкам уже остывшую заварку, гостья размеренно, будто подражая монотонному ходу часов, продолжала:

— После побега из лаборатории я снова вернулась к прежней жизни. Скитания были по мне — я знала, что никогда не смогу найти мужчину, согласившегося бы разделить со мной пищу и кров. У меня не могло быть дома, потому что дом и семья созданы не для таких, как я.

Кван прошла пешком всю Европу, кочевала по жарким безводным степям с племенами монголов, изумлялась великолепию русских градов. Она не выбирала путей, садясь на первый попавшийся корабль, где был не заперт трюм. Так она оказалась в Британии. Шёл тысяча шестьсот семидесятый год, и Лондон только-только оправлялся после страшного пожара. Сотни оставшихся без крова несчастных наводняли город, и среди них было легко затеряться. Кван жила среди горелых руин, потом попала в работный дом. Условия там были чудовищными, платили сущие гроши, заставляя надрываться по шестнадцать часов в день. Но у китаянки появилась своя, пусть и убогая койка. Просыпаясь задолго до рассвета с грохотом кастрюль и воплем распорядителя, она знала, что сегодня получит свою порцию жиденькой каши, и это будет так же верно, как то, что её соседка справа не сегодня-завтра загнётся от «фосфорной болезни». Кван не брезговала любыми работами, даже сулившими скорую и мучительную смерть. Производство спичек, сортировка угля в заполненных пылью цехах, варка ядовитой краски — это был ад, в котором даже самые сильные и выносливые женщины не протягивали и года. Не протягивала и Кван, и её тело выносили вместе с телами других страдалиц на задний двор, чтобы наутро зарыть в общей могиле. Но до утра она, конечно, никогда не ждала.

— Работных домов в Британии много, — Кван неожиданно улыбнулась, и улыбка осветила её лицо, как луч солнца освещает нежный фарфор, — и на разрез глаз там никто не смотрит…

Скитаясь по работным домам, китаянка всё больше и больше тосковала. Впервые в жизни у неё была крыша над головой и еда — настоящая манна небесная от прижимистого расчётливого бога. А вместе с ними появилось и время думать о чём-то ещё, кроме выживания. Кван пыталась заглушать эти тоскливые мысли изнуряющей работой, но не выходило. И тогда она решила попытаться отыскать себе подобных.

— Я помню, что нас была дюжина, — Кван аккуратно отпила глоток чая, — найти одиннадцать человек среди миллионов — что может быть безумней, правда? Не зная ни имён, ни лиц, ни хотя бы каких-то примет…

Но от чего-то надо было отталкиваться, и китаянка начала с малого. Аккуратно расспрашивала своих сотоварищей по работным домам. Наблюдала за ними — не мелькнёт ли где лицо, уже знакомое по прошлым скитаниям? Попервой старалась запоминать погибших, но быстро бросила это занятие — её память просто не могла вместить такое количество лиц.

— Да и какой смысл запоминать, если после очередной рекомбинации, — Кван произнесла это слово с отвращением, — придётся начинать заново уже в другом месте?

Чашка заплясала в пальцах, позвякивая о каркас на левой руке. Так, значит, память Кван «рекомбинируется» вместе с телом?

— Почему ты помнишь о «Гнозисе»? — Джи очень надеялся, что его голос звучит ровно.

— Сложно забыть о чём-то, что вырезано у тебя на спине, — Кван скривилась, — а рекомбинация и дюжина несчастных — это вспоминается вместе с названием…

— Откуда у тебя эта надпись? — прямо спросил Джи.

— Вроде бы мне её сделал один из нас… но точно я не помню, — китаянка допила чай и осторожно поставила на поднос пустую чашку. На белом донышке остался крохотный мокрый листок. — Может быть, я даже сама попросила. Чтобы не забывать, наверное. Не знаю. Я помню почти всё, что со мной было, с древних времён и до текущего дня, где-то чётче, где-то лишь смутными образами, но — не помню самое важное. Не то, что… будет… В общем, не начало этой проклятой операции. И самое ужасное — я знаю, что она даже ещё не запущена… — китаянка вздрогнула и съёжилась, будто ожидая, что Джи начнёт смеяться. Но он молчал, — я знаю, что «Гнозис» — это будущее. Но всё, что у меня есть о нём, — это обрывки… Иногда они пробиваются исподволь, как мои слова о побеждённом раке. «Гнозис», рекомбинация, дюжина нас — я не знаю ни смысла этих вещей, ни цели. Понимаешь?

Это прозвучало так по-детски обиженно, что Джи с трудом удержался, чтобы не сказать в ответ что-нибудь пусто-ободряющее. Чтобы не протянуть живую ладонь и не погладить маленькую китаянку по чёрным волосам. Но он сдержал этот глупый порыв. Дикие звери только кажутся приручёнными.

Он кивнул, и гостья продолжала:

— Я натворила дел. Поиск остальных так захватил меня, что я забыла об осторожности. Я спрашивала чуть ли не напрямую…

Странные речи узкоглазой девицы, её привычка за всеми подсматривать, нелепые вопросы и абсолютное отсутствие страха перед телесными наказаниями и смертью в конце концов привлекли к персоне Кван внимание — но совсем не то, на которое ей бы хотелось рассчитывать.

— Меня вытащили прямо из койки посреди ночи и куда-то поволокли, — китаянка подняла на Джи взгляд огромных рубиновых глаз — окаймлённые красными линиями воспалённых век, они казались ещё больше. — Я, конечно, отбивалась, но мало что могла против двух здоровых мужланов… Так я оказалась в Бетлеме.

Извивающуюся, кусающуюся и вопящую девушку сдали на попечение врачей. Только попав в Бетлемский госпиталь, более известный как Бедлам, китаянка поняла: подлинный ад ещё впереди.

— Я выстроила свою иерархию чертей в этом чистилище, — Кван усмехнулась, — и на её вершине восседал отнюдь не главный врач…

Персонал госпиталя был ужасен. Бедламские врачи не стеснялись проверять на пациентах эффективность новых способов лечения. Ледяные обливания, изнуряющий голод и намешанная в еду дрянь, от которой безудержно рвало, были самым безобидным из того, что изобретали щедрые на выдумки медики. Буйных, к которым причислили и Кван, сковывали кандалами, принуждая проводить по многу часов в кошмарных позах, без воды и туалета, со скрученными ногами и прижатой к животу головой.

Но хуже врачей были пациенты. Бесконечные стенания, вопли, смех, монотонные раскачивания, вонь от десятков ходящих под себя тел, попытки укусить, ударить, облить содержимым ночного горшка… Кван едва не лишилась рассудка по-настоящему уже в первые дни пребывания в этой круговерти.

— Мне помогло случайное зрелище, — китаянка сложила на коленях крепко сцепленные руки с побелевшими костяшками коротких пальцев, — на второй день я увидела, как из Бедлама отпускают пациентку. Это была страшная, старая женщина, совершенно беззубая и седая, с дрожащей головой… Но она сумела выбраться. Её проводили до дверей, что-то дали и отпустили с миром. Её сочли выздоровевшей. Вот что открывало двери ада, и я поняла, что обязана этим воспользоваться.

Кван знала, что времени у неё не так уж много. Если она не свихнётся — её замучают до смерти. Нетрудно вообразить, что произойдёт, когда бедламские живодёры обнаружат чудесным образом воскресшую девицу. Но ещё больше Кван боялась попасть на стол к расчленителям — некоторые врачи, увлекаясь новомодной прикладной анатомией, вовсю пользовали тела почивших безумцев. Стоит ли говорить, что эти же Гиппократы усиленно стремились содействовать как можно более скорой кончине пациентов?

И всё-таки ни врачи, ни другие обитатели Бедлама не пугали Кван так, как посетители. По праздничным дням в распахнутые двери госпиталя устремлялись толпы гуляк, жаждущих острых ощущений и извращённых зрелищ.

— Эти ублюдки не жалели денег, чтобы поиздеваться над нами, — цедила сквозь сжатые зубы Кван, — они могли подойти и ударить ногой. Могли раздеть, могли… о боже…

Китаянка спрятала лицо в ладонях. Джи смотрел, как вздрагивают плечи, укрытые толстой тканью халата. Внутри грызла и тянула пустота. Разве что-то изменилось? Разве не поступал он сам так же с теми, кого почитал еретиками или колдуньями?.. Обвинения в грехе сменились диагнозом «безумен», а инквизиторы надели белые халаты. Вот и всё. В чём разница для того, кого бьют, если он не повинен ни в том, ни в другом?

Кван справилась с собой и продолжила:

— Руководство госпиталя позволяло делать с нами что угодно — это был их хлеб, ведь за удовольствие посмотреть на умалишённых люди платили деньги.

Вход стоил два пенса, и в Бедлам стекались и богатые, и бедные. Они приходили сотнями, наводняя коридоры, пугая и гоняя обитателей. Иные смотрели на сумасшедших с ужасом и истово молились, обещая вести праведную жизнь, дабы не пасть такой же жертвой собственной греховности. И только единицы поглядывали на плачущих и смеющихся одновременно, на безразличных ко всему людей в кандалах с почти невозможными в этом страшном месте сочувствием и печалью.

Дни массовых посещений были ужасны, но ещё ужаснее оказалась невозможность что-либо изменить. Очень быстро Кван поняла, что все обитатели Бедлама совершенно безгласны, что никакие заверения в собственном здоровье не действуют на врачей, а малейшая попытка огрызнуться в ответ на истязания оборачивается неизменно лишь одним: признанием измученного человека буйным.

— Из всего этого был лишь один выход — терпеть и потакать, и я пыталась… Но это могло тянуться годами, а я боялась, что не протяну так долго.

И Кван решила действовать. Она притихла и стала внимательно наблюдать за тем, что творится вокруг. Персонал госпиталя не делал тайны из своих действий, и вскоре китаянка знала почти всё — например, о том, что руководство периодически поставляет одному состоятельному квакеру, частому гостю Бедлама, симпатичных и не слишком потасканных девиц из числа обитательниц. Этого квакера китаянка запомнила — толстый до безобразия, но при этом осанистый господин, всегда появлявшийся в компании пары клерков. И Кван поняла, что это её шанс.

Строить глазки квакеру пришлось долго. Жабообразный эсквайр не торопился обращать внимание на тощую азиатку со свалявшимися волосами и торчащими скулами. Кван вела себя тихо, однако ремни с неё снимать не торопились, а буйных квакер явно не жаловал. Но китаянка не сдавалась. Раз за разом накануне праздничного дня она старательно приводила себя в порядок, распутывала пальцами колтуны, отскребала с платья грязь. Углядев расплывшуюся тушу квакера, пощипывала пальцами щёки, придавая им румянец. Но его жабоблагородие неизменно проходил мимо.

Пока Кван не бросилась ему под ноги.

Подскочившие врачи попытались оттащить девушку, но тут квакер, поправляя съехавшее с кончика носа пенсне, махнул им рукой — мол, постойте. На Кван — злую, растрёпанную, в помятой хламиде — уставились два блекло-зелёных глаза.

— Вот так сокровище, — проговорил квакер. Голос у него оказался удивительно низкий — как львиный рык, пропущенный через бочку. — И как это я её раньше не видел?

Он снова поправил пенсне и наклонился. Китаянку обдало густым хмельным духом.

— Она буйная? — спросил эсквайр у медиков, продолжая пристально изучать Кван.

— В последнее время ведёт себя тихо.

— Так-так, — жабообразный провёл пальцем по щеке Кван, оттянул нижнюю губу, зачем-то посмотрел зубы, — под вашу ответственность.

Китаянка, едва сдерживавшая желание тяпнуть жирного сластолюбца за руку, возликовала. Вот он, путь к свободе!

С неё сняли ремни. Квакер тем временем удалился, прихватив свою свиту. Кван оправила платье, ожидая, что сейчас её выведут из Бедлама. И её действительно повели — но не прочь из госпиталя, а куда-то вглубь него.

Едва переставляя ослабевшие ноги, влекомая двумя медиками китаянка с трудом сдерживала панику. Что произошло, почему господин Жаба решил изменить своим привычкам? И что ей теперь делать?

Кван втолкнули в небольшую скудно освещённую комнату, совершенно пустую, если не считать железного стола, нескольких ящиков и двух сдвинутых рядом коек. Единственное узкое окно оказалось забрано частой решёткой. Китаянка заметалась среди мебели. Это был тупик — никаких шансов выбраться. Сейчас появится квакер, и…

Жаба вошёл вместе с двумя клерками, дверь за которыми с грохотом затворилась. Кван, прижавшаяся к стене, с ужасом смотрела, как квакер, пыхтя, стаскивает с себя пальто. Его подбородок висел складками, а жилет, казалось, вот-вот с треском лопнет на безразмерном пузе.

По знаку Жабы клерки подошли к китаянке и привычными движениями скрутили её, заведя руки за спину. Девушку толкнули к столу, уперев в него животом, грубым нажимом на плечи заставили наклониться. Холодные пальцы задрали подол платья, пока клерки удерживали её за руки. Кван застыла, ожидая неизбежного. И это произошло…

Когда всё кончилось, китаянка едва удержалась, чтобы не опустошить желудок прямо на наглаженные брюки квакера. Её руки отпустили, и девушка уцепилась за острый край железного стола, чтобы не упасть. Внизу всё пылало, в горле стоял тугой мерзкий ком. Она одёрнула подол и повернулась.

Квакер, отдуваясь, застёгивал ширинку, его рожа лоснилась от пота. Кван ощутила, как ком в горле разросся, поднялся к самому рту.

— Я… я могу доставить вам куда большее удовольствие, сэр.

Брови Жабы поползли вверх, как будто с ним заговорил стол.

— Я многое умею, — продолжала китаянка, проталкивая слова как дохлых крыс сквозь занемевший рот, — если вы…

— Так-так, — квакер водрузил на нос пенсне, — ишь ты.

Он повернулся к Кван необъятным задом. Клерки помогли ему надеть пальто, и Жаба со свитой покинули Бедлам.

Но не прошло и недели, как квакер снова объявился — и на этот раз китаянку сразу повели в ту же комнату. Его жабоблагородие не отличался фантазией, и всё прошло в точности так, как в прошлый раз. Торопливо оправив платье, Кван заставила себя растянуть губы в улыбке. Нацепить маску наслаждения и забыть — всего на минуту — о том, как липко и влажно, и как же, чёрт возьми, больно…

— Если господин позволит, я могла бы намного чаще его радовать.

Жаба надул щёки, поддёргивая пояс брюк. Его мелкие глазки шарили по телу Кван, по её лицу, по голому плечику под словно невзначай соскользнувшим набок платьем.

Приободрившись, китаянка продолжала:

— Мне знакомо тибетское искусство любви. Господину понравится. Я буду каждый день стараться, если… если господин согласится взять меня отсюда.

Квакер издал звук, похожий на урчание и смех одновременно.

— Ты что же, предлагаешь мне тебя содержать?

— Я…

— А зачем, — перебил её Жаба, — если тебя и здесь неплохо кормят?

