Мой волк не кусается

Мой волк не кусается

Мама звонит каждое утро. Хотя мы и живём на одной улице — я выше, ближе к подножию горы, она на полпути к пристани, — ей нравится слушать мой голос, пока я готовлю фильтр-кофе на своей кухне, а она потягивает крохотными глотками эспрессо на своей.

Первую чашку я обычно выпиваю, стоя у окна, поэтому включаю громкую связь.

Пар поднимается от кружки белыми завитками. Дышит на оконное стекло. Снаружи белый туман стелется по поверхности фьорда. Скользит по воде.

Наши утренние разговоры длятся не дольше минуты. Если мы созваниваемся по вечерам или я прихожу к ней, другое дело. Тогда мы ведём настоящие беседы. Приветствие перед кофе — это просто ритуал. Она желает мне хорошего дня. Я желаю того же ей и папе. Мы перекидываемся ещё парой слов — о дожде или снеге, её приболевшем коллеге, испечённом ею кексе, неизвестно чьей белой кошке, появляющейся на её заднем дворе, будто самоуверенный призрак, о внезапной бессоннице или отличном настроении. Наверное, во многих семьях, где родители и дети продолжают жить по соседству, бытует такой обычай. Аналог сонного «привет», которое бормочут, спустившись к завтраку в общем доме. Частота звонков и визитов уменьшается пропорционально расстоянию. Уехавшие за много километров дают о себе знать раз в месяц-полтора, в лучшем случае. Живущие рядом обмениваются новостями так, словно всё ещё обитают под одной крышей. Хотя, конечно, у моей матери есть дополнительный повод звонить по утрам. Ей приятно раз за разом убеждаться, что я никуда не делся.

Что я не исчез так, как это случилось в моём детстве.

Эту историю прекрасно помнит в нашем городке каждый. Я потерялся у всех на виду. В один не прекрасный день взял и не вернулся домой из школы. Как будто растаял в воздухе. И меня так и не нашли.

До тех пор, пока мне не исполнилось четырнадцать.

Меня обнаружили в лесу, за много километров от дома, собирающим ягоды. Я был бос и одет в одежду, из которой явно вырос. Человек, который меня заметил, сначала решил, что я девочка. Очень стройная загорелая девочка с волосами до плеч.

Но потом я обернулся, и он понял, что перед ним худой и покрытый грязью мальчик.

Полиция говорила со мной много раз и подолгу. Психолог говорил со мной много раз, по часу за приём. Соседи, да и вообще все жители городка расспрашивали на все лады. Ещё бы, ведь после безуспешных поисков было решено, что я свалился во фьорд, а течение унесло тело в море. На протяжении нескольких лет детей стращали тем, что если они не будут осторожны возле воды, то закончат так же. Однако вот — фьорд и течение реабилитировали себя.

Я не смог объяснить, что со мной произошло. Где я был долгих четыре года. Кто меня увёл. Или куда я ушёл сам. Как жил, пока велись безуспешные поиски. Я не помнил ничего, кроме того, что собирал малину возле дороги. Тот день мне легко воссоздать в малейших подробностях. Например, ругань соек над головой. Наверное, они сами претендовали на ягоды. Помню, как кусала за щиколотки крапива. А также — как запах от машины просочился через золочёную солнцем листву ещё до того, как я увидел эту самую машину или услышал осторожный оклик водителя.

«Эй, дружок, у тебя всё хорошо?»

Я не задумывался, хорошо мне или плохо.

Я не мог сказать, откуда пришёл в лес.

Я не имел понятия, как там появился.

Я не помнил, почему на мне нет обуви.

Всё, что со мной происходило в тот день, было ярким и чётким, но мне словно не приходило в голову, что у всякого события есть ниточки, ведущее в прошлое. Причины. Хотя из реакции водителя и вереницы людей, с которыми пришлось говорить позже, и стало ясно, что до малинника у меня должно быть прошлое, отсутствие воспоминаний не пугало. Меня отвезли в полицейский участок. Там все были невероятно добры. Они пытались чем-нибудь накормить и повторяли, что теперь я в безопасности. Я с удовольствием съел и пиццу, и шоколадный батончик, и жаркое с киноа, принесённое женщиной-полицейским из дома себе на обед. Ещё они снова и снова пытались выспросить, откуда я, как меня зовут, болит ли что-то, сколько мне лет. По словам Матса, полицейского, с которым мы сдружились после, им было тогда жутко вдвойне: от предчувствия страшного преступления, пока спрятанного за ширмой неизвестности, и от безмятежности сидящего перед ними подростка, который будто вообще не сознавал, что произошло нечто аномальное.

Убедившись, что ответов не добиться, они проверили заявления об исчезновении и базу пропавших детей. В ней нашлось описание Эйвинда Орре, мальчика с тёмными волосами, родинкой на левом виске и небольшим шрамом на подбородке. Совсем как у меня.

На следующее утро в палату больницы, куда меня отвезли для тщательного обследования, вошли мужчина и женщина, потухшие и взбудораженные одновременно. Взглянули — и застыли на пороге. Казалось, они много раз репетировали разочарование и тихий уход, но нетвёрдо знали, как радоваться. Потом их лица стали меняться. У них потекли слёзы. А потом оба бросились меня обнимать.