И, разразившись хохотом, он ушёл, прихватив угодливо подхихикивающих клерков.

Китаянка осталась стоять посреди комнаты, пока не пришли медики и не вывели её прочь.

Оказавшись за порогом, Кван словно впала в ступор. Механически ела жалкую похлёбку, терпела рвотные спазмы от намешанной в пищу дряни, позволяла себя пинать. Дни проползали мимо в каком-то сонном полузабытьи — ни одной мысли, ни единого желания. Но, видимо, где-то внутри Кван ещё оставался тёплый уголёк надежды. Она отползала подальше от нечистот, не позволяя себе лежать в луже, сворачивалась в клубок у стены, чтобы об неё не споткнулись. Медики мало обращали на неё внимания, замечая лишь изредка и перебрасываясь фразами о том, что скоро у них появится шанс изучить, чем китайские девушки внутри отличаются от британок. И эти разговоры заставляли Кван встрепенуться, собраться, не давая полностью отключиться от реальности.

Поэтому, когда Жаба пришёл снова, китаянка встретила его вполне осмысленным взглядом.

— Чего это она у вас так отощала, — брезгливо щупая Кван, поморщился квакер.

Девушка вздрогнула. А вдруг он… передумает?

 — Ну ладно, — пропыхтел-прорычал Жаба, — ещё на раз сгодится. Ведите.

Сердце Кван упало. В проклятую комнату её тащили, как мешок, волоча коленями по полу. И чем ближе становилась грязная захватанная дверь, тем сильнее вскипала ярость в сердце китаянки.

Её швырнули через порог. Плечо врезалось в острый угол койки, и Кван зашипела от боли и ненависти. Она поднялась. Вот сейчас эти гады уйдут, и можно будет найти что-нибудь… Кусок кирпича, обрывок верёвки, что угодно…

Врачи не уходили. Они покинули комнату, лишь когда появился Жаба со свитой. Китаянке снова заломили руки за спину и ткнули животом в стол. Она вывернула шею, косясь на квакера — но тот даже не смотрел на неё, целиком поглощённый вознёй с собственным гульфиком. Жирное пузо Жабы упёрлось в её голые ягодицы, Кван зажмурилась — и вдруг, неожиданно для себя, извернулась, как кошка, выскальзывая из-под потной жабьей туши, рванулась вверх и вцепилась зубами в висящую складками шею квакера…

Всё, что случилось потом, тонуло в тумане.

— Появились врачи, очень много врачей, — монотонно говорила Кван, — кто-то без конца визжал, и всюду была кровь, и так пахло…

Кровью провонялась комната, пропиталась одежда Кван, и китаянка уже не различала, где кровь Жабы, а где — её собственная. Тело ещё ощущало глухие толчки — то тупые, то колюче-острые. Боль приходила откуда-то снаружи, ленивая, тянущая. Она накатывалась волнами, и последняя волна, будто ставя точку, отозвалась в голове ослепительной вспышкой. А потом всё померкло.

Глава 22

Тишина повисла в комнате лёгкой паутинкой. Тик-так — часы. Щёлк-щёлк — дрова в камине. Дзынь — ложка о краешек чашки.

Джи дотянулся до поленницы и бросил в огонь ещё деревяшку. Он неудобной позы затекли скрещённые ноги, а плечо снова напомнило о себе тупой ноющей болью. Китаянка же, казалось, ничего не замечала. Тень Джи, падающая на замершую девушку, превращала её лицо в чёрно-белую располовиненную маску.

— Что было дальше, Кван?

— Я очнулась, — слова китаянки прозвучали сопровождением её действий — Кван вскинула голову, отчего неубранные пряди волос взлетели и мягко опали. Этот жест уже начинал казаться знакомым. Или это весь последний день, нескончаемый и ненормальный, вплавил в память иллюзию узнавания?.. Дежа-вю невозможного прошлого — прошлого, которое, быть может, ещё не наступило.

— Я очнулась там, где больше всего боялась оказаться…

Первым ощущением Кван после перерождения стал холод — обнажённое тело уже начинало дрожать. Под спиной было что-то жёсткое и ровное. Воняло мертвечиной, спиртом и жжёной плотью. Ещё не смея открыть глаза, китаянка уже поняла, где находится.

— Он стоял ко мне спиной, — Кван поводила пальцем по краю подноса. Неровно остриженный ноготь упёрся в бок заварного чайничка. — Доктор Крукс.

Элкайя Крукс, главный хирург Бетлема и безумно увлечённый человек, был фанатом передовой науки до мозга костей. Ходили слухи, что он пишет эпохальный труд по сравнительной анатомии, используя в качестве объектов исследования трупы бетлемских пациентов. Кван боялась его как огня, этого маленького, сморщенного, съёжившегося человечка в заляпанном рыжими пятнами фартуке.

И, конечно, доктор Крукс не мог упустить возможности «поработать» с китаянкой.

В первый миг Кван застыла, парализованная ужасом. Она уже видела, как хищный нож хирурга-фанатика вспарывает ей живот, как пила отделяет ноги, чудовищно медленно, со скрипом, со стоном ржавого от застарелой крови лезвия о кость…

Жуткая картина придала китаянке сил. Она шевельнулась, с изумлением обнаружив, что не привязана. Значит, всё-таки добили — мелькнула мысль. Трупы не вопят и не брыкаются…

Бежать, немедленно бежать! Кван сползла с шершавого жёсткого ложа. Приоткрытая дверь маячила в нескольких шагах впереди. Ноги подкашивались, но китаянка, сцепив зубы, на цыпочках продвигалась к выходу. Ещё чуть-чуть…

Крукс обернулся.

Кван замерла напротив него, готовая к чему угодно — бить, защищаться, кричать… Но то, что произошло потом, стало для неё полнейшей неожиданностью.

Хирург схватился за горло и, выпучив глаза, медленно осел на пол. Кван в ужасе смотрела, как он ловит ртом воздух, хрипит и, наконец, замирает.

— Старикашку, верно, хватил удар, когда он обнаружил восставший труп, — китаянка засмеялась, — наверное, решил, что это ему кара за измывательства над больными. Ну, туда ему и дорога.

А Кван поняла, что судьба наконец-то подарила ей шанс, которого девушка так долго ждала. Огромный чан в углу был наполнен останками — доктор Крукс чуть ли не ежедневно упражнялся в своих анатомических изысканиях. В чане, откуда исходило наполнявшее комнату зловоние, вперемешку валялись грубо расчленённые тела. Кван не раз видела, как эту отвратительную посудину, покрытую засохшими потёками, несколько медиков тащат по коридорам, возвращая затем пустой. Дело было за малым.

Осторожно притворив дверь, Кван приблизилась к чану. Задуманное оказалось сложнее, чем она представляла. Несколько раз девушка сгибалась в рвотном позыве, опорожняя и так пустой желудок на пол. Глаза щипало, а по щекам градом катились слёзы, когда Кван вынимала из чана куски мяса, бывшие когда-то людьми. Девушку душили рыдания, и к тому моменту, когда на прозекторском столе образовалось некое подобие расчленённого безголового тела, лицо китаянки было покрыто солёной влагой вперемешку с кровью.

Кван сдёрнула с мёртвого Крукса передник, вытерла им лицо и швырнула на пол, а длинный заточенный нож, вымазав в крови, положила на стол. Переставляя ноги, как кукла, приблизилась к чану, прерывисто вздохнула — и погрузилась в дурно пахнущее месиво.

— Меня вывезли ночью, — Кван смотрела мимо Джи, — на пустырь, в помойную яму. Вывалили вниз, даже не взглянув. Вот так закончили они… так могла закончить я. Да, в общем-то, так и случилось. Я умерла, и мой труп лежит среди отбросов.

Китаянка умолкла. Джи смотрел на её тонкую шею, утопающую в махровых складках халата. Вспомнилось, как он увидел Кван впервые, ещё не зная, что она — его со-сестра, его сподвижница. Чёрные прядки на гладкой шее, скрытое зонтом лицо, цепочка блестящих капель на полу коридора. Что он мог ей сказать? Что она жива, потому что сидит здесь и пьёт чай — и всего вернее потому, что при каждом взгляде на неё у него теплеет в груди? Что он знает, как это — жить без цели, без очага, не имея ни прошлого, ни будущего? Так это было бы ложью. Все эти годы у него были цели, и одной из них ему помогла достичь именно Кван.

Он нашёл ещё одного — одну — из двенадцати.

И сейчас она сидела перед ним, в его доме, завёрнутая в его одежду, и не знала, что её мечта тоже сбылась.

Кван подняла на Джи глаза — винная влага в них исчезла, уступив место жёсткому рубиновому блеску.

— Кто ты такой?

Тон китаянки был ровен и сух.

— Я доверила тебе многое. И имею право на ответную любезность. Кто ты, и почему Стефи собирала для тебя сведения, стоившие ей жизни?

— Она делала это по собственной воле, — перебил китаянку Джи, — её никто не заставлял. Она так хотела, понятно?

Он встал и начал мерить шагами пол перед камином. Горящие поленья обдавали ноги полыхающим жаром.

— Откуда ты знаешь, что я убила чернокнижника? — прошептала Кван, — и то, что я там написала… ведь от той лаборатории уже наверняка камня на камне не осталось, уже много лет как… так много лет…

Китаянка изумлённо уставилась на Джи. Он усмехнулся, глядя на неё сверху вниз с высоты собственного роста.

— Да, я та самая тварь, что питается кровью людской, — Джи постучал пальцами по каминной полке, — такая же, как почивший чернокнижник. Только я не забавляюсь с человеческой природой. И не держу в клетках очаровательных пленниц.

Взгляд китаянки метался по его фигуре, и Джи отметил, как подобралась девушка, сжавшись, будто взведённая пружина.

— Хочешь правду? — Джи присел перед китаянкой, — я был там. Был в его лаборатории. Возможно, тот шум, что ты слышала в отсутствие своего похитителя, тоже произвёл я. Видишь ли, — он улыбнулся, — Харнхейм выбрал для своей берлоги чудное местечко. Прямо под казематами Священного трибунала. И те несчастные, что попадали на стол к чернокнижнику, были узниками инквизиторских застенков. Полуобработанное мясо. И в любом случае — не жильцы. Может быть, Харнхейм даже был милостив к ним. Одно дело умирать от жажды, и совсем другое — когда тебя заживо рвут на куски раскалёнными крючьями.

На лице Кван изумление сменилось ужасом, а Джи продолжал:

— Ты, наверное, божья избранница, если умудрилась ни разу не попасть в лапы каноников. Я не был настолько удачлив, — он вытянул вперёд закованную в латунный каркас левую ладонь, — это — наследие моих бывших коллег-инквизиторов. И, если бы не дар тех, кого ты зовёшь монстрами, я бы вряд ли сумел подать тебе чай, моя дорогая.

Щёки китаянки вспыхнули, но Джи жестом остановил её:

— Погоди, это не всё. Ты же хотела послушать о том, кто я?

Он поднялся, заложив руки за спину.

— Я — бывший инквизитор, бывший охотник на ведьм, бывший еретик и предводитель восстания, в котором по моей вине погибло триста пя… четырнадцать человек. Я — чудовищное извращение природы, которое умирает без людской крови, но с ней может жить вечно. А ещё…

Джи наклонился к китаянке.

— А ещё я тот, кто приютил тебя и кто поможет тебе добраться до подземников. Так что будь повежливее, дорогая.

Он отвернулся и, не обращая больше внимания на гостью, шагнул к окну и дёрнул плетёную кисть, удерживающую портьеру. Плотная тёмно-синяя ткань тяжело упала, отрезав комнату от света разгорающегося дня.

— Извини, но я не очень-то жалую солнце, — Джи бросил в камин последнее полено, — если не передумала насчёт моей компании — я провожу тебя в гостевую спальню.

Он подал китаянке руку — правую. Мгновение Кван смотрела на протянутую ладонь, потом кивнула.

— Я не передумала. Благодарю.

Её узкая ручка накрыла пальцы Джи. Китаянка вскочила легко, почти не опираясь на подставленную ладонь. Полудетские ножки аккуратно переступили через поднос на полу. Маленькие, но ровные, совершенно не похожие на изуродованные треугольные ступни современных дочерей Поднебесной.

Джи проводил китаянку в гостевую спальню на втором этаже. На пороге комнаты она выпустила его руку и поклонилась.

— Кем бы ты ни был, я перед тобой в долгу.

— Если что-то понадобится, я буду внизу, — Джи помедлил, — скажи, что самое первое ты помнишь?

— Династию Шан[24], — улыбка осветила лицо Кван, удивительным образом согрев её холодные глаза, — доброго отдыха.

***

Огонь в камине погас, как и бледное свечение оконного прямоугольника — вялое осеннее солнце скрылось за тучами. Сидя на полу и вороша остывающие угли кочергой, Джи слушал дыхание Кван. В полной тишине, не нарушаемой ничем, кроме тиканья часов, он улавливал каждый её вздох сквозь потолочное перекрытие и стену.

Он не сказал ей. Пока не сказал… Для китаянки он остаётся монстром, сродни Харнхейму. И она права.

Джи стиснул в ладони широкий низкий бокал из толстого стекла. На дне, согреваемая теплом его рук, медленно переливалась маслянистая коричневая жидкость.

Он солгал, утверждая, что не играет с людьми. Он играл со Стефи, используя её ум и смекалку. Цветочница втянулась в эту забаву, казавшуюся ей безобидной, даже не представляя, кому и зачем помогает. Она собирала для него сведения об осах, тыча палкой в их гнездо. Тонкой и изворотливой, но всё-таки палкой. И, пока он выжидал, чтобы снова вступить в Часовое Братство, пока держался в тени и старался быть незаметным, Стефани делала для него пусть не грязную, но смертельно опасную работу.

Да, она желала этого сама. Но он должен был хотя бы её предупредить, мог бы предупредить… если бы знал. Если бы хотел…

Джи с остервенением ткнул кочергой в покрытые сизым пеплом угли. Где-то там среди догорающих кусочков дерева затерялся прах послания от Старшего. Что там писал Андриан — в Нью-Йорке есть человек, который способен приоткрыть тайну?.. Джи усмехнулся. Да к чёрту. Вот она, тайна, спит на втором этаже в гостевой комнате. Забавный парадокс — все эти годы они со Старшим искали одного и того же человека. Андриан — чтобы отомстить, Джи — чтобы открыться. И оба не сделали ни того, ни другого.

В любом случае, в Нью-Йорк плыть не имеет смысла. Особенно теперь, когда в руках последний фрагмент шифра от гробницы Кама-Сотца. Андриан подождёт. Китаянка тоже. Ей придётся подождать. Пока что он не собирается выдавать её Старшему — но кто знает, как она себя поведёт…

Держа в руке бокал, Джи поднялся в свой кабинет и отпер ящик стола. Там, в глубине, пахнущие фиалками и сыроватым деревом, лежали записки Стефи. Те самые, что она оставляла для него в цветочных букетах. Засушенные цветы ещё стояли на краешке столешницы в маленькой вазе из голубой глины. Бумага и фиалки, жалкие опоры для бесплотного призрака.

Джи наклонился и вдохнул запах цветов.

Фиалки пахли пылью.

Если человек уходит, остаётся только прах. Все его вещи, все воспоминания, все чувства о нём и к нему — прах. Прах и пыль.

«Мой ненастный покупатель, я снова обращаюсь к вам…»

Одним глотком осушив бокал, Джи собрал записки Стефани и закрыл кабинет на ключ. Ничего нового и полезного из этих наивных посланий его невольная гостья не почерпнёт, но замок будет лакмусовой бумажкой для её доверия.

Проходя мимо гостевой спальни, он замедлил шаг. Дверь была приоткрыта, ровное тихое дыхание китаянки мягко шелестело в тишине. Сквозь щель Джи видел аккуратно расправленный на спинке стула халат.

Сердце вдруг заторопилось, будто ему стало тесно. Волна удушливого жара прокатилась от раскалённого камня в груди вниз, к животу и бёдрам. Дыхание Кван шумело в ушах морским прибоем. Бег её крови, пульс её жизни бились набатом в глубине мозга. Одна капля — одна правда. Вишни-глаза, мёртвые буквы на чистой коже, перья воронова крыла у тонкой нежной шеи…

— Жалкое подобие, — неразборчиво прошипел Джи сквозь зубы, уходя.

***

Новость об отъезде китаянка восприняла на удивление спокойно. Она вся как будто сгладилась, лишившись острых углов и привычной ей колючей резкости. Её волосы, оказавшиеся на удивление длинными, свободно спадали до самого пояса, а руки, когда она управлялась с ножом и вилкой, двигались завораживающе плавно.

— Я могу остаться здесь до твоего возвращения? — спросила Кван.

— Ты должна остаться здесь до моего возвращения, если не хочешь снова попасть в лапы подземников. Уверен, тут они тебя не достанут. Но на всякий случай — постарайся не высовываться. Запас продуктов есть в кладовой, дрова в пристройке у чёрного хода. Надеюсь, сильно скучать ты не будешь.

— У тебя очень уютный дом, — помолчав, сказала китаянка.

Они сидели в гостиной за накрытым к ужину столом. Джи не стал зажигать газовые рожки, и комната мягко освещалась лишь тремя высокими свечами на плоских подставках. Китаянка ела мало. Почти не притронулась к копчёному мясу, отдав должное только вину и фруктам. Джи так и не нашёл для неё подходящей одежды, но, когда она спустилась в гостиную всё в том же халате, то выглядела не хуже иной леди в чайном платье.

— Что это за история с дочкой? — вместо ответа спросил Джи.

— У меня никогда не было детей, — перебила Кван, — я выдумала эту легенду. Надо ж было как-то обосновать моё стремление заполучить машину подземников.

— А что на самом деле ты хочешь изменить?

С лица Кван вдруг разом как-то сошли все краски.

— Я… я хочу…

— Что?

— Никогда не участвовать в операции «Гнозис», — еле слышно прошептала китаянка.

Джи помолчал, нарезая дольками зеленоватое яблоко. Закатанные рукава рубашки открывали предплечья с бледной, не тронутой солнцем кожей. Левое запястье мягко обнимали узкие ремни.

— Тебя заставили? — наконец спросил Джи, подливая в бокалы терпкого кислого красного.

— Не знаю. Повезёт с подземниками — буду знать. А если нет…

Кван поёрзала, одёргивая и без того свисающий до пола халат.

— Скажи… — она не смотрела на Джи, — ты хочешь… не хочешь полакомиться мной?

— В каком именно смысле? — он не удержался от улыбки, глядя, как меняется выражение лица Кван. — Брось. Я же сказал, что не монстр.

Остаток ужина прошёл в молчании. Китаянка изредка поглядывала на Джи, и в её вишнёвых глазах явственно проскальзывали искорки удивления. Должно быть, для неё было странным, почему тот, кто должен питаться исключительно человеческой кровью, преспокойно ест яблоки и не делает ни малейшей попытки немедленно вонзить зубы в шею гостьи. Но она так и не задала вопроса. Молча ела, аккуратно отрезая крохотные кусочки фруктов и запивая их вином. А Джи, глядя на склонённую головку китаянки и её полудетские пальчики, обхватившие ножку бокала, не мог понять, отчего Кван доверилась ему. Отчего снова не выдумала какую-нибудь глупую легенду, зачем вообще побежала за ним следом после воскрешения в поезде? Неужели настолько боялась подземников — она-то, бессмертная? Зачем девушке, которая сто очков вперёд даст иным мужчинам в ловкости и умении держать револьвер, чья-то помощь? И даже теперь, зная, кем является её невольный сообщник, она преспокойно сидит с ним за одним столом. Джи поглядывал на китаянку, но не мог прочесть в её огромных глазах ничего, кроме любопытства.

Время придёт, как говорили Часовые братья. Возможно, вернувшись, он застанет опустевший дом. А пока что он должен сделать то, к чему шёл без малого три сотни лет.

Открыть рот Кама-Сотца.

Глава 23

Дождь преследовал его — от самого Лондона до берегов Бухты Всех Святых. Дождь плыл с ним, пересекая Атлантику то мелкой моросью, то бушующим ливнем.

Струи воды заливали старые улочки Сан-Салвадора, лупили по плечам, метили в глаза. Дождь превратил сельву в болото, совершенно неузнаваемое и чужое. Углубляясь всё дальше и дальше в дикие заросли, Джи с трудом находил нужный путь. Но память подсказывала направление, а компас и вымокшая полустёртая карта уверенно вели его к мёртвому Белому городу.

Жемчужина сельвы, никем не тронутая, ненайденная, выплыла из раскрывшихся зелёных морей, омытая бесконечным дождём. Белый город стоял, горделиво вскинув уцелевшие капители колонн, как стоял триста лет назад и как будет стоять ещё столько же.

Джи ступил на сияющие в тусклом сумраке дня каменные улицы, затаив дыхание. Внутри всё поджималось и дрожало, когда он сначала шёл, а потом бежал по белым плитам к гробнице, отмеченной железными стяжками на стенах.

Она была засыпана песком и глиной, как и в последний раз, когда он закрыл каменный саркофаг, покидая мёртвый город. И, как в свой первый визит к стенам белой жемчужины, Джи опустился на колени перед гробницей. Грязь и сырой песок летели прочь, по лицу текла пресная вода вперемешку с солёным потом, мокрая насквозь рубашка липла к уставшей спине. Дневные сумерки уступили черёд вечерним, но лишь с наступлением ночи гробница была расчищена.

Джи заполз внутрь, таща за собой угловатый квадратный мешок с широкими матерчатыми лямками. Всё тело мелко трясло от холода, усталости и вездесущей неизбывной сырости. На одежде не осталось и сухого лоскутка. Джи распустил завязки просмолённого мешка, вынимая драгоценный запас — напитанную маслом ветошь, обернул её вокруг обломанной на подходе к городу палки. Дрожащие руки не сразу сумели высечь искру. И, когда ветошь занялась, её пламя скакало и прыгало, расшвыривая безумствующие тени по стенам.

Вдох. Ещё один. И ещё.

Палка перестала танцевать в ладонях, и огонь разгорелся ровнее. Не ошибиться. Ничего не упустить…

Джи переложил факел в левую руку и стёр грязь с железной крышки саркофага.

«Низлагать королей… неверный ключ и разбитая дверь… останется лишь твоё слово, чужак».

Пальцы коснулись каменного кубика. А… Четвёрка… Икс…

Двадцать семь букв и цифр, двадцать семь последовательных нажатий вслед за всплывающим в памяти шифром.

Над двадцать восьмым символом рука замерла. Последняя буква. Что, если он допустил промах? Вдруг в код, передаваемый из уст в уста, вкралась ошибка?..

Палец застыл над кубиком, едва касаясь шершавой поверхности. Вырезанная в камне буква острилась хитрым уголком.

Последний символ. L.

«Твоё слово, чужак».

Джи нажал на кубик.

Ничего не изменилось.

Каменный квадрат, отмеченный буквой L, с едва слышным шорохом провалился в углубление, верхняя грань сравнялась с днищем саркофага. В наступившей тишине уныло и вяло стонал ветер за безоконными стенами гробницы. Пламя факела мелко дрожало над рядами каменных кубиков.

Скрежет, похожий на копошение жука в листьях, раздался так неожиданно, что Джи вздрогнул. Звук доносился из-под пола, нарастая, становясь объемнее, вбирая в себя новые обертоны. Сжимая факел, Джи шагнул назад. Пол под ногами ощутимо вибрировал, как будто внизу, под плитами, натужно ворочалось, пробуждаясь, что-то живое, огромное. Страшное.

Саркофаг не шелохнулся, но у дальней стены темнота с треском лопнула. С бешено бьющимся сердцем Джи поднял факел выше.

Часть каменной плиты у стены исчезла, и в полу гробницы зияла чёрная квадратная дыра. Скрежет прекратился, снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь шумом дождя снаружи и оглушительным стуком крови в висках.

Джи приблизился к дыре. Огонь факела выхватывал только бесконечный провал, в который уходили узкие ступени. Конец лестницы терялся в темноте. Джи подождал немного, но ничего не происходило — провал всё так же дышал молчанием.

Закрепив на спине мешок, Джи начал спуск.

Ступени оказались склизкими — на первой же нога соскользнула, и Джи едва удержал равновесие. Прислушался — но мрак внизу оставался безмолвным и непроглядным.

Спуск занял целую вечность. Джи шёл осторожно, стараясь не оступиться на влажном камне. Лестница закончилась, раздавшись вширь, свет факела разлетелся в стороны.

Джи стоял в пещере — настоящей нерукотворной каверне, созданной природой. Пламя выхватывало из мрака то сросшиеся известняковые колонны, то низкий сырой потолок, с которого монотонно и нудно капало. Пещера была небольшой — едва с десяток шагов в поперечнике. На её полу, занимая чуть ли не всё свободное пространство, громоздилась тёмная масса, слишком симметричная и гладкая, чтобы оказаться просто скалой.

И посреди овальных обводов и бугров этой массы горели два тускло-алых глаза.

«Вещающий огненноглазый демон».

Левая рука выщелкнула лезвие, но то, что лежало посреди пещеры, никак не отреагировало на жест незваного гостя. Джи замер, напряжённо ловя малейший звук, любое шевеление, но тёмная маслянисто-блестящая груда, чем бы она ни была, молчала, не двигаясь.

Он обошёл бугристую массу, не приближаясь. Её красные глазки всё так же уставились в одну точку. Только сейчас Джи заметил, что на потолке посередине пещеры, аккурат над застывшей тёмной горой, нет сталактитов, а сам потолок слишком гладкий. Следя краем глаза за бугристой горой, Джи поднял факел повыше.

Под потолком зависла массивная глыба обтёсанного камня. Следы сколов, сделанных явно киркой или зубилом, исключали возможность её естественного происхождения — глыбе явно придавали более-менее уплощённую форму, и делалось это впопыхах. Ни цветом, ни структурой этот кусок скалы не отличался от стен пещеры, но его расположение просто не могло быть задумано природой. И, присмотревшись, Джи понял, что не ошибся.

Глыба лежала на шести треугольных выступах, торчащих из стен по обеим сторон пещеры. Внимательный глаз примечал тончайшие зазоры между стеной и камнем, формировавшим выступ.

Вот оно — то, что способно заставить Кама-Сотца замолчать навсегда. Джи поднёс факел ближе к каменному треугольнику. Скорее всего, нажатие на неправильный кубик активирует скрытый в толще потолка механизм, заставляющий выступы убраться в стены. И глыба падает…

Бугристая масса, лежащая под тысячефунтовой подвешенной плитой, не шелохнулась. Красные глазки ровно светились, не мигая и не поворачиваясь. Кама-Сотц оставался абсолютно равнодушен к своему визитёру.

Сжимая факел и выставив перед собой клинок, Джи шагнул к блестящей груде, под плиту, нависшую сверху на крохотных ненадёжных треугольничках. Груда не шевелилась, в бликах огня её кожа — поверхность? — отсвечивала металлом. Джи вдруг понял, что не слышит ни дыхания, ни биения сердца этого странного существа. Кама-Сотц, если в пещере лежал действительно он, не был живым.

Касание клинка к поверхности массы отдалось глухим металлическим гулом. Бугристая гора никак не отреагировала, и Джи, всё больше убеждаясь, что перед ним не живое создание, а неодушевлённая вещь, приложил руку к поверхности груды.

Холодная, как дождь снаружи, и твёрдая, как железо. Совершенно гладкая, похожая на полированную пластину рыцарского доспеха. Джи пошёл вдоль вытянутой сигарообразной туши, ведя ладонью по жёсткой поверхности.

Красные глазки всё так же горели недобрым огнём, но теперь, вблизи, Джи видел, что это просто две круглых крохотных прорези в заострённой носовой части. Прикрытые стеклянными вставками, прорези тускло светились, как кучерский фонарь холодной ночью. Джи накрыл их рукой, ощупывая пальцами сливающееся с корпусом тонкое стекло. Ничего.

Больше всего Кама-Сотц походил на оболочку дирижабля, неведомо как попавшую в пещеру и брошенную здесь. Его железные чёрные бока не тронула ржавь, а там, где у дирижабля находился бы хвост, из корпуса торчали четыре одинаковых круглых раструба. Достаточно крупные, чтобы в них мог пробраться человек, но наглухо перекрытые внутри подобием мелкоячеистой железной сетки, сложенной в несколько раз и сплавленной с внутренней поверхностью раструбов.

Обойдя железную тушу по кругу, Джи вернулся к светящимся прорезям. «Оболочка» была выше его роста, и заглянуть на верхнюю часть никак не удавалось. Гладкие чёрные бока уходили, закругляясь, в темноту под потолком. Кама-Сотц молчал, единственным признаком если не жизни, то хотя бы наличия в нём какой-то энергии оставались налитые алым «глаза». Джи ощупал их, поочерёдно нажимая на каждый. Тишина. Он прислонился ухом к холодной влажноватой пластине, но ответом ему был лишь стук собственного сердца.

Не может быть. Ради этой железной громады, пусть и не похожей ни на что на свете, Милютич не стал бы затевать всю эту возню с Часовым Братством. В его дневниках чётко указано, что экспедиция наткнулась на «вещающего демона». Значит, нужно заставить эту железку заговорить. Но как?

Джи постучал по корпусу громады и ещё раз медленно обошёл её, высматривая что-нибудь похожее на кнопку или рычаг. Но на цельнолитой туше не было ничего подобного. Лишь у самых раструбов обнаружилась табличка, вдавленная в корпус и покрытая тем, что Джи принял вначале за краску. Эта «краска», придававшая всей громаде маслянисто-чёрный цвет, оказалась слоем нагара, напоминающего свечной, но куда более тёмный и плотный. Под отсыревшим нагаром символы на табличке прочитывались с трудом, но Джи всё же сумел разобрать начало.