Полиция объявила, что с удвоенными силами продолжит расследование. Хоть я и нашёлся. Теперь предстояло найти того, кто меня увёл, то есть оставалось сделать уже только половину работы. Журналисты раструбили новость о «найдёныше из Инвикфьорда» по всей стране. СМИ ликовали — по их словам, это воодушевляющий пример того, что надежде всегда есть место. Нас, меня и родителей, подкараулили уже на выходе из больницы, и фото держались на первых страницах газет на протяжении недели, а в следующие два месяца то и дело мелькали в середине или конце номера. Из истории выдоили всё, что могли.

Полиция так ни к чему и не пришла. Первые лихорадочные дни расследования, повторившие рьяность изначальных розысков, сменились упорством и кропотливостью недель, замелькавших беспощадно одна за другой. Те переросли в месяцы. В общем, схема четырёхлетней давности проделала тот же круг, но уже на новом витке спирали. На сей раз у них был я, свидетель и пострадавший в одном лице. Они очень надеялись, что стану ещё и уликой. Что от неё они отмотают нить в обратную сторону, пока она не приведёт к преступнику. Однако надежды оказались пустыми.

Чьей-либо ДНК, чужих волос, частичек кожи или крови, принадлежащих другому человеку, — ничего этого на мне не нашлось. Никаких волокон или шерстинок. Я был одет в безликую одежду, которую можно купить везде, а также подобрать в любом мусорном или благотворительном контейнере, потому что это самый распространённый бренд, невзыскательный масс-маркет. В лесу вокруг места моего появления не обнаружилось отпечатков ног, пепла от сигарет, нечаянно оброненных чеков — ничего, что могло бы указать на того, кто меня туда привёл или там преследовал. Даже трава и кусты вокруг островка густого малинника не были примяты, будто я просто возник из воздуха.

Со мной работал психолог. Он — а потом она, когда первый специалист вышел на пенсию и перепоручил своих клиентов коллеге, — провели, наверное, сотни сеансов, пытаясь разблокировать уснувшие воспоминания. По их словам, такое состояние совершенно объяснимо. Подобное часто встречается. Они были уверены, что какой-нибудь пустяк вот-вот даст толчок памяти. Пока же она заморозила болезненные воспоминания, и раз улучшений не происходит, то лишь потому, что психика ещё не готова встретиться с событиями, которые предшествовали моему возвращению. А вместе с ними заперла на замок и то, что было до. Наверное, на всякий случай.

Иногда слабым размытым образом мелькало нечто, вроде сильно засвеченного кадра из детства. Так, я безошибочно нашёл дорогу в свою комнату, когда меня привезли домой из больницы — всё ещё босого. Родителей не предупредили, что у меня нет обуви, и кто-то из медперсонала в последний момент сунул нам лёгкие пляжные вьетнамки. В первую же ночь я безошибочно, в полной темноте, отыскал на первом этаже туалет, хотя он у нас не очень логично расположен. Спустя несколько дней спросил, что сталось с качелями, повешенными дедушкой на старом дереве у сарая. Тогда я не задумывался, насколько тяжело моей семье заново знакомить меня с родственниками, объяснять, с кем я дружил в школе и как зовут учителей и соседей. Они светились такой радостью, что, казалось, легко смирились с побочкой — грустной необходимостью представлять мне людей, которых я знал всю жизнь.

Когда стало ясно, что воспоминания не возвращаются, журналисты перешли от смакования чудесного появления из небытия к перемалыванию бесконечных версий, что же случилось. Некоторые пошли так далеко, что предложили мистические объяснения. Я, как герой «Тьмы», забрёл в портал и оказался в прошлом или в альтернативном измерении. По другой версии, — без шуток! — меня выкрали инопланетяне. В подтверждение тому автор приводил многочисленные аналогичные происшествия по всему миру. Я стал, по его мнению, первым подобным случаем в нашей стране. «Единственный норвежский мальчик, похищенный представителями другой цивилизации и вернувшийся на Землю».

В школе ко мне приклеилась кличка Марсианин.

Нет, меня не дразнили. Так, подшучивали. Иногда на моё «я этого не помню» фыркали: «Ну ты даёшь», но спустя несколько минут мы уже жарко обсуждали новую компьютерную игру. И всё же я вздохнул с облегчением, когда в школе появился новенький. Он перетянул на себя всё внимание, потому что прожил десять лет в Англии. Его забавный акцент и британские привычки были гораздо интереснее моих невнятных приключений, о которых я ничего не мог рассказать. Потом улеглась и шумиха в СМИ. Невозможно изумляться одной и той же истории бесконечно. Раз в год, накануне годовщины счастливой находки в лесу, кто-нибудь из пишущей братии вспоминал о моём существовании и пытался выжать уже стократно выжатый лимон для очередной заметки о «загадке маленького Эйвинда».

К несчастью для всех, но в каком-то смысле к счастью для меня, за последующие годы пропадали и другие дети, трагически умирали известные люди, кого-то убивали, кто-то становился жертвой насилия. Груз непрошенной славы понемногу распределялся на всех нас, пропавших, найденных и не найденных, погибших и выживших, породнённых тем фактом, что всем нам не повезло.