А. Четвёрка. Икс.

Та же буквенно-цифровая комбинация, с которой начинался шифр, хранимый Братством. Поднеся почти вплотную к корпусу чадящий факел, Джи разглядел остальные знаки.

Последовательность совпала один в один.

Значит, Милютич точно был здесь. Читал символы на табличке, смотрел в красные «глаза», слушал голос вещающего демона… Чёрт, да как же разговорить эту штуку?!

Джи пнул ногой железную тушу и воткнул факел в щель между двумя раструбами. Промасленная тряпка выгорела наполовину. Здесь, внизу, нет никаких источников света, и даже острое зрение «дитя ночи» и способность видеть в почти полной темноте не спасут, когда факел погаснет. Потому что темнота будет кромешная безо всяких «почти».

Цепляясь за выступы раструбов, Джи взобрался на верхушку громады. Обтёсанная плита нависала так низко, что не давала распрямиться в полный рост. Стараясь не задевать влажный камень, Джи на четвереньках продвигался по верхнему краю железного монстра, ощупывая всё те же гладкие полированные обводы. Света, отбрасываемого оставшимся снизу факелом, едва хватало, чтобы видеть очертания громады и не соскальзывать вниз.

Он прополз почти половину, когда под пальцами справа мелькнула неровность. Джи распластался на спине железного исполина, ощупывая дюйм за дюймом. Он не ошибся — вдоль корпуса тянулась тончайшая, едва ли в кончик ногтя шириной, щель. Дверь?..

Щель оказалась длинной, она тянулась почти на семь футов[25] и плавно закруглялась, чтобы затем снова повернуть и продолжиться с другой стороны. Овал. Овал размерами в человеческий рост, очерченный непрерывной щелью. И снова — никаких ручек, кнопок, рычагов. Только аккуратная ровная канавка. Джи подковырнул её кончиком клинка, но лезвие упёрлось в металл и угрожающе согнулось. Бесполезно.

В загустевшем воздухе ощутимо воняло гарью, гаснущий факел чадил и коптил всё сильнее. Должно быть, замкнутая подземная каверна была лишена даже малейших отверстий, пропускающих свежий воздух снаружи.

Без толку снова прощупав литой металл вокруг щели, Джи спрыгнул на пол. Возможно, всё и впрямь оказалось напрасно, и Милютич был последним, кто слышал голос «вещающего демона». Быть может, ушлый серб так и задумал — не зря же он скрыл от братьев местонахождение гробницы, не просто так в его дневниках ни слова не было о сути речи Кама-Сотца. Джи опустился на пол, прислонившись спиной к торцу железной громады. Кстати, почему Кама-Сотц? Как связаны индейское божество и эта металлическая туша? Или это — ещё одна шуточка полоумного старика?..

Красные огоньки горели прямо над головой Джи. Чем бы ни являлся железный монстр, три века назад он уже был «огненноглазым», и до сих пор тускловатое алое сияние не угасло. Джи ещё раз осмотрел стеклянные вставки-пуговки, но сквозь помутневшее покрытие виделся лишь ровный немигающий свет. Стекляшки были вплавлены в торцевую пластину намертво — ни малейшего зазора.

Проклятая железка!.. Джи ткнул тупым концом рукояти в надменный красный глаз, но ни одна трещинка не проявилась на гладком стекле.

— Молчишь? Чёрт с тобой, — Джи размахнулся и от души врезал кулаком по вытянутой железной «морде», аккурат пониже светящихся точек, — я ещё вернусь.

Он шагнул в сторону, подхватывая факел. И тут позади вспыхнуло белым, луч молочного света прошил пещерный сумрак, выпустив острые стрелы теней. И Кама-Сотц заговорил.

Джи застыл, как заворожённый. А потом опрометью кинулся к принесённому мешку.

Глава 24

Дом встретил своего хозяина промозглым холодом. В гостиной оказалось лишь немногим теплее, чем снаружи — выстуженные комнаты, казалось, впали в спячку: ни шевеления воздуха, ни звука.

Джи бросил у стены порядком истрепавшийся мешок и устало опустился на банкетку. Ну что ж, этого следовало ожидать. Остаётся надеяться, что Кван не успела натворить дел и навести слишком много шороха в Подземном городе. Если, конечно, она вообще туда добралась. Если добралась…

Поленница у камина оказалась пустой. А в самом камине едва заметно тлели ещё тёплые угли, обёрнутые толстым слоем сизого пепла. На полу тосковала забытая чашка.

Разминулись совсем ненадолго. Меньше чем на день.

Джи поставил чашечку на каминную полку. Значит, не дождалась. Что ж.

Лёгкие, почти неслышные шаги раздались сзади — человеческое ухо не уловило бы их. Но Джи чётко различил мягкое пошлепывание ног по паркету.

— Извини, если разочаровала, — сказала Кван, входя в гостиную, — но я решила всё-таки тебя дождаться. Хотя ты, кажется, сделал всё, чтобы испытать моё терпение.

Игнорируя подколку, Джи обернулся. Кван, в голубом домашнем платье свободного кроя, улыбнулась ему. Мелкие зубы, тонкогубый бледный рот — китаянка напоминала хорька, ощерившегося на добычу.

— Неужели я настолько тебе нужен?

— Не был бы нужен — я не сидела бы здесь, — она спрятала улыбку, — меня бы вообще и близко не было. Нас ничто не связывает, как ты и говорил.

А вот тут ты ошибаешься, подумал Джи. Но вслух произнёс совсем другое:

— Как провела эти дни?

— Как вор в чужом особняке, — китаянка спрятала ладони в рукавах платья, сложив их на манер муфты, — ходила на цыпочках, жгла дрова по ночам, не раскрывала штор.

Слушая её, Джи смотрел, как подрагивают просторные рукава. Он сам заказал для китаянки это платье, ещё до отъезда в Сан-Салвадор. Платье, кожаные ботинки, несколько блуз и юбок, твидовый жакет и среди прочего совершенно невозможную вещь — удобные просторные шаровары.

— Для кузины, — пояснил он опешившему приказчику, забирая свёртки, — суфражисткой растёт.

Кван немедленно взъерошилась, увидев одежду, и заявила, что в состоянии сама приобретать себе платья.

— Я не содержанка какая-нибудь! — кошкой шипела она на Джи. В ответ он предложил ей прогуляться в Подземный город в халате. Глядя на кружащийся за окном снежный вальс, китаянка сдулась, и спор на этом закончился. Она ещё какое-то время донимала Джи, пытаясь всучить ему единственную из оставшихся у неё гагатовых[26] серёг, пока он не покинул Ипсвич, наказав строптивой гостье и виду не подавать, что особняк обитаем.

Но платье, кажется, пришлось по фигуре — и к месту.

— Твоё путешествие принесло желаемые плоды? — спросила китаянка.

— Оно не было напрасным, если ты об этом. Кто-нибудь появлялся, пока я отсутствовал?

Кван покачала аккуратно причёсанной головкой.

— Тишина.

— А письма? Телеграммы?

Снова тот же жест.

Значит, Андриан до сих пор не появился. Дело близится к Рождеству, со дня получения последнего письма от Старшего минул без малого месяц. Джи поморщился, отгоняя незваные мысли. Своенравный Старший делает то, что ему взбредёт в голову, и редко выполняет свои же обещания. Может, это и к лучшему. Не придётся ломать голову, как «развести» до поры до времени китаянку и жаждущего мести «дитя ночи».

Где-то внутри зашевелился червячок совести — Андриан ведь исправно посылал письма, делился успехами и неудачами, по-своему привязавшись к странному собрату. И не его вина, что Джи не испытывал ответной приязни. Ведь чаще всего мы нежно любим именно тех, кто равнодушен к нам.

Джи мысленно пообещал себе разыскать Андриана, как только вернётся из Подземного города. Послать ему телеграмму… Может быть, даже написать письмо — первое за десятки лет. Старший как-то сказал, что для «детей ночи» время идёт немного иначе, чем для людей, то растягиваясь, то будто ускоряясь. Ему было с чем сравнивать — в далёкой юности Андриан тоже был человеком. Да, определённо нужно будет найти Старшего. Возможно, и в самом деле отплыть в Нью-Йорк. Хотя бы для того, чтобы объяснить упёртому Старшему, почему тому не стоит связываться с Кван. В конце концов, даже «дитя ночи» умирает только один раз.

Если идея с подземниками не выгорит, в Ипсвиче больше ничего не будет держать — этот город так же чужд, как и все остальные, а дом… Дом это всего лишь набор уложенных кирпичей.

Джи посмотрел на гостью. Кван терпеливо ждала, не вынимая ладоней из рукавов.

— Собирайся, — он секунду помедлил, — пойдём в Подземный город завтра. Преподнесём Ирру и его бражке сюрприз к Рождеству.

***

На сборы, однако, ушло больше времени, чем предполагалось. Когда на следующий день Джи постучал в дверь гостевой спальни, уже сгущались сумерки. В кармане норфолкской куртки[27], завёрнутый в кусок фланели, дремал небольшой цилиндрический футляр.

Кван открыла ему, уже одетая для вылазки. Купленные Джи шаровары оказались длинноватыми, и штанины подметали пол. Из-под них смешно торчали маленькие розовые пальчики.

Поймав взгляд Джи, китаянка кивком указала на стоящие у кровати ботинки с высокими голенищами.

— Готова? — Джи прошёлся по комнате, удивляясь про себя царящему в ней порядку. За исключением ботинок, всё остальное было на своих местах. Идеально застеленное покрывало без единой складочки. Стулья строго вдоль стены, как солдаты перед генералом. На почти пустом бюро — в ряд подсвечник, щипцы для нагара, перо с чернильницей на подставке.

— Мне понадобится оружие, — ответила Кван, поправляя наброшенный поверх блузы твидовый жакет.

— Конечно.

Неужели и правда — все эти дни она просто ждала?..

Дверь в кабинет осталась запертой, к ящикам стола никто не прикасался — Джи проверил это сразу же. Либо Кван патологически нелюбопытна, либо ей слишком важно сохранить хоть какое-то подобие доверия со стороны хозяина.

— Внизу есть всё что нужно.

— Тогда я готова.

Китаянка надела ботинки, туго затянув шнурки, и вынула из гардероба палантин. Вместе с Джи они спустились в полуподвал, служивший кладовой и кухней.

— Выбирай, — Джи открыл ключом неприметный поцарапанный шкаф. Внутри на деревянных стеллажах дремали зародыши смерти.

— О, — рот китаянки округлился. Больше она не произнесла ни слова, но выражение её лица говорило само за себя. Кван бережно брала в руки лёгкие дротики, грубые шотландские дирки[28], непритязательные хаусверы[29], кортики, даги[30]. Китаянка последовательно изучала каждый клинок, а Джи, прислонившись к стене и скрестив на груди руки, наблюдал за серьёзным, сосредоточенным выражением узкого плоского лица с чуть нахмуренными тонкими бровями.

Он предполагал, что Кван станет искать замену своему «бульдогу», утерянному, видимо, при крушении поезда. И не ошибся — от холодного оружия китаянка перешла к огнестрельному, бегло окинув стеллажи взглядом и указав на бельгийскую модель «миледи».

— Прекрасно, — Джи подал револьвер гостье, — патроны на нижней полке.

Кван кивнула. И, к удивлению Джи, сняла со стеллажа маленький кайкэн[31] с чёрно-красной рукоятью.

— Благодарю, — она коротко поклонилась, — у меня ещё одна просьба, и она будет последней.

— Я слушаю.

— В случае неудачи… — Кван помолчала, — я имею в виду, если вдруг меня убьют — я прошу тебя позаботиться о том, чтобы моё тело не попало в руки подземников. Я не верю в бога, но, боюсь, лишь ему известно, для каких целей им захочется использовать меня.

— Ты просишь меня унести твоё тело? — Джи приподнял брови.

— Унести, отвлечь от него подземников, в крайнем случае — уничтожить, — жёстко сказала Кван, — понимаешь, если вся наша затея — не более чем замок на песке, и «Гнозис» нельзя отменить, я это переживу. Но второй лаборатории… второго Бедлама…

Она отвернулась.

— Хорошо. Я сделаю всё, что будет в моих силах, — Джи помолчал, глядя, как китаянка по-мужски затыкает заряженный револьвер за пояс, — а если ты пройдёшь дальше, чем я?

— Это вряд ли, — Кван вдруг улыбнулась — просто, открыто, — вас куда труднее убить. А мы… мы ведь такие хрупкие.

Он не нашёл, что возразить, да и не было смысла возражать — в словах китаянки звучала истина. Мысли вертелись вокруг совершенно иного. Если все участники «Гнозиса» одинаково наделены способностью к рекомбинации…

— Послушай, Кван…

— Да? — китаянка подняла голову от палантина, с которым возилась, складывая пополам. Мягкая чёрная ткань соскользнула, развернувшись хаотичными волнами.

— Я помогу, — Джи подхватил палантин и набросил на плечи китаянки, укутывая шерстяным полотном тонкую шею в вырезе жакетного ворота.

Старинные часы пробили девять, когда двери особняка в последний раз захлопнулись за хозяином и его гостьей.

***

Двуколка довезла их до окраины Сити. Приструнив лошадей у единственного в квартале фонаря, Джи повернулся к своей спутнице. Кван, сидящая рядом, походила на хрупкую статуэтку, завёрнутую в мягкое бережливым мастером. Палантин скрывал её аккуратную головку почти полностью, оставляя лишь узкую щель, в которой блестели вишнёвые глаза. Тем же блеском, что и в ту ночь, когда китаянка пришла за дневниками Стефани в отель «Квинс Парк».

— Готова? — голос прозвучал глухо.

Кван кивнула — качнулись ниспадающие складки палантина.

— Дальше идём пешком. Постарайся не привлекать внимания.

Джи спрыгнул на тротуар и помог спешиться китаянке. В надетой поверх шаровар юбке Кван почти ничем не отличалась от обычной горожанки, которая торопится домой в рождественский сочельник. Джи подал ей руку, и маленькие пальчики, обтянутые кожаной перчаткой, совершенно легко и естественно обняли его локоть.

До входа на станцию Кинг Уильям они добрались без приключений. Редкие прохожие не обращали внимания на спешащую пару. У заброшенного торгового дома Джи задержался, прежде чем нырнуть в дверь под вывеской «Ханни и Ханни», увлекая за собой Кван.

— Тихо, — одними губами прошептал он ей в самое ухо, — не шевелись и не дыши. Если тут кто-то есть, я его услышу.

Китаянка затихла. Джи вслушивался в звенящую тишину заброшенной лавки, но тщетно — ни внутри, ни рядом на улице не было ни единого живого существа, кроме них двоих.

— Иди за мной.

Кван торопливо распустила завязки на поясе неудобной юбки, оставшись в заправленных в ботинки шароварах, и поспешила за Джи.