Последний репортер, подкарауливший меня за углом магазина три месяца назад, хотел знать, как я оправился от трагедии. Вопросы я знал наизусть. Не мучают ли меня кошмары. Есть ли у меня девушка. Какой наказ я дам своим детям, когда они у меня появятся, чтобы их обезопасить. Может, мне не хватает прошлого? Или же смириться с пробелом на месте ощутимого куска собственной биографии не слишком сложно? Обычно я мягко отстранялся, качал головой и говорил: спасибо, но мне особо нечего добавить. Я живу обычной жизнью. Она настолько обычная, что никого из читателей не заинтересует. Под этим подразумевалось также, что я никого не собираюсь в неё приглашать.

Было ли интересно мне самому, что произошло?

Откровенно говоря, нет.

Мне хватило ума никому не признаваться в том, что я совсем не жажду разрешить загадку, на которой сломали зубы и полицейские, и СМИ. Когда приятель из школы спросил, неужто мне ни капельки не любопытно, что случилось и где я пропадал, я пожал плечами. Да ладно, ведь никто не помнит того, что было с ним лет до двух-трёх, — так я ему ответил. Родители обычно хвастаются нашими детскими фотками, а мы видим на них просто незнакомых некрасивых карапузов. Мы ничего не помним о том, как нас таскали на руках и катали в коляске. Страдаем ли мы без этих воспоминаний? Нет.

Забытое детство родители и приятели очень быстро загрузили в меня по новой. День за днём нарастали слои свежих воспоминаний. Юность — пора самых интенсивных впечатлений, по насыщенности они идут год за два. После того как стартовала усердная опека психологов, сгинувшее прошлое и вовсе стало ассоциироваться с чем-то утомительным и нудным. Все подростки часами просиживали в школе, а я — ещё и в кабинете мозгоправов. Что может быть скучнее?

Хотя полиция так и не вышла на след похитителей, родителей мало волновало то, что расследование зашло в тупик. У них был я. Когда ты похоронил сына, а потом обрёл его заново, обычно не до претензий. Им не требовалось объяснения чуда. Живой сын плюс разгадка — это необязательная роскошь. Если бы со мной произошло что-то необратимое, они бы жаждали возмездия. Но, кроме потери памяти, не обнаружилось. Когда меня нашли, я был обезвожен, но без каких-либо травм, разве что мелкие порезы на ступнях от хождения по лесу босиком. Судя по состоянию организма, кормили меня регулярно, хотя можно было и больше, я получал свет, витамины, кальций. Зубы и волосы не выпали. Мышцы не атрофировались. Я не шарахался от людей, не метался в кошмарах по ночам, не мочился в постель. То, о чём знакомые и соседи стеснялись спрашивать моих родителей и о чём судачили по всей стране, это вопрос, имело ли место ли сексуальное насилие. Многие были уверены, что да. Ведь зачем ещё красть ребёнка, если не для утоления извращённых фантазий, ну или чтобы наснимать порнографические фото и видео? На пресс-конференции полиция официально подтвердила: нет никаких признаков, прямых или косвенных, что я стал жертвой сексуальных действий. В это не очень верили, кажется. За последующие годы, однако, полицейские, разоблачавшие педофильские сети и отдельных извращенцев, ни разу не наткнулись на фотографии или фильмы со мной.

Месяц назад мне исполнилось двадцать восемь лет. Я прожил минувшие годы очень тихо и обычно. Писал контрольные, тайком пробовал курить с лучшим другом, с ним же обсуждал грудастую Марит из класса, психовал из-за родительского запрета на школьную поездку в Стокгольм, хандрил из-за неразделённой первой любви, нервничал по поводу первого раза со второй юношеской любовью. Окончил школу, потом поучился в Ставангере, вернулся в Вестланн, болел за любимую команду по кёрлингу, отлично готовил рыбу. Ездил вместе с бабушкой в больницу к дедушке, когда у того забарахлило сердце. Помогал разобрать их вещи, после того как они оба в один год ушли в лучший, надеюсь, мир. Поселился в их доме, воодушевился его ремонтом и переделкой. Обсуждал с отцом, какие отопительные котлы лучше, а с мамой — какой из пяти столь близких друг к другу оттенков краски взять для кухни. Гулял по лесу. Стыдился, но смотрел тайком Евровидение. Высчитывал налоги, менял масло в машине. Ничего для жёлтой прессы, желающей выслушать откровения про коварных пришельцев.

Я ставлю тарелку в посудомоечную машину. Дел на сегодня не так много, надо завершить один заказ. Работа у меня не слишком стандартная. Я делаю украшения и продаю их через интернет. Начиналось всё как хобби, причём появившееся довольно поздно, уже после колледжа. Судя по родительским рассказам, раньше рисование и тому подобные занятия меня не интересовали. В коробках с моими детскими вещами сохранились дай бог две кривые поделки. И, конечно, мне и в голову не приходило рассматривать создание бижутерии как что-то серьёзное. Так, средство занять руки в долгие зимние вечера, такое же, как работа по дереву, вкус к которой мне старательно прививал дед. Первая брошь стала подарком для матери. Продавец сувенирной лавки заметил её, похвалил и предложил мне сделать несколько таких же для туристов, которые летом проезжали через наш городок. Отказать ему было бы неловко. Однако идея сработала. Украшения пользовались успехом. Потом друзья уговорили меня открыть онлайн-магазин. Спустя несколько лет развлечение неожиданно превратилось в настоящую работу. Заказов становилось всё больше, я уже не успевал управляться с ними после окончания рабочего дня в офисе. Тогда я уволился и с тех пор занимаюсь только этим. Нельзя сказать, что у меня слишком много свободного времени.

Из-под моих рук выходят затейливые тонкие узоры. Я использую в основном простые материалы, которые могу найти везде. Листья, которые окунаю в электролит, и они застывают навеки в своей мимолётности. Минералы. Необычные срезы деревьев. Посеребрённую или серебряную проволоку. Людям нравится сочетание изящества и простоты. Наверное, потому, что сейчас время эко, био, и тому подобных вещей. Натуральные ткани, пища и украшения ещё как в моде. Не то чтобы дело в осознанных попытках следовать трендам. У меня получается то, что получается, и это на удивление хорошо продаётся.

На доводку сегодняшнего украшения потребуется пара часов. Оставшаяся часть утра уйдёт на то, чтоб поместить его в фирменную коробочку, вложить сертификат со вписанным от руки именем заказчика, индивидуальным номером изделия, зарегистрировать в специальном файле, запаковать и отнести пакет, вместе с несколькими другими, готовыми к отправке, на почту. Там я буду смиренно наблюдать, как полная жизнелюбивая Эва и иссохший седой Туренсон почти с церемониальной торжественностью наклеивают штрих-коды на отправления и аккуратно раскладывают на полке немногочисленные посылки. Эва всегда хозяйничает в крохотном отделении так, словно это её любимая кухня. Туренсон строго следит за тем, чтоб посетители всё делали по правилам. Возможно, меня уже ждёт ответная посылка — с миниатюрными замками для цепочек и прочим. Я заказываю фурнитуру через интернет у одного и того же поставщика. Качество отличное. Ушло немало времени, чтобы найти такую. На веранде, где разместилась моя основная мастерская, выстроились в длинный ряд пластиковые органайзеры со множеством ячеек и контейнеры с инструментами. Наверняка более сознательные мастера поддерживают на столе идеальный порядок. Я и сам думаю, что иначе трудно работать. Однако в реальности в моих ящиках обычно всё перепутано. Меня не назовёшь большим аккуратистом или докой в систематизации. Каким-то чудом нужные элементы находятся сами, пока я рассеянно вожу пинцетом над ячейками. Второе рабочее место понемногу обустраивается в подвале — недавно меня потянуло поэкспериментировать с выдувкой стекла. Линия «Стихия воздуха» — относительно новая моя коллекция.

Мне хочется приступить к работе поскорее. Потом я вспоминаю, что не побрился. Надо бы приучиться делать это перед завтраком, но без кофеина руки далеко не так проворны. Даже с новой электробритвой, элегантной, как космический корабль для лилипутов, спросоня я управляюсь не ахти как. Глядя на меня в такие моменты, трудно поверить, что я способен сладить с мелкими деталями.

Ровный тихий звук бритвы настраивает на нужный лад. Как это всегда бывает, когда очередной браслет или кулон уже почти завершён, в воображении начинает рисоваться образ следующего. На сей раз это будет осенний лист в каплях росы. Звучит банально, можно возразить — сто раз такое уже было. И я сам подобное уже много раз делал. Но теперь я вижу плетение серебряной проволоки, не похожее ни на одно другое. Сам листок будет жухлым, палым. В этом и фокус. Обычно выбирают сочные оттенки зелени или осенние багряно-золотистые цвета. Но в капле росы, как в увеличительном зеркале, проступят тончайшие прожилки и тусклость обернётся нежностью. Я отчётливо представляю, как подхвачу пинцетом крохотный кусочек мха, окуну его в эпоксидную смолу, навеки консервируя. Мозг генерирует варианты. Недозрелая ягода брусники. Стрела хвои.

Две мысли вспыхивают одинаково ярко.

Зеркало надо протереть.

Я не Эйвинд Орре.

***

— Ты почти не тронул картофель. Брусничный соус вышел кисловат?

Если бы было возможно, я бы пропустил обед у родителей, сославшись на срочное дело. Но мы в местечке, где срочных дел не бывает в принципе. Здесь не соврёшь про пробки на дорогах. И даже при рабочем аврале люди выкраивают время на еду. Мне бы резонно возразили — ну и отлично, не будешь тратить время на готовку, поешь у нас. Даже прикрыться тем, что приболел, не получится: через пять минут кто-нибудь из родителей забежит проверить, не нужно ли мне чего.

— Нет, что ты! Идеальный. Мам, я просто на мусс больше налегаю.

— Положить тебе ещё?

— Обязательно, чуть позже.

Мама обожает готовить. Отец обожает ей помогать. Она иногда под благовидным предлогом отсылает его прочь с кухни. У него обязательно или подгорят вафли, или убежит бульон или раскатятся по всему полу замороженные горошины. Но важнее намерение, не так ли?