В подсобке он зажёг прихваченную с собой масляную лампу. Колеблющийся под колпаком огонёк давал тусклый рассеянный свет, но для Кван, которая в темноте видела не лучше любого человека, это должно было стать спасением. Джи старался не думать о том, что эта лампа делает их светлячками во мраке и сводит на нет элемент неожиданности. Мелькнула шальная мысль передать китаянке свой дар «дитя ночи», но он отмёл её. Никто не получит от него дара — никто, до тех пор, пока он не выяснит, какова природа его изначального бессмертия. Возможно, он такой же, как и Кван. Тогда будет возможность предложить ей дар без опасений. Пусть выбирает, пусть решает, нужен ли он ей. Всё потом. Если это «потом» наступит. Быть может, искусство подземников сумеет вернуть его назад, поможет всё забыть, всё поменять… или бросит в неизвестное будущее, сократив ожидание встречи с Ли. Ведь она должна быть жива. Должна быть там, и неважно, что он не знает, где и когда это «там» — он её найдёт. Обязательно.

— Держись позади меня и будь начеку, — с этими словами Джи откинул люк, ведущий в подземный коридор.

Каменная кишка была пустынна. Никто не поджидал непрошеных гостей и на платформе. Тела, однако, исчезли бесследно, и на станции пахло лишь сыростью и неизменными крысами.

Перед двумя огромными трубами, утягивавшими в себя рельсовые колеи, Джи приостановился, вспоминая. Стик и его напарник попали на платформу через левый тоннель. В гнилой крови Стика сложно было прочесть хоть что-то, помимо всепоглощающей жажды сношений и выпивки. И всё-таки среди бесчисленных образов обнажённых девиц вперемешку с пьяными драками Джи удалось выискать относительно чёткие обрывки передвижений по тоннелям — видимо, хотя бы поручения Ирра это отребье выполняло в трезвом виде.

Двигаясь друг за другом, Джи с напарницей прошли с полсотни шагов по трубе, когда справа послышался шелест. Оба замерли. Масляная лампа очерчивала вокруг них жёлтый овал.

Шелест не приближался и не удалялся, доносясь едва слышно, но равномерно. Источник звука обнаружился быстро — вправо от тоннеля ответвлялся узкий коридор, в котором журчала вода. Джи посветил туда, но увидел лишь заросшие плесенью стены и чёрную вязкую жижу на полу. Стиковы воспоминания утверждали, что сворачивать нужно именно в этот отросток. Джи оглянулся на напряжённо застывшую китаянку. Её ступни в зашнурованных ботинках пересекали старую гнилую шпалу, носки обуви лишь слегка торчали за край.

— Сюда, — шепнул Джи.

Журчание заглушало все остальные звуки. По стенам струились десятки ниточек-ручейков, и Джи в очередной раз проклял про себя невозможность слышать чужие воспоминания. Дар «детей ночи» позволял считывать мысли, намерения и желания, видеть образы, пусть и достаточно расплывчатые — прочесть, к примеру, текст книги, которой увлеклась жертва, дар не позволял, однако понять сюжет и содержание — вполне. Чего не давал дар, так это звуков — воображение само «озвучивало» получаемую из крови жертвы картинку, но это были лишь домыслы. Джи не раз скрипел зубами, думая об этом. Если бы «фильм» воспоминаний не был немым, не понадобилось бы столько лет, чтобы вызнать код к гробнице Кама-Сотца. Семь укусов — и шифр в кармане. Но братья передавали фрагменты только устно. Не раз Джи задумывался, не потому ли Милютич запретил записывать шифр целиком или частично?

Тоннель ощутимо шёл вниз. Шагая почти по щиколотку в вязкой грязи, Джи до звона в голове вслушивался в окружающий мрак, но шум воды забивал всё.

Поэтому, когда тоннель резко повернул, он не услышал голосов. Зато едва не столкнулся нос к носу с двумя крепкими парнями в кепи рабочих.

— Гляди-ка, — присвистнул один, перекрывая журчание и поднимая повыше свой фонарь, — у нас гости. А ну-ка, назовите пароль!

Джи сжал левую ладонь, выщёлкивая лезвие. Ладно, никто не говорил, что путь в Подземный город будет лёгким.

— Э, да это ж Раскосая Ю, — воскликнул второй, тыча пальцем в Кван, — привет, деваха! Прибарахлилась, я гляжу, а? Кто это с тобой?

— Новичок, — Кван ухмыльнулась рабочему, — веду его к нам.

— Без разрешения? — нахмурился первый, — а чегой-то он так разодет не по-нашему?

— Да есть у меня разрешение, — отмахнулась китаянка, — Ирр разрешил.

Второй оторопел. А выражение лица первого сказало Джи, что напарница только что крупно прокололась.

— Да Ирра же не… — начал второй, но договорить не успел. Лезвие, коротко свистнув, прочертило багровую полосу поперёк его шеи, и он плюхнулся на колени, сжимая пальцами горло. В руке первого блеснул нож, но тут же полетел на пол, а парень завопил, держась за запястье. Кван снова вскинула кайкэн, и рабочий осел рядом со своим другом.

— Мы наделали шуму, — спокойно сказала китаянка, отирая клинок и пряча его за голенище ботинка, — надеюсь, это нам не очень помешает.

— Как знать, — Джи нагнулся к телу второго рабочего. Из перерезанного горла ещё стекала кровь. Остекленевшие глаза парня смотрели в затерянный во тьме потолок.

Когда Джи, облизывая губы, оторвался от шеи несчастного, Кван, отвернувшись, держалась рукой за стену. Из-за её согнутой спины доносились булькающие звуки.

— А чего ты ожидала, — Джи зло пнул носком ботинка труп, — ты знала, кто я такой.

— Я не думала, что это будет… так отвратительно, — Кван выпрямилась, — извини. Извини, я…

Её снова скрутило. Когда спазмы утихли, китаянка с коротким кивком приняла протянутый платок.

— Я в порядке, — её лицо было белее мела, — идём дальше.

Через полсотни футов коридор упёрся в приоткрытую дверь. «Тауэрский тоннель. Технический (запасной) выход[32]», гласила почерневшая табличка на стене.

— Ого, — присвистнул Джи, — мы под Темзой.

Держа фонарь погибшего рабочего, он отворил жалобно занывшую створку и шагнул в проём.

Тоннель оказался узким — два человека с трудом могли бы разминуться в нём, не столкнувшись локтями. Закруглённые стены тауэрской «кишки» смыкались прямо над головой, по полу змеились толстые трубы с наброшенными поверх плесневелыми досками. В трубах шумело. На стальных рёбрах и переборках, оковавших стены, через каждые три фута торчали ещё вполне целые газовые рожки.

Идущая позади Кван то и дело оскальзывалась, ругаясь вполголоса, и Джи замедлил шаг. Тоннель уползал в темноту. Где-то рядом должна была находиться ещё одна дверь, если верить проспиртованной крови Иррова подручного.

Дверь действительно нашлась — скрипнув, очертилась рыжеватым прямоугольником в паре шагов впереди и справа. На пороге закруглённого проёма вырос длинный чёрный силуэт. Лампа в его поднятой руке ярко осветила лицо с перекошенным, свёрнутым на сторону носом.

Позади сдавленно ахнула Кван.

Без ослепительно-белой рубашки, с растрёпанными волосами и в потёртом пальто вместо щегольского изумрудного фрака — он выглядел обычным работягой. Держа переносную лампу за кольцо, Перегрин щурился на незваных гостей, и его брови медленно сходились к кривой переносице.

Глава 25

Рука с зажатым клинком метнулась вверх, но выстрел грохнул раньше. Перегрин покачнулся и кулем повалился на пол, его лампа загрохотала по полу, разливая жирно блестящую лужицу масла.

— Зачем? — прошипел Джи в лицо китаянке.

Вместо ответа та кивком указала на кинжал в его собственной ладони.

— Он мог нам пригодиться, — Джи наклонился к телу мистика, — ладно, что есть, то есть. Отвернись. И следи за коридором.

Лезвие вспороло запястье Перегрина.

Зал, переполненный людьми… Приземистые комнаты с округлыми сводами… Озеро. Костры, разведённые в старых бочках, танцы на улицах, портвейн рекой. Худосочное лицо в очках, заляпанный фартук — человек сплёвывает кровь, машет рукой, приглашая за ним. Ажурная винтовая лестница, огромные насосы, четырёхугольный ящик на подставке. Машина… машина… машина…

— Идём, — Джи поднял фонарь.

— А как же он?..

— Не бойся, не оживёт.

— Но…

— Его машина осталась в Подземном городе. Без неё он такой же человек, как… — Джи посмотрел на Кван, — ладно. Перегрин мёртв раз и навсегда. Пошли.

Короткий коридор, ответвлявшийся от тауэрского тоннеля, закончился квадратным тупичком с распахнутым в полу люком. Кван, в очередной раз оглянувшись туда, где осталось тело мистика, шёпотом спросила:

— Как ты узнал?

— Я же монстр, — Джи свесил ноги в люк, — а у нас свои дороги.

Лабиринт узких переходов, начинавшийся внизу, кружил, словно бесконечная адская карусель. И, если бы не воспоминания Перегрина, плутать в этих однообразных кирпичных стенах можно было бы днями. Но Джи уверенно ориентировался, без малейших раздумий выбирая нужные повороты. Из-за спины доносилось частое дыхание Кван.

Очередной коридор раздался в стороны, открывая квадратную комнату со стенами, изрезанными глубокими нишами. В нишах, похожие на огромных червей, застыли серые плотные свёртки. На полу толстым слоем лежал белёсый песок.

Под ногами захрустело. Джи поднял фонарь выше — с ближайшей стены на него оскалился череп, торчащий из разорванного свёртка.

— Катакомбы, — Джи поддел ногой полураскрошенную кость на полу, — мы уже близко. Идём.

Кван ничего не сказала, лишь прерывисто выдохнула. Свет от лампы в её руке метался и прыгал, и казалось, что жуткие свёртки извиваются в своих нишах, тщетно пытаясь выбраться наружу.

Катакомбы тянулись и тянулись, одна усыпальница шла за другой. Рядом с давно истлевшими телами глаз улавливал очертания круглобоких амфор с крохотными ручками у горла.

— Это не склепы подземников, — прошептала Кван.

— Когда прокладывали метро, под Лондоном нашли остатки построек времён Римской империи, — негромко ответил Джи, — не удивлюсь, если эти захоронения немногим моложе.

Череда катакомб внезапно прервалась — в стене очередной крипты, оказавшейся тупиковой, зиял грубый пролом. Из неровной дыры несло так, что стоявшая рядом Кван зажала нос.

— Ну и…

— Тихо! — шикнул Джи.

Медленные размеренные шлепки звучали совершенно отчётливо — как будто кто-то не спеша брёл по воде. Шлепки удалялись. Джи притушил фонарь и осторожно выглянул в пролом.

Тёмная фигура тащилась по длинному зловонному тоннелю, волоча за собой не то весло, не то багор. Лампа в её руке слабо мерцала, освещая раздутую колыхающуюся тушу. Существо, похожее на человека, тяжело переставляло ноги в безразмерных парусиновых штанах.

Лицо Кван, выглянувшей из-за плеча, перекосилось, на лбу заблестел пот. «Мой бог», прочёл Джи по её беззвучно шевельнувшимся губам. Он жестом указал на удаляющуюся тушу. Китаянка в ужасе замотала головой. Джи пожал плечами и шагнул в пролом.

Существо с веслом уже ушло довольно далеко — громоздкая фигура в ореоле жёлтого света ещё виднелась, но шлепки ног звучали приглушённо. Чем бы ни было это отродье, оно двигалось со скоростью идущего человека. И Джи последовал за ним, осторожно ступая по склизкому полу и стараясь не думать о природе текущей под ногами вонючей жижи.

Лёгкие шаги сзади сказали ему о том, что Кван всё же предпочла общество двух монстров перспективе коротать время в компании скелетов. Китаянка погасила свою лампу, и теперь дорогу обоим освещал лишь едва теплящийся фонарь в руке Джи.

Существо впереди изредка останавливалось, шаря веслом в грязи. Джи замирал, заслоняя фонарь полой распахнутой куртки, Кван позади затаивала дыхание. Человекоподобное отродье наклонялось, выставляя необъятный зад, что-то выуживало и двигалось дальше. Шлепки его ног перекатывались под сводами коридора.

Целая вечность прошла, прежде чем справа обрисовался аккуратный арочный проём красного кирпича. Тварь, поглощённая своим занятием, ни разу не оглянулась.

Джи свернул в проём — и тут сзади волной обрушился истошный вопль китаянки.

— Оно увидело нас!

— Бежим! — крикнул Джи и, схватив Кван за руку, помчался прочь от зловонного коридора. Мимо проносились редкие квадратные колонны толщиной в половину роста человека. Нырнув за одну из них, Джи прислонился к сырому кирпичу. Кван рядом тяжело дышала. В наступившей тишине её сердце оглушительно билось.

— Кажется, он решил не преследовать нас, — сказал Джи, выглянув из-за колонны.

Безмолвие нарушалось лишь собственным дыханием. Вокруг царил непроглядный мрак, и напрасно Джи до рези в глазах вглядывался в эту бархатную черноту — мерцающей точки нигде не было видно.

— Пойдём.

В пляшущем свете фонаря каждая колонна представала подобием раздутого монстра. Между кирпичными столбами поблёскивала чернильная вода, в которую с низкого сводчатого потолка срывались капли.

— Это озеро, — прошептала Кван, — настоящее озеро под землёй…

По берегу подземного водоёма они вышли к широкому залу, отгороженному лишь приоткрытыми решётчатыми воротами. За лохматыми от ржавчины прутьями зал уходил в темноту.

— Смотри, — Джи наклонился, опустив фонарь почти до пола, — это не современная кладка.

По низу стены тянулся ряд грубо обтёсанных каменных блоков. Скреплявший их состав, если он и был, давно выкрошился, и в стыки набилась почва. Почва же служила и продолжением стены — на уровне пояса каменная кладка кончалась, и выше шёл земляной срез, укреплённый частыми деревянными балками.

— Что-то средневековое, — оглянувшись в очередной раз, нахмурилась Кван.

— Или более раннее, — согласился Джи.

Они посмотрели друг на друга. И, не сговариваясь, двинулись дальше.

Шум донёсся до них не сразу. Возникнув на самом краю слышимости, он тихо и назойливо гудел, раздражая своей неуловимостью. Джи поморщился. Лицо Кван не выражало ничего. И только через несколько минут, когда очередной полукаменный-полуземляной зал остался позади, китаянка насторожилась.

— Ты слышишь?

Джи уже разбирал в этом шуме отдельные голоса. Гомонила толпа, кто-то выкрикивал песню под нестройное буханье и дудение.

— Что это? — прошептала Кван.

— Праздник, — Джи улыбнулся, — и конец нашего пути.

Фонарь в его руке погас.