Я рассказываю о последнем заказе, том, который отправил утром. Потом о новой печи для отжига, её должны доставить со дня на день. Хотя родители и не сразу поняли моё решение оставить надёжную работу с фиксированным отпуском и полностью сосредоточиться на ремесле, они мной гордятся и просят рассказывать им о новых идеях и успехах. Мама подписана на мой инстаграм и всегда одной из первых ставит лайки.

Приходит время десерта. Пахнет кардамоном. Мы с отцом составляем в мойке сложный конструктор из горы разнокалиберных тарелок. Он опережает меня, вызвавшись отнести на стол чашки и ещё тёплую сдобу, так что у меня образуется передышка в пару минут. Я беру телефон в руки, якобы просматривая пришедшие сообщения, а на самом деле — чтоб упереться в него невидящим взглядом.

После утреннего инцидента в ванной потребовалось около часа и две дополнительные кружки кофе, чтобы начать рассуждать здраво.

Вопреки тому, что до поляны моя память — чистый лист, всё, что после, я запомнил и запоминаю в мельчайших деталях. Сам удивляюсь, как споро укладываются в пазы и сортируются для дальнейшего хранения новая информация и новые впечатления. Услышав фразу, я могу воспроизвести её дословно даже спустя несколько лет. Стоит кому-то заговорить, например, о посиделках на барбекю в конце прошлого лета — и картина того вечера встаёт перед глазами в мельчайших подробностях. Гладь фьорда, оттенки опрокинутого в воду предзакатного неба, каждая тень на горах, окружающих городок, щербинки на старом деревянном столе, за которым мы рассаживались. Потрескивание пламени, в которое вторгается в строго определённый момент шипение вскрытой банки пива. Наверное, это потому, что в памяти освободилось много места.

Наутро после того как меня нашли и отвезли в больницу, я лежал в палате и разглядывал собственные лодыжки. Ноги были как у мумии, ступни, по крайней мере. Плотно спеленутые бинтами. Я разглядывал их, удивляясь, как медсёстрам удалось так ловко это проделать, у меня бы нипочём не получилось. И тут дверь открылась, впуская мужчину и женщину. Моих родителей. У них ушло всего две секунды на то, чтоб перейти от напряжения к изумлению, предчувствию восторга, самому восторгу. Они не пытались убедить себя, что это их сын; они вправду меня узнали. Я видел их лица. Я уверен.

Полиция может ошибаться. Психологи никогда ничего не способны сказать наверняка. Но кто лучше родителей знает, их это ребёнок или нет? Я, конечно, изменился за четыре года, но не так, как если бы пропал младенцем. У соседей и учителей тоже не возникло и капли сомнений. Они приходили к нам в гости по очереди, как неиссякающая вереница муравьёв, приносили угощения. Обнимали меня или трепали ласково по голове. «Здорово снова видеть тебя, Эйвинд. Как ты вытянулся!»

Психолог говорила родителям: память не хочет заглядывать в лицо болезненной реальности. Стало быть, она сопротивляется до сих пор. Ей боязно возвращаться, и она начала с серьёзного прокола. Можно даже сказать, с саботажа. Или разучилась работать правильно.

Как вообще можно вспомнить, что ты не тот, кем себя считал, и в то же время не вспомнить, кто ты есть? Похоже на переустановку компьютерной системы. Одну версию снесли, вторую только загружают. Я чувствую себя неправильно опустошённым. Очевидный баг. Его нужно просто перетерпеть.

— Мы хотим на уик-энд поехать в летний домик. Форель половим. Не хочешь с нами?

Мама всегда чутко считывает, что у меня на душе. С ней отговорками не отделаешься. Она, как детектор, враз улавливает: что-то не так, и не успокоится, пока не выведает, в чём причина. Так было в школе, так продолжается и поныне. Сейчас речь не о выкуренном тайком косяке и не о размолвке с подружкой. Нет ни единого шанса, что если я поддамся ласковому мамину напору и выговорюсь, мне станет лучше. И уж точно не станет легче ей. Два с половиной дня наедине с родителями не вариант.

Удерживать выражение расслабленности на лице и беспечность в голосе непросто. Я замечаю, что мы забыли убрать соусницу в холодильник, и пользуюсь ею как алиби, быстро подхватываю и утыкаюсь в фаянс таким внимательным взглядом, словно без этого гипнотического воздействия ей не пережить долгую дорогу до холодильника.

— Я бы с удовольствием, мам, но уже обещал Сверру кое с чем помочь.

— И что, это займёт два дня? — изумляется мать.

— Он готовит сюрприз для Норы. Не проси, не могу рассказать. Обещал никому ни слова.

Враньё так себе, но ничего лучше придумать не удаётся. Сейчас главное — небольшая отсрочка. Она позволит разобраться с бардаком в голове. Всему найдётся объяснение. Наверняка. Спокойно, Эйвинд, говорю я себе тоном благодушного мудрого учителя. Поблагодаришь за ужин, выйдешь отсюда, а потом уже будешь ломать голову над выкрутасами своей памяти. Хуже не придумаешь — сделать родителям больно из-за короткого замыкания в мозгу.

Не Эйвинд, возражает голос внутри.

Вильяр.

«Как тебя зовут? Если ты потеряешься, в магазине или пока мы гуляем, то сразу назови своё имя. Запомнил? Вильяр. А помнишь наш адрес?..» Голос звучит так, будто говорящий сидит за этим же столом.

Соусница выскальзывает из рук. Только чудом, благодаря неподдающемуся объяснению замысловатого пассу, мне удаётся подхватить её и удержать от падения. Брусничный соус проливается на скатерть. Пятно похоже на кровь.

Я ругаюсь испуганно и нецензурно. Извиняюсь. Все втроём мы промокаем скатерть салфетками, стираем брызги с чашек. За хлопотами по ликвидации катастрофы потрясение удаётся спрятать. Теперь хоть чем-то можно объяснить то, что у меня дрожат руки.

Вернувшись домой, я опускаю на кухонный остров ласково запелёнутый в фольгу контейнер с остатками ужина. Тут же сдвигаю одним махом в сторону его, оставленные сушиться кружки, разделочную доску с расчленённым на ней хлебом, зарядку для телефона, сцапываю с полки возле кофемашины блокнот и бросаю его на расчищенное пространство. На встрёпанных страницах наплывают друг на друга хаотичные записи — номер телефона сантехника, электронная почта организатора прошлогодней выставки для крафтовых мастеров, напоминание о грядущем дне рождении приятеля, название лавки с красителями. Некоторые записи сделаны на полях, некоторые — вверх ногами. На поиски чего-нибудь пишущего уходит пара минут: карандаш, валяющийся рядом, затупился, авторучка, которая вроде бы должна лежать рядом, куда-то закатилась. Да, аккуратность действительно не мой конёк. В ящике рядом с канцелярскими резинками наконец находится чёрный фломастер. «Вильяр» — пишу я.

Сейчас мне намного страшнее, чем утром. Словно под ногами ширится трещина. В эту трещину вот-вот полетит привычный мир.

Во-первых, в голове ни малейшей идеи, кем я являюсь на самом деле. Вся уверенность — со знаком минус. Всё, что мне известно: я — «не». Не Эйвинд, не Орре, не сын тех, кого зову родителями последние четырнадцать лет. Это твёрдое знание так и вопит изнутри. Будто проснулся в чужой пижаме, неизвестно откуда взявшейся, но чувствую, что она на два размера велика. Итого: у меня отняли одну личность и не выдали взамен другую.

Во-вторых, я являюсь обманщиком. До сегодняшнего утра мне нельзя было предъявить обвинение во лжи. Она оставалось непредумышленной. Но сейчас именно это чувство саднит сильнее всего: «Теперь ты знаешь, что ты не он, и намеренно лжёшь».

Из этого вытекают три других вопроса.

Первый. Каким образом никто не распознал подмены?

Второй. Что делать? На самом деле, по важности он первый. Что мне делать, чёрт побери?! Если я обращусь к полицейским, родителям станет об этом известно. Они мысленно попрощались с Эйвиндом навсегда восемнадцать лет назад. Оплакали сына как погибшего. Обрели его заново спустя четыре года. Четырнадцать лет подряд благодарили бога за счастье слышать голос своего ребёнка каждое утро. Узнать, что я самозванец… Даже представлять не хочется, что с ними сотворит такая новость. Не могу об этом думать, потому что — они мои родители. Я их люблю.

Третий. Что со мной будет? Сердце колотится испуганным скворцом. Присвоение чужой личности — серьёзное преступление. Получается, четырнадцать лет я вводил людей в заблуждение, выдавая себя за Эйвинда Орре. Вдруг полиция решит, что амнезия сымитирована специально, ради того, чтобы занять чужое место? Предъявят ли мне обвинение? Мошенники вовсю пользуются людским горем и притворяются теми, кто пропал. Год или два назад по центральному телеканалу была передача о таких хамелеонах. Некоторые из них проделывали подобные трюки даже не один раз. Начнут ли власти процедуру по изъятию у меня документов? Куда я пойду? Что станет с моей жизнью? Какое вообще предусмотрено наказание для тех, кто выдает себя за другого? Отправят ли меня в тюрьму? А может, обвинят в исчезновении настоящего Орре? А я — могу быть к этому причастен?..

Потому что ведь, получается, вопросов четыре. Четвёртый: если я не Эйвинд, то где же он?..

 «…Рустад» — словно сама собой заканчивает выводить в блокноте рука. Волосы встают дыбом: пока я записываю фамилию, почерк меняется. Теперь он преувеличенно округлый, детский.

Совсем не мой.

***

Утро начинается с постепенного возвращения воспоминаний о событиях вчерашнего дня.

Некоторое время я колеблюсь.

Будь я другим человеком, находящимся в чуть другой ситуации, отыскал бы контакты ближайшего психотерапевта и уже через час мчал к нему. Но мой случай в своё время стал достоянием всей страны. Последнее, чего мне хочется, это новая волна всеобщего внимания. А она непременно поднимется, если хоть капля сомнений просочится за стены кабинета. Да, я знаю о врачебной тайне, но рисковать не хочу.

Трудно не отметить иронию мысленного пассажа «если бы я был другим человеком».

Позвонить доктору Херманссон? Она теперь живёт в Тронхейме. Ей можно доверять. И что я ей скажу? Память возвращается, первым подарком принося информацию, которую никто не ожидал и которую никто не хочет получить? Я вспомнил, что я не я? А ещё всё во мне противится перспективе вновь стать объектом изучения или лечения, как ни назови.

При дневном свете голос разума сильнее страхов. Успокойся, говорю я себе. Ты просто дезориентирован. Вся эта история слишком фантастична. Да что там, просто надумана. Неужели ты в самом деле веришь, что тебя перепутали, прихватили по ошибке, как чемодан в аэропорту? Психолог наверняка скажет, что так проявляется подсознательное стремление сконструировать другую личность взамен утраченной, раз уж не удаётся восстановить детские воспоминания. Или что разочарование, связанное с их утратой, наконец дало о себе знать нелепыми страхами и чувством вины. Или что дело в знаковой дате — прошло столько же лет, сколько мне было после возвращения, вот я и веду себя, как мнительный ипохондрик, который, заметив у себя родинку, немедля начинает готовится к смерти от раковой опухоли. Психологи умеют придумывать изощрённые объяснения, которые красивы, словно кружева, даже если ничего общего не имеют с истиной.

Я покупаю булочки и еду к Матсу. Обычный дружеский визит. С тех пор как он вышел на пенсию и лишился жены, я периодически заезжаю к нему поболтать. Мы обычно обсуждаем соревнования по кёрлингу, машины, новости от его дочерей, живущих в Фёрде, погоду, выборы, занятия по танцам, на которые он неожиданно подался после выхода в отставку. Он за меня переживал тогда, четырнадцать лет назад, и я чувствую себя в некоторой степени ответственным за то, чтоб сейчас ему не было одиноко. Ну и наконец он просто хороший человек, с которым всегда приятно потолковать.

— Матс, а когда меня вернули домой, вы что, положились на приметы? Вы не делали тест ДНК?

Матс поднимает брови. Смена темы спустя почти полчаса размеренной беседы неожиданна для него. Мы давно не касаемся моего исчезновения. Конечно, у него наверняка зудит иногда вопрос, где тот ублюдок, что похитил меня, не проделывает ли он такое и с другими детьми. Поэтому я не наступаю на больную мозоль. Пусть лучше радуется, что я жив-здоров, сижу напротив него, уничтожаю выпечку, рассказываю о планах на отпуск или жалуюсь на итальянскую DHL, задержавшую доставку посылки клиенту.

Он не спрашивает, с чего мне вздумалось задать такой вопрос.

— Теперь про тесты ДНК говорят в каждом детективе. А в то время — не знаю, было ли это распространено?

— Да, мы активно использовали их в расследованиях.

Он не отвечает прямо. Я не напираю. Просто продолжаю пить кофе.

Матс доедает булочку, вытирает пальцы, промокает губы салфеткой.

— Всё следовало сделать по правилам. Потому что были прецеденты… Не у нас, но в Швеции и Дании… Родные готовы были признать кого угодно, от отчаяния. И ты ведь уже прилично подрос. То есть не то чтоб мы видели необходимость… Тебя легко можно было узнать по фото. Приметы сходились. Семья подтвердила. Но таков протокол. Йенс не интересовался результатом, когда тот пришел. Даже не слушал толком, рассеянно кивнул и всё, когда мы сообщили, что совпадение с ним девяносто девять процентов. Он и так знал.

Я делаю глоток побольше, скрывая невероятное облегчение. Ну вот, всё и выяснилось. Анализ ДНК не лжёт.

— Забавно, я этого не помню. Хотя для подростка такая процедура — штука волнующая. Не каждый день лазают палочкой в рот.

— Ты был голодным, уставшим. И с тобой проделали тьму других вещей. Брали соскобы из-под ногтей, осматривали… Когда мы пришли делать тест, ты уже дремал. Я даже не уверен, услышал ты нас и приоткрыл рот, потому что мы попросили, или потому, что уснул и полностью расслабился. Мы не стали тебя тормошить. Хотели, чтоб ты выспался.

Это объясняет, почему в такой безупречной после малинника памяти не сохранился момент взятия мазка. День становится по-настоящему хорошим. Ложные воспоминания. Вот и всё. Мне хочется закрыть тему, но Матс неожиданно добавляет:

— После того, как ты нашёлся, я под лупой каждый случай пропажи ребёнка изучал. Читал всё, что мог получить от коллег. Ездил в другие города. Даже в Швецию мотался. Ведь мы, получается, крепко лажанулись. Списали на несчастный случай. А раз лажанулись, то мерзавец мог такое провернуть ещё не раз.

— И как? Были пересечения?

Я не спрашиваю, были ли после меня исчезновения. Как ни старайся игнорировать криминальные новости, трудно оставаться глухим и слепым. Мне отлично известно, что за последние полтора десятилетия мир стал куда менее безопасным. В том числе похищения детей пошли по нарастающей. Везде появились видеокамеры, родителям запрещается оставлять детей без надзора. И можно даже не сомневаться, что Матс держал руку на пульсе все эти годы.