***

Город был огромен. Бесконечные улицы, прямые как стрелы, тянулись вдоль уходящих в землю домов — каменных остовов без окон, кирпичных скелетов со слепыми проёмами-глазницами, монументальных исполинов с монолитными стенами в человеческий рост толщиной. На улицах мерцали костры, разожжённые в старых глиняных амфорах, в железных бочонках и самодельных очагах. Группки людей собирались у огня, кочевали от костра к костру, передавая друг другу бутылки, мешочки, палочки с нанизанными кусочками. Пахло жареным хлебом, рыбой и пивом, дымом с душком румяного мяса, тяжёлым человеческим потом. Кругом пели, пили и смеялись. Звучали вистлы, лились корявые мелодии из-под неумелых пальцев, голоса, заплетаясь, выводили песни на разный лад.

— У них праздник… — глаза Кван, прижавшейся к стене у входа в город, заблестели, — ведь сегодня Рождество…

— Думаешь, здесь нам предложат по куску пирога?

Джи натянул кепи, позаимствованное у одного из встреченных в тоннеле «работяг», и двинулся по улице, обходя костры. На него не обращали внимания. Откуда-то сбоку со смехом вылетел молодой сорванец, размахивая бутылкой и обгрызенным рыбьим хвостом.

— С Рождеством! — выкрикнул парень, опрокидывая в себя остатки содержимого и швыряя бутыль на землю, — с Рождеством, чтоб его так!

Он помчался дальше, а Джи задумчиво поддел ногой бутылку. «Джин. Произведён и розлит в Лондоне. Спиртовая компания Бремера и сына. 1788 год от Р.Х.» — значилось на полувыцветшем ярлычке.

Подошедшая Кван опасливо покосилась на группку у ближайшего костра.

— Куда дальше?

— Найдём того, кто руководит этой бражкой, — Джи прикусил губу, — и побеседуем…

— Ирр?

— Нет, — односложно ответил Джи, ныряя в один из тёмных боковых переулков.

Они поплутали по запутанным улочкам, спугнув уютно устроившуюся парочку. Вслед им донеслись ругательства пополам с женским смехом. Кван поморщилась.

Воспоминания Перегрина об этом месте были почти так же чётки, как о машине — чем дальше шёл Джи, увлекая за собой китаянку, тем более знакомыми представали виды вокруг. Мистик наверняка часто бывал здесь. Глухие стены из серых блоков, запертые и наполовину врытые в землю железные ворота, и, наконец, краснокирпичное здание с крохотными зарешеченными оконцами.

— Похоже на арестный дом, — пробормотала Кван, касаясь кирпичной стены, — я бывала в таких…

— Я чего-то не знал о тебе, моя дорогая? — донёсшийся сбоку голос заставил вздрогнуть, — это и есть арестный дом. И тебе это прекрасно известно.

Джи обернулся, уже зная, кого он увидит перед собой.

— Добро пожаловать в Подземный город, господин Джи, — маленький человечек в очках и грязном фартуке тепло улыбнулся, — вы как раз успели к празднику.

***

Они стояли втроём у маленького очажка, сложенного из камней — так, должно быть, складывали свои очаги первобытные люди. Вокруг, кроме них, не было ни души. Праздник остался где-то позади, его отголоски лишь слабо доносились сквозь треск искр в костре. Арестный дом высился мрачной громадой.

Маленький человечек, покашливая, протянул к огню сухие ладони.

— Итак, — заговорил он, — вы, господин Джи, оказались ловчее многих своих предшественников. А моя дорогая умница оказалась волком в шкурке овцы. Ну что ж. Попасть в Подземный город не так трудно. Трудно выбраться из него. А пока я решаю, что делать с вами и красоткой Ю, будьте моим гостем, досточтимый сэр. Хотите джину?

— Я пришёл предложить вам нечто более ценное. Вашу жизнь.

Очкастый засмеялся.

— Вот это вряд ли, — сообщил он, отхохотавшись и сплюнув в костёр, — от джина, кстати, отказываетесь зря. У нас тут его целый склад. Правда, слегка просроченного — склад забросили ещё лет сто назад.

— Мы пришли, чтобы получить ответы, — подала голос Кван.

— Какие ответы? — удивился человечек в очках, — ответы на что ты здесь хочешь найти, моя милая Ю?

— Почему вы зовёте её Ю? — перебил Джи.

— Потому что это её имя, — на лице человечка появилось участливое выражение, уголки губ скорбно опустились, — ай-яй-яй. Малышка опять попалась на лжи, да? Что ты ему наплела, Раскосая? И для чего притащила сюда?

Под взглядом Джи Кван попятилась.

— Я…

— Давай, расскажи, — подбодрил её очкастый, — расскажи, что тебе было поручено выкрасть дневники цветочницы. А ты натворила дел. Мало того, что записи не достала, так ещё и зазря всю семью бедняжки сгубила.

— Это неправда! — глаза Кван сверкнули, — это не…

Детские ладошки китаянки сжались в кулаки, но Джи опередил её. Один шаг, быстрый взмах — и на перехваченном запястье Кван расцвёл короткий алый росчерк.

На вкус её кровь оказалась обычной — всё те же нотки металла и пряной горечи, но воспоминания… Волна перемешанных, спутанных образов захлестнула, картины завертелись, утягивая в свой водоворот, лишённый времени и пространства. В нём отсутствовала малейшая упорядоченность, образы метались, наслаиваясь друг на друга, перекрывая и смешиваясь. Мелькнуло лицо Стефани. Бульдожьи обвисшие щёки Бернарда, нервная фигурка Флоренс, их дочери.

— Она не убивала, — выдохнул Джи, отбрасывая руку Кван. Китаянка пятилась, сжимая запястье, её глаза под размётанным палантином превратились в два сверкающих тёмных рубина.

— Вот как, — человечек пожевал губами, — забавную компанию себе подобрала Раскосая. Тёмная тварь, значит. Затесался к нам один такой… Сколько наших с разодранными шеями нашли, пока его изловили.

— Она не убивала, — продолжал Джи, не обращая внимания на слова очкастого, — кровь Стефи и её семьи на руках ваших палачей. Тех же, кто устроил взрыв котла в паровозе на Ипсвич. Вам назвать имена? Большой Джо. Хитрец. И эта крыса Стик, которую вы подослали на Кинг Уильям.

— О-хо-хо, — очкастый нервно рассмеялся, — не думал, что когда-нибудь столкнусь с тёмной тварью так близко. Но, видимо, время пришло.

— Время слишком зыбко, чтобы ему можно было доверять. Кому как не вам знать об этом, сэр… сэр?

— Зовите меня мастером, — человечек поклонился, его пальцы, прикоснувшиеся к несуществующей шляпе, дрожали, — и что же, я следующий на очереди в вашем перечне блюд?

— Это зависит от того, насколько охотно вы будете мне отвечать.

— Если я буду убит, вы отсюда не выйдете, — заявил мастер, — думаете, я не предупредил своих людей о незваных гостях? Прямо сейчас за нами наблюдают.

Мастер не лукавил — дыхание по крайней мере десятка человек доносилось до Джи так же отчётливо, как стук собственного сердца. Они были рядом: за стенами арестного дома, за углами, в арках и подворотнях.

— Полагаю, если вы останетесь в живых, то тем более позаботитесь, чтобы я никогда не покинул этот гостеприимный город, — Джи не подал виду, что знает о правдивости слов мастера, — так что начнём — и не советую мне лгать. Кто такой Ирр?

Кван, тихо стоявшая рядом, ойкнула. Мастер рассмеялся.

— А я думал, вы догадаетесь.

— Итак? — спокойно уточнил Джи.

— Ирр — это история, — очкастый хрипло прокашлялся, — история, которую мы выдумали и запустили в массы. Видите ли, крыса из крыс в любой стае найдётся… — короткий взгляд в сторону Кван, — и на каждую хвостатую тварь должна быть крысоловка.

Сняв очки, мастер начал аккуратно, почти любовно полировать дужки рукавом потёртого джемпера, не переставая говорить.

Слишком много людей в последние годы стали слышать о Подземном городе, и это были те люди, которым полагалось считать, что у них под ногами только трубы и глина. Поэтому была создана легенда о безумном Ирре, якобы видевшем нечто под землёй и лишившемся рассудка. Легенда разнеслась, укоренилась, обросла деталями, не просто отпугивая излишне любопытных, но и переводя само существование «второго Лондона» в статус баек. Тем же, кого не страшила перспектива до конца дней пускать слюни в приюте, предлагалось встретиться с Ирром лично — разумеется, не за бесценок.

— У нас живут сотни людей, и им надо что-то есть, — размеренно говорил мастер, поглаживая оправу очков, — а ещё они пришли сюда ради безопасности, которую не могут получить на ваших улицах. И мы делаем всё, чтобы им эту безопасность обеспечить.

От согласившегося на встречу с Бродягой требовали полнейшей секретности и назначали рандеву где-нибудь подальше от людских глаз. Больше несчастного никто и никогда не видел, принесённые деньги исчезали вместе с ним.

Джи слушал мастера и кивал. Рассказываемое им совпадало с тем, что он прочёл в крови Кван. Пока что хозяин был откровенен со своим гостем.

— Но с лордом Мэйблом вы дали маху, — заметил Джи.

Мастер водрузил на нос очки и кивнул.

— Признаю. Но этот паршивец умудрился наделать шуму своей статейкой.

— Да, уж что-что, а доставать и наводить шороху он умел. Но у Мэйбла были свои принципы.

— Принципы… — мастер скривился, — принципы работают лишь до тех пор, пока ты не голоден. Это удел аристократов. А у бедняков один принцип — набитый живот.

Джи промолчал.

— Бедняки — мы — это изнанка вашего благопристойного общества, — мастер закашлялся, сплёвывая тягучую чёрную слюну, — те, кто для вас никогда не существовал. Те, на ком только и держится весь этот грязный гнилой город… Для вас мы парии, отверженные, неприкасаемые. Но вы платите нам. И, — он назидательно поднял кривоватый палец, — именно мы создаём вашу жизнь.

— Честный обмен, не так ли? — Джи усмехнулся и поёжился. От стены рядом тянуло сыростью.

— Вот именно, — обрадовался мастер, — честный и равноценный. Вот почему нечистоты до сих пор не текут у вас по тротуарам. Вот почему в ваших домах тепло и всегда есть уголь, а сами дома ещё стоят. Вы блаженствуете, пока мы пашем. Но именно за нами — будущее.

— Из вас вышел бы отличный проповедник коммунизма, мастер.

Маленький человек рассмеялся. Он хохотал и всхлипывал, бил себя ладонями по коленям, сгибаясь в очередном приступе веселья.

— Коммунизм… — наконец выговорил он, — да, можете думать, что именно такое общество мы здесь создали. Но не в строе дело. То, что вы видите сейчас, — верхушка айсберга.

— И я пришёл сюда не ради неё, — перебил Джи, — я знаю, что вы владеете секретом времени.

С лица мастера сползла улыбка.

— Он нужен мне, — продолжал Джи, — я готов за него заплатить.

— Мы зарабатываем достаточно, — мастер покосился в сторону.

Джи проследил за его взглядом.

— Значит, если я подаю пенс нищему — то кормлю вашу казну, так, мастер?

— На одних подачках не прожить — хотя не думаю, что вам об этом что-нибудь известно.

— Подаяние, чистка обуви, продажа газет… — продолжал Джи, не обращая внимания на откровенную грубость собеседника, — и даже торговля горячими пирожками, да, отец?

Старичок, волокший мимо тележку паронагревателя, вздрогнул и сгорбился ещё сильнее, сухие жилистые ноги в разношенных ботинках так и замелькали под хламидой.

— Это меньшее, с чего мы живём, — мастер позволил себе чуть более широкую улыбку, обнажив желтоватые ровные зубы, — не все подземники нищи и бесталанны. У нас есть подлинные дарования.

— Перегрин, — по угасшей улыбке очкастого Джи понял, что наугад брошенное имя попало в цель, — три шиллинга шесть пенсов с человека. Вот кто ваш золотой ручей. Он ведь умирает для вас, мастер, умирает раз за разом. Кстати, а как он это делает?

Мастер отвёл глаза. Его брови дрогнули, сдвигаясь к переносице.

— Люди верят в него, — глухо проговорил мастер, — и этим он живёт. Понимайте как вам нравится, сэр.

— Какой же фокусник без магии, верно? — Джи примирительно поднял руку, — оставим Перегрина. Мне нужен не он, а машина, возвращающая его назад во времени.

— Машина не для таких как вы!

Джи изогнул бровь.

— Почему же?

— Я махну рукой — и вас разорвут! — с губ мастера слетали брызги слюны, — и вас, и её, — кивок на Кван, — и машина не поможет!

— Как не помогла бы Перегрину, если бы его убили вдали от неё, — подхватил Джи, — значит, машина существует. И возвращает она лишь на короткое время назад. Так, мастер? Это вы создали её?

— Вам нечего мне предложить взамен, — неожиданно спокойно ответил мастер. — Вы не учёный, не гений. Вы не из тех, кто одержим поиском истины. У вас нет ничего, кроме денег — ни знаний, ни таланта. Я ничего вам не скажу.

Джи скрипнул зубами. Он был прав, этот немолодой мужчина в грязном фартуке, хилый, кашляющий кровью, стоящий в могиле одной своей тощей ногой — он был прав от начала до конца.

Но в одном всё же заблуждался.

— Скажете, — из внутреннего кармана куртки Джи извлёк футлярчик-цилиндр, — но сначала мы кое-что послушаем.

Глава 26

«… мы оказались. Это похоже на нашу старушку-Землю, только за миллион лет до нашей эры. Ни одного человека, только зверьё и джунгли. Отсюда всё равно не выбраться. На нашей заюзаной консервной банке сгорело всё что могло сгореть. И сомневаюсь, что среди местных обезьян имеются айтишники. Короче — сидеть нам тут до скончания веков. Будем зарождать человечество. Адам и Ева версия два ноль. М-да… Модуль нас жёстко протроллил. Остался работать источник питания, которого хватит лет так на триллион. А энергии — только на гребаный огонёк, звукозапись и отправку сигнала. На кой хрен ставить теллуровый аккум в спасмодуль?! Болваны! Они думают, что человек законсервируется и будет ждать, пока его сигнал о помощи будет вопить в пространство до самой смерти Вселенной? Ну, оки. Будет у меня единственный в здешних джунглях уютный бложик.

А здесь ничего. Намного лучше, чем было в «Раю». Я даже рада, что Бог нас оттуда вышвырнул. Его искусственные мозги, наверное, ещё не совсем заглючили, если решили обвалить нас с небес на землю. Вот только компания мне досталась гадская. Этот задрот опять хз где шляется. Адам, блин. Злая шутка прям какая-то. Знала бы, сменила бы имя с Евы на что-то более пафосное…

Оки. Надеюсь, тут днём не сильно солнце жарит. Я его не жалую от слова «совсем». Гребаные гены. Маме стоило пятьсот раз подумать, прежде чем меня рожать. Ни на свет выйти, ни чеснока поесть. И на вид урод уродом. Одни эльфячьи уши чего стоят… Болезнь Гюнтера, блин. Болезнь мозга была у тех, кто меня жить оставил…»

Цилиндрик прекратил вращаться. Запись окончилась. Из раструба фонографа неслись равномерные щёлкающие звуки. В тесной комнатке, заставленной видавшей виды мебелью, вдруг стало душно.

— Что это такое? — прошептал мастер. Его лицо побелело, на лбу выступили капли пота.

Джи аккуратно отвёл иглу и снял цилиндр с держателя, стараясь не повредить восковой слой.

— Это, мастер, тайна, которая хранилась сотнями лет, — сказал он, убирая цилиндрик в футляр, — слово истины. Та, чью речь вы слышали, — Ева. Библейская и не библейская одновременно. Это лишь малая часть, которую мне удалось записать. Я понял не всё, да и вы, полагаю, тоже. Но главное, уверен, уловили мы оба.

— Это же не современный язык, — словно не слыша, бубнил очкастый, — да, она говорит по-английски, но словарный запас… Какие-то дикие новшества…

— Мастер!

Тот вскинулся, будто только сейчас осознал, что в комнате помимо него кто-то есть.

— Полагаю, вы уже поняли, что Ева — не наша с вами современница. И то, о чём она говорит…

— Зарождение человечества… — пробормотал мастер, — Адам и Ева… Какой удар, какой скандал бы мог разразиться! Церковь…

— Не Церковь, а люди, — перебил Джи, — вы готовы почитать как богов бестолковую парочку? А существо с искусственными мозгами? Ведь это же подножка всему христианскому человечеству. Каково это — вдруг узнать, что нет никакого великого всеобъемлющего разума, что всё, во что верилось годами, оказалось обманом? Представьте только реакцию людей, привыкших подниматься и ложиться спать с молитвой?

— Они бы объявили всё услышанное ложью… — пробормотал мастер, — а когда не смогли бы отрицать — уничтожили бы носитель… Где вы сделали эту запись?

— Нет, мастер, — Джи спрятал цилиндрик в карман, — ваш ход.

Маленький человечек вздохнул — глубоко, горько, как вздыхают люди, взвалившие на себя самый тяжкий из грузов. Груз принятия решения. Выбора, который никогда не бывает лёгким.

— Ну хорошо, — наконец ответил он, снимая очки и потирая пальцем переносицу, — идёмте.

— Она пойдёт с нами, — Джи кивнул на китаянку. Кван с момента запуска фонографа не проронила ни звука, следуя за обоими бесплотной тихой тенью. Она молчала, но сжатые губы, излом нахмуренных бровей и косая складка, прочертившая лоб, говорили лучше всяких слов.

Мастер повернулся к девушке, которую до этого не замечал. Поднёс к глазам очки. Прищуренные глазки с красными прожилками уставились на Кван сквозь мутноватые надтреснутые стёкла. Китаянка замерла.

— Раскосая-то? — переспросил мастер, обращаясь к Джи, как будто Кван и не было рядом, — да пусть идёт.

Он махнул рукой и двинулся к двери.

Кван шумно выдохнула. С придушенным всхлипом втянула воздух сквозь сжатые зубы, коротко поклонилась в сторону мастера и вдруг, порывисто шагнув, обняла Джи.

— Спасибо, — чуть слышно шепнула она.

Он молча отстранил её. Касания горячих полудетских рук жалили даже сквозь одежду. Кван, не удивившись, отступила. На её щеке осталась блестящая прозрачная дорожка.

***

Когда-то путешественники, прибывавшие в Лондон, сравнивали его с новым Вавилоном. Но, если наземный город был огромен и подобен жадному хищнику, поглощавшему всё и вся, то его скрытый антипод разрастался не только вширь, но и вглубь. Шагая с мастером мимо зевов уходящих в недра шахт, мимо жерл сточных колодцев, ведущих один дьявол знает в какие глубины, Джи почти физически ощущал давление земли над ними и под ними. Жёлтые пятна от фонарей ныряли в бесчисленные отводы, свет падал в шахты, не достигая их дна. Эти улицы, коридоры, тоннели и лазы, прорытые в толще глины, укреплённые поперечными балками, брусьями или честным словом, образовывали лабиринт, в котором заблудился бы сам Минотавр.

Мастер, однако, ориентировался уверенно, без заминки выбирая нужный путь. Наверняка он мог бы пройти здесь с закрытыми глазами, ни разу не зацепив рукой торчащий крюк и вовремя пригнувшись под низкими сводами. Минуя бесчисленные пещеры и трубы, Джи задавался вопросом, сумеет ли найти дорогу назад — если вдруг с их провожатым что-нибудь случится.

— На поверхность много выходов, — сообщил мастер, будто услышав его мысли, — не все они легко преодолимы. Но главная опасность — внизу. Мы не любим незваных гостей.

Ушей достиг отдалённый шум, похожий на звук падающей воды.

— Я ценю вашу откровенность, мастер.

Он действительно ценил — и в первую очередь то, с какой лёгкостью этот маленький человек, держащий в руках большой город, согласился открыть свою тайну. То, как вспыхнули его глаза при звуках, складывавшихся в странные полузнакомые слова. Он хочет знать всё. Он, так же как и Джи, одержим поиском своей истины. И так же готов платить любую цену.

— Я покажу вам то, — крикнул мастер, перекрывая шум воды, — чего не видел почти никто из наших!

Машина. Невероятное устройство, изменяющее ход времени. Спина под курткой вдруг стала влажной. Ли. Может быть…

Да, мастер захочет своими глазами узреть «гробницу Кама-Сотца». Услышать всё, что говорит Ева. Он неглуп и умеет держать язык за зубами — так что, возможно, нога этого хилого человечка и вправду ступит на белые плиты мёртвого города. Может быть, мастер — если доживёт — коснётся своими пожелтевшими пальцами глянцевого бока железного монстра. Кама-Сотц. Древний демон, оказавшийся спасательным модулем с вечно звучащим голосом давно умершей девушки. Джи поёжился. Ева определённо была человеком, но из её речей он уловил неоспоримую схожесть с «детьми ночи». В одной из записей девушка подробно рассказывала о том, как Адам принёс ей детёныша обезьяны, и какова была на вкус кровь животного. Ева постоянно злилась, что не может выйти из пещеры месяцами, пока не начнётся дождливый сезон, и солнце не затянут плотные тучи. Должно быть, Милютич, услышав всё это, сопоставил описываемое Евой с индейскими легендами о чудовищах, ходящих в ночи и жаждущих крови. Сама девушка звала это «болезнью Гюнтера». И ни разу не упомянула о бессмертии. Зато на последних записях отчётливо был слышен детский плач.

Мастер захочет услышать откровения Евы. Но это будет потом. А сейчас…

Овальная железная дверь, толстая и несокрушимая даже на вид, нехотя поползла в сторону, толкаемая мастером. Джи упёрся в створку обеими руками, помогая. С визгом и скрипом дверь провернулась на несмазанных петлях, и тут же оглушительный шум воды ударил по ушам.

Мастер жестом пригласил следовать за собой. Его губы шевелились, но слова тонули в грохоте.

За коротким коридором, где едва могли бы разминуться двое, начиналась винтовая лестница. Её ступени шатались и ходили ходуном в узкой шахте, качались, то и дело задевали стены, чиркая по кирпичам.

Лестница упиралась в сетчатую железную площадку, огороженную хлипкими на вид перильцами. Площадка, длинная, вытянутая, крепилась к низко нависающему потолку толстенными ржавыми тросами. А под ней рушилась, кипела, бурлила и пенилась вода.

Перегнувшись через перила, мастер указал пальцем вниз.

Вода вращала турбины. Гигантские лопасти проворачивались, повинуясь чудовищной силе стихии, яростно сбрасывали с себя белёсую пену. В свете фонарей водяные валы казались расплавленным жидким металлом.

«Идёмте», махнул рукой мастер.

Подвесная площадка чуть покачивалась на тросах. От головокружительной высоты противно сосало под ложечкой.

Идущий впереди мастер нырнул в низенький проход, к которому примыкала упирающаяся в стену площадка. Коридор юлил и петлял, изворачиваясь под самыми странными углами. То тут, то там из стен высовывались обшарпанные бока толстых труб.

Ход вёл вниз. Кое-где попадались вырубленные в спрессованной почве ступеньки, и уклон пола ощущался совершенно отчётливо.

За очередным поворотом коридор влился в квадратную комнату, скупо освещённую двумя чадящими лампами. Навстречу вошедшим тут же поднялись два бугая, но при виде мастера отступили, почтительно склонив головы.

— Это мои гости, — сообщил мастер бугаям, отворяя скрытую за их спинами неприметную дверь.

Джи проследовал за маленьким человечком в дверной проём. Бугаи-охранники не шелохнулись, но спину сверлил взгляд двух пар внимательно-настороженных глаз.

— Вот, — мастер захлопнул дверь и, отдуваясь, повернул тяжёлую задвижку, — это — сердце Подземного города.

Лампа мастера бросала рассеянный свет на обширный зал, углы которого тонули в тенях. Посреди зала громоздились махины неправильной формы — громадные катушки, короба, железные ящики и клетки из частой тонкой проволоки. По полу змеились кабели в толстой резиновой оплётке. Из-за стены доносился приглушённый водный шум.

— Работа машины требует огромного количества энергии, — в голосе мастера зазвучали нотки гордости, — те турбины, что вы видели, дают только часть необходимого запаса. Мы также используем энергию насосной станции в Кросснессе — четыре мощнейших паровых двигателя, и нескольких источников поменьше. И тем не менее нам требуется от десяти месяцев до года, чтобы аккумулировать нужную для запуска энергию.

Он похлопал ладонью по одному из огромных ящиков, укрытых брезентом. Из-под брезента тянулось не меньше десятка кабелей. Эти и другие кабели от точно таких же ящиков сходились к стоящему на подставке четырёхугольному коробу, исчезая под его чёрным непрозрачным кожухом.

— Эти аккумуляторы получают ток от генераторов, питаемых турбинами, — лицо мастера осветила улыбка, — конструкционно это обычный свинцовый аккумулятор. Фор[33] от зависти не удавится. Нам приходится попотеть, чтобы доставить заряженные аккумуляторы вместе с машиной и установить их строго под тем местом, где будет находиться Перегрин во время выступления. Видите ли, у машины есть всего один недостаток, но очень и очень серьёзный… — мастер потёр лоб, — её сфера воздействия ограничена. Не более пяти футов в пространстве и около десяти секунд по времени.

Два вздоха прозвучали одновременно — протяжные, усталые, наполненные болью. Не сразу Джи понял, что второй вздох исторгся из его собственной груди. Он сжал пальцами виски. Вот так. Десятисекундная игрушка. Реквизит великого, ныне покойного, фокусника.

— Скажите, мастер… а что если дать машине больше энергии?

— Мы пытались, — глаза мастера за мутными очками смотрели сочувственно, — добились любопытного эффекта. Радиус воздействия — и пространственный, и временной — уменьшается в геометрической прогрессии по достижении определённого порога потребляемой мощности. Боюсь, — он закашлялся, — боюсь, это не та задача, которую я решу при своей жизни.

— Но…

— А давай-ка проверим, не лжёшь ли на этот раз ты!

Чёрный зев револьвера Кван смотрел в грудь мастеру. Тот попятился.

— Ю, зачем…

— А зачем нам ты и твоя бесполезная машина? — припухшие губы китаянки дрожали, — но, может быть, она не такая уж и никчёмная? Я посчитаю до двадцати, — щёлкнул взводимый курок, — и посмотрим, оживёшь ты или нет!

— Кван, не надо, — Джи шагнул к китаянке.

— Назад! — взвизгнула она, — стой где стоишь, или наш четырёхглазый друг отправится на тот свет без шансов на обратную поездку!

Джи отступил.

— Подними руки, чтобы я их видела! А ты, — кивок в сторону мастера, — включай машину!

— Аккумуляторы не заряжены, — голос мастера дрожал, фонарь плясал в руке, — они не потянут…

— Включай! Или сдохнешь прямо сейчас!

— Господи, боже… — мастер опустился на колени и начал шарить под кожухом.

Внутри машины щёлкнуло, воздух загудел от напряжения. Уши заложило, внутри черепа будто натянули тугую струну.

— А теперь встань! — прикрикнула китаянка, — встань и смотри на меня!

Мастер, трясясь, ухватился за кожух. Фонарь выпал из его руки, с грохотом покатился, разбрызгивая горящие капли. Завоняло палёной резиной. Мастер поднялся и повернулся — медленно, неловко переступая крупными ногами, будто делал это первый раз в жизни. По изборождённым мелкими морщинами щекам катились горошины пота.

— Время работы машины — не более трети от расчётного, — очки сползли на самый кончик носа, но мастер даже не пытался их поправить, часто моргая подслеповатыми глазками, — пожалуйста, Ю, это не зависит от меня…

— Да плевать.

Искажённое время растянулось. Медленно-медленно, как под водой, китаянка нажала на спуск. Серебристая смерть играючи выскочила из ствола и понеслась к мастеру — к скорбной складке меж его широко распахнутых глаз.

Но Джи успел первым.

Что-то горячее и острое ударило в лоб. Голова взорвалась болью — всепоглощающей, бесконечной, сияющей. И где-то там, в самом центре этого мгновенного солнца, яркий и поразительно чёткий, вспыхнул абрис раскосых вишен-глаз.

Глава 27

— Девять… Десять… Одиннадцать…

Голос дрожал, отсчитывая равномерные промежутки.

— Двенадцать… Тринадцать…

Монотонный счёт прорывался сквозь гудение в голове — настойчивый, назойливый, как муха.

— Ты слышишь меня? Ты меня слышишь?

Ещё один голос, тонкий, невнятный. Смещённые к концу фраз интонации, неприятно режущие слух.

Алый туман перед глазами рассеялся, в нём проступило лицо китаянки — совершенно белое, с огромными, в пол-лица рубиновыми озёрами глаз.

— Господи, я думала, что застрелила тебя…

— Я… тебя слышу, — Джи сел. Рука сама потянулась ко лбу. Кожа оказалась прохладной и лишь слегка влажной.

— Так как же…

Кван растерянно вертела в руках револьвер. Откинутый барабан зиял двумя пустыми каморами.

Тошнота подкатила к горлу. Джи покачнулся, и тонкие руки тут же обхватили его за плечи.

— Боже всемогущий, она работает! — донёсся вопль, — так я был прав!

Мастер, всклокоченный, в перекосившихся очках подлетел сбоку. Его глаза горели.

— Невероятно! — задыхаясь, прошептал он, — невероятно! Вы живы!

— Ты всё-таки солгал, — тонкие брови Кван сошлись к переносице.

— Нет-нет, — очкастый энергично замахал руками, — то есть… я не знаю… сейчас, — мастер вскочил и, спотыкаясь, побежал в дальний угол зала, размахивая единственным уцелевшим фонарём.

Только сейчас Джи заметил, какая тишина царит вокруг. Навязчивое гудение прекратилось, и остро, резко пахло горелой резиной.