— Иногда мне казалось, что я нащупывал сходство. Но потом оборачивалось так, что сходством оно являлось с большой натяжкой. Другой возраст, другие обстоятельства. Крали совсем маленьких, лет до трёх-пяти. Таких, чтоб легко продать на усыновление. Или через какое-то время находили тела. Или появлялись свидетели, которые что-то да видели. Машину, подозрительного типа, иногда самого ребёнка. Ловили цыган, которые пытались вывезти малышей из страны. Прищучивали разных извращенцев. Но…

Он замолкает и треплет меня по плечу. Без слов ясно, что он хочет сказать: «Хорошо, что с тобой всё в порядке, парень. Я чертовски рад, что с тобой всё хорошо». Есть кое-что, поважнее закрытого дела и разгаданных загадок, даже важнее наказания преступника, — живой и невредимый человек.

Приехав домой, я звоню родителям и болтаю с ними двадцать минут, просто так. Приятно избавиться от камня на душе.

Потом готовлю обед, ем, включаю ноутбук и вбиваю в окошко браузера запрос. «Пропал мальчик. Вильяр Рустад». Не знаю, почему делаю это сейчас, после того как наконец убедился, что я тот, кто есть. Может, хочу закрепить успех. Может, мне любопытно, откуда мозг выудил это имя, — малоизвестный актёр? начинающий биатлонист? престарелый фермер, рассказавший по радио о разведении лам? Теперь, после рассказа Матса, такие поиски безопасны, они не грозят шокирующими открытиями.

Поисковик выдаёт россыпь результатов по первым двум словам, но имена совсем другие. Разброс в два с лишним десятилетия. Исход у историй разный. Как Матс и говорил, кого-то нашли мёртвым, кто-то заблудился или заигрался и был найден спустя несколько часов, одного парнишку задрали волки, где-то полицейские в итоге вышли на след похитителей. Ни одного Рустада. И ни одного Вильяра. Ни фермеров, ни спортсменов. Ноль совпадений. Никто не заявлял о пропаже мальчика с таким именем. Если его не искали, значит, объяснение проще некуда — я всё придумал.

Я ставлю тарелку, соусницу и кастрюли в посудомойку. Всё, хватит. Пора перестать думать о выкрутасах памяти.

На веранде, где я обустроил свою мастерскую, достаточно света и властвуют запахи красок, полимерной глины, закрепителей. Простые действия успокаивают. Руки сами делают работу. Пожухлый лист с каплей росы в процессе, но сегодня я откладываю его, едва прикоснувшись. Мои пальцы просят чего-то нового. Самый верный способ отвлечься. Из серебряной проволоки сплетается хитроумная вязь. Это будет браслет, становится ясно через двадцать минут успокаивающих движений. Широкий, от запястья и почти до середины предплечья. Без чётких границ, как тонкая осенняя паутина, повисшая на сиротеющих ветвях. Кое-где плетение едва читается, а где-то основа просит второй и третьей нити. В стороны от осей расползаются ответвления. Капля дождя. Другая. Их череда замирает на едва видимой паутинке. Такой изощрённой работы у меня, пожалуй, ещё не было. В голову непрошено лезут будущие комменты под фото в инстаграме. Понятия не имею, в какую цену встанет подобное украшение. Когда первый прилив бессознательного вдохновения пройдёт, придётся долгие часы потратить на проверку функциональности застёжки, тесты на прочность, попытки сделать размер универсальным, на любой объём запястья. Пока что мной управляют руки. Я давно перестал задаваться вопросом, как им удаётся совершать столь тонкие и точные движения. «О, боже, я думала, вы девушка! Ваши украшения такие изящные, как из сказки про лесных фей!» — уж не знаю, должен ли я расценивать такое признание в комментариях как комплимент.

Снаружи белая пелена соскальзывает с горных вершин и сползает на зеркало фьорда. Белый туман крадётся по воде. Его завеса затягивает отполированную кристально ясную поверхность, скрывая ответы на вопрос, что же таится на дне.

***

Микаэль — мой лучший школьный друг. Несколько лет назад он перебрался в Берген, но мы почти ежедневно обмениваемся сообщениями в мессенджерах и пересылаем друг дружке разную чепуху из инстаграма и тик-тока плюс регулярно созваниваемся. Летом он с женой и двумя сыновьями приезжает на недельку-другую отдохнуть и проведать своих родителей.

Мы сидим у него во дворе, потягиваем пиво и расслабленно болтаем. Он рассказывает о том, почему его коллега козёл, о купленных билетах на матч полуфинала по футболу. Потом переходим на обсуждение младшего сына. Тот в отличие от старшего настоящий сорванец.

— Ингрид с ума сходит от его выходок.

— Он мальчишка. Все мальчишки что-нибудь да вытворяют.

— О, да! Мы с тобой умели прогуливать уроки как никто другой, — ухмыляется Микаэль.

Мы заговорщицки чокаемся банками.

Понятное дело, обоим первым делом вспоминается вылазка на концерт, случившаяся уже в старших классах. Мы тогда страшно трусили, потому что нам требовалось два дня и ночь, обернуться за одни сутки не получалось никак.

План был просчитан и перепроверен сто раз. Билеты нам купил брат Микаэля, заплатил своей карточкой. Я отдал ему потом свою долю смятыми купюрами, которые сэкономил за пару месяцев. Моим родителям мы сообщили, что я ночую у него. Родители Микаэля должны были уехать на семейное торжество на все выходные. Его брат вызвался нас прикрыть