— Идите сюда! — донёсся окрик.

Кван помогла Джи подняться. На полу догорали масляные капли, вспыхивающие и гаснущие под подошвой ботинка.

Мастер стоял в углу, отгороженном частой железной решёткой. Сквозь прорезанное в решётке отверстие внутрь ныряли два кабеля, напоминающих откормленных удавов. Изоляция на кабелях дымилась, источая густую вонь.

— Видите ли, я не был уверен, что это сработает, — извиняющимся тоном сказал мастер, — я вообще не знал, удастся ли заставить машину работать на этой энергии, и что из этого выйдет, но…

— На какой энергии?

— Смотрите сами, — и мастер со вздохом отодвинул решётку.

Свет лампы отразился от гладкого глянца, рассыпаясь на сотни мелких бликов. И на Джи из темноты глянули лица — два белых безжизненных овала в квадратных прорезях, затянутых прозрачным.

Там, за решёткой, укреплённые на деревянных подставках, стояли огромные, в человеческий рост, яйцевидные коконы. Два кокона — два человека. Мужчина и женщина. Снежноволосый гигант с грубыми, будто топором вырубленными чертами лица, и шатенка с запавшими щеками, меж которых торчал острый длинный нос.

Глаза обоих были закрыты, не одна ресничка не шевелилась. Люди в коконах напоминали восковых кукол.

— Кто они? — прошептала Кван, подходя ближе.

— Мы нашли их пять лет назад, когда расширяли один из тоннелей, — мастер поднёс лампу к кокону мужчины.

Белое лицо стало масляно-жёлтым, но по-прежнему ни единый мускул не дрогнул на нём.

— На свет и звук реакции нет, — продолжал мастер, — коконы герметичны. У каждого имеется свой источник питания, но принцип его работы нам не понятен. Могу сказать, что почти наверняка внутри коконов генерируется некое поле…

— Они живы? — перебила Кван.

— Мы не знаем, — мастер пожевал губами.

— Вы получаете мегаватты энергии, содержа в подвале два потенциальных трупа? — Джи решил, что ослышался.

— Природа поля неизвестна нам, но совершенно очевидно, что именно благодаря ему тела… — мастер поймал взгляд Кван, — я хочу сказать, люди… остаются в стабильном состоянии. Питающие элементы расположены вот здесь, — мастер похлопал ладонью по глянцевому боку кокона, — мне удалось подключить к ним кабели и подвести ток от коконов на машину. Но, видимо, сила тока оказалась чересчур большой.

Он нервно хихикнул и потёр переносицу.

— Всё сгорело — но перед этим машина успела сработать. Она вернула вас к жизни. Я собирался испытать машину, подключённую к коконам, через несколько дней, — мастер запустил пальцы в растрёпанную шевелюру, — надеялся, что мощность питающих элементов поможет преодолеть парадокс временно-пространственной сферы…

Джи взял у него фонарь и приблизился к коконам. Восковые люди, казалось, незримо наблюдали за ним сквозь опущенные пергаментные веки.

«Торбьёрн. 4» — гласила надпись, выбитая на металле над прозрачным окошком первого кокона.

«Элла. 9», значилось на втором.

Под окошками тянулся ещё один ряд мелких значков. Джи прищурился, поднося фонарь вплотную к металлу кокона.

Широкие и низкие, словно приплюснутые буквы сложились в слово «Гнозис».

***

… Холм под ногами твердеет, притягивает к себе с неумолимой силой. Фигура человека напротив расплывается, становится прозрачной. В глаза несётся безумная зелень, по ушам бьют крики джунглей. Неуклюжие ноги подгибаются. Сверху нещадно палит, терзая обнажённую кожу. Внутри — огонь, во рту — шершавое и тяжёлое, на плечах каменная тяжесть. В висках колотит, и откуда-то извне доносится голос…

— То, что не может быть ограничено извне, может пресечься изнутри… Вы пройдёте весь наш путь заново…

— Ы… кх-х… — сухой рот раскрывается, неловкие губы пытаются ответить.

— Познание — первая стадия спасения, за которой последует анализ…

Слова не идут сквозь горячий воздух.

— Задача заключается в наиболее полном сборе данных…

Колени утыкаются в траву. Из груди наружу рвётся толстый ком, живот скручивает болью. В ладони тычутся мелкие камни, комья высушенной земли, взрытые пальцами. Земля касается кожи, земля обволакивает, покалывает, поглаживает. Земля совсем рядом — ещё совсем юная, ещё тёплая, наивная, чистая, ещё не изуродованная, не измученная…

— Мы совершили одну ошибку, но, возможно, убережём себя от второй…

Земляная пыль скрипит на зубах.

— Фатальные ошибки человечества… уничтожение…

Голос удаляется.

— Смотрите… слушайте… наблюдайте…

Джи открыл глаза. Ледяной сырой пол холодил ладони. Голова кружилась, во рту прочно поселился кислый вкус.

В шаге от него Кван, стоя на четвереньках, трясла головой. Из-под гривы спутанных волос капали слёзы.

— Они… они нас… отправили…

— Наблюдать, — выдохнул Джи.

Он поднялся сам и помог встать Кван. Отвёл её подальше от коконов, усадив на подстеленную куртку. Отмахнулся от кружащего рядом мастера с его ворохом бессмысленных вопросов.

Наблюдатели. Двенадцать человек, изменённых настолько, чтобы ни болезни, не смерть не были им страшны. Исковерканных, переделанных и отправленных наблюдать. Операция «Гнозис», длящаяся с незапамятных времён.

«Маячок» сработал. Джи приложил ладонь к кокону с неподвижным телом мужчины.

Итак, осталось восемь. Или меньше. Два из наблюдателей — под номерами четыре и девять — сейчас годятся разве что в качестве источника питания для возможно единственной в мире машины времени.

Ещё одна, сидя на его куртке, беззастенчиво плачет, размазывая слёзы по пухлым щекам.

И он.

Всего двенадцать. Дуодецима. И где остальные восемь — пока не известно.

— Как же тебя всё-таки зовут? — спросил Джи, опускаясь на пол рядом с китаянкой.

— Ли Ю-Кван, — тихо ответила та, — видишь, я всегда говорила правду.

Где-то потрескивали искры. Прорези коконов едва уловимо светились — как две квадратные гнилушки.

— Что ты будешь делать теперь? — на Джи глянули раскосые вишнёвые глаза.

— Жить, — он пожал плечами, — разве не к этому нас приговорили?

— Да… жить, — рассеянно кивнула китаянка, — а зачем? Как?

— Те же вопросы задают себе простые люди, — Джи протянул руку и отвёл с лица Кван упавшие пряди смоляных волос, — но у нас намного больше времени для поиска ответов.

— Мы ведь дождёмся?.. Дождёмся окончания «Гнозиса»?

Он приобнял китаянку, не отвечая на бессмысленную реплику.

— Мы ещё встретимся, — губы коротко коснулись тёплой, взъерошенной чёрной макушки.

Дождутся ли они? А разве могут не дождаться — те, кто создан только ради этого?

— Вы что-то знаете об этом? Гнозис, — за спиной снова возник мастер.

— Скажите мне правду, — Джи посмотрел в подёрнутые дымкой печали глаза, — машина ведь не сработала, верно?

Маленький человек отвернулся.

— Она сгорела, — глухо проговорил он, не глядя на Джи, — а вы живы. Это всё, что я знаю.

Молчание пролегло между ними.

— Вы же не расскажете мне, — мастер не спрашивал — утверждал, — не ответите на вопрос, кто вы.

Джи медленно вертел в пальцах вынутый из кармана футляр с восковым цилиндром внутри.

Я расскажу, хотел сказать он. Я расскажу вам свою историю. Историю о том, как меня предали, как лишили доброго имени. Как убили мою жену. Я расскажу вам, мастер, как меня сожгли заживо. И как я достал эту запись, которой вы теперь так дорожите. Я не надежда и не будущее, мастер. Я — чудовище…

— Вы нужны мне, мастер. Позвольте взамен предложить вам шанс прожить столько, сколько потребуется для решения задачи с машиной.

Всклокоченная голова с редкой проседью в густых волосах повернулась. Мастер снял очки. Вздохнул — хрипло, с присвистом. Сплюнул, привычно утерев ладонью проступившую на бледных губах кровь.

Джи ждал — безразлично, спокойно. Его дар, полученный от «детей ночи», не имел ничего общего с природой его как наблюдателя. И всякий, кому Джи решит передать дар, станет обычной «тёмной тварью», боящейся солнца и гибнущей от такой ерунды, как отрубленная голова.

Подлинным даром оказалось совершенно иное. Рекомбинация. Джи криво усмехнулся. Где-то что-то подпортилось в замечательной программе тех, кто создавал наблюдателей. Даже воспоминания Кван настолько хаотичны, что в них почти невозможно разобраться. Что говорить о нём — о нём, который почти ничего не помнит…

А дар «детей» ночи отныне можно отдавать. Задаром.

— Ну ладно, — мастер вдруг улыбнулся, — вы уже подарили мне жизнь. Я буду в двойном долгу.

— Найдите способ заставить машину заработать, — Джи взял руку мастера и вложил в ладонь футляр, крепко сжав пальцы, — это всё, о чём я попрошу.

— Я постараюсь… — голос мастера дрогнул, — знаете, я очень боюсь смерти… Но ещё сильнее боюсь боли.

— Больно не будет, — заверил Джи, склоняясь к запястью своего первого Младшего.

Эпилог

Нью-Йорк сверкает огнями. Этот город ещё молод, но не пройдёт и сотни лет, как он вытянется ввысь, подобно долговязому подростку, возмужает и обгонит архаичный Вавилон-Лондон, что вот-вот выронит из своих сыроватых ладоней пальму первенства. Здесь всё дышит временем, но не нафталиновым и дряхлым, а стремительным, рвущимся вперёд.

Здесь будущее, которое уже наступило.

Квартира Андриана пустует. Скупая мебель укрыта мягким ворсом пыли, на столе — одинокий листок. Беззвучно танцуя, пылинки ссыпаются с бумаги на пол.

«Шорхэм, Лонг-Айленд. Ты не заблудишься — эту башню видно издалека. Её называют Уорденклифф…»

За окном — мерцание белых огней. Всполохи на столе, на записке, на брошенном у кресла сюртуке.

Где-то там, за сотни миль отсюда, в туманном Лондоне идёт работа над машиной. Голос Евы звучит среди земляных стен, и маленький человек, опустив иглу фонографа на тонкую дорожку воска, вглядывается в лица заточённых в коконах людей. Маленький человек, теперь уже навечно обречённый жить во тьме.

Где-то там — в Лондоне, Петербурге или Вене — раскрыв бумажный зонт, шагает по мостовой тонкая девушка с вишнёвыми глазами.

Блестят электрические капли сквозь тёплый нью-йоркский дождь. Сквозняк подхватывает листок, но пальцы в латунной окольцовке сжимают шелестящий край. Пустые комнаты пахнут прощанием.

…Нас, «детей ночи», очень мало. Если о нас узнают — начнётся травля. Пока мы остаёмся легендой, страшной сказкой об оживших покойниках, и пусть будет так. Пусть люди крестятся и вешают чеснок у притолоки. На мифических тварей — мифическая охота. Но тот, кто узнает о нас настоящих, волен идти лишь двумя путями: погибнуть или принять дар…

[1]
                        [1] «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Евангелие от Иоанна, 8:32).
 

[2]
                        [2] Peregrinus — «чужеземный, чужеземец». В средневековой латыни слово peregrinus также приобрело значение «пилигрим, паломник».

[3]
                       
^[3] Телектрофон — прототип телефона, созданный итальянским изобретателем Антонио Меуччи в 1860 г.
 

[4]
                       
^[4] Ипсвич — город в графстве Суффолк, расположен в 80 милях от Лондона.

[5]
                       
^[5] Имеется в виду «Компания электрического освещения Ediswan», основанная совместно Томасом Эдисоном и Джозефом Сваном в 1883 г.

[6]
                       
^[6] «Супруга бога Амона» — титул верховной жрицы Амон-Ра.

[7]
                       
[7] Имеется в виду т.н. aqua vitae — собирательное название для напитков, полученных путём перегонки.

[8]
                       
[8] То же, что исповедальня.

[9]
                       
^[9] Одно из просторечных названий чеснока.

[10]
                       
[10] Деталь литургического облачения священника — белый прямоугольник с вышитым крестом, символ спасения и защиты от Диавола.

[11]
                       
[11] Цитата из Библии. Встречается в Евангелии от Матфея (гл. 16 стр. 27), Псалме (гл. 61 стр. 13), Послании к Римлянам святого апостола Павла (гл. 2 стр. 6), Откровении Святого Апостола Иоанна Богослова (гл. 22 стр. 12).

[12]
                       
[12] В первой книге Харнхейм говорит об охотнике «deus est», что означает «бог».

[13]
               
[13] Иллюзия судьбы.

[14]
                       
[14] Бандейранты — охотники на индейцев, зарабатывавшие угоном коренных жителей Южной Америки в рабство в XVI — XVIII вв.

[15]
                       
[15] Кашаса — «бразильский ром», алкогольный напиток крепостью до 40 градусов, получаемый из забродившего сока сахарного тростника.

[16]
                       
[16] Сертан — в колониальной Бразилии термин, используемый для обозначения внутренних малоисследованных территорий.

[17]
                       
^[17] Бандейра — экспедиция охотников за индейцами.

[18]
                       
[18] Marquez das Minas — маркиз рудников.

[19]
                       
[19] «Земля, куда не смотрит Бог».

[20]
                       
[20] Нем. Gerhardt, первая буква G (джи).

[21]
                       
[21] «Разделяй и властвуй» (лат.).

[22]
                       
[22] Хэнсом — двухколёсный кэб, в котором место кучера находится на возвышении позади.

[23]
                       
[23] День поминовения усопших в Китае, чаще всего отмечается 5-го апреля.

[24]
                       
[24] 1600-1027 гг. до н.э.

[25]
                       
[25] ~2,1 метра.

[26]
                       
[26] Гагат, он же чёрный янтарь — вид каменного угля чёрного или коричневого цвета, используется для изготовления украшений.

[27]
                       
[27] Норфолкская куртка — свободная однобортная куртка с поясом и карманами.

[28]
                       
[28] Дирк — шотландский национальный кинжал с прямым длинным клинком.

[29]
                       
[29] Хаусвер — швейцарский крестьянский нож.

[30]
                       
[30] Дага — кинжал для левой руки, использовался в паре со шпагой.

[31]
                       
[31] Кайкэн — японский кинжал, носимый как оружие самозащиты, преимущественно женский, но может использоваться и мужчинами.

[32]
                       
[32] Тоннель Tower Subway под Темзой использовался как железнодорожный, затем — как пешеходный, был закрыт в 1896 г.

[33]
                       
[33] Камилл Фор — физик, разработавший в 1880 году дешёвый и достаточно энергоёмкий аккумулятор. Аккумуляторы подобного типа до сих пор применяются, в частности, в автомобилях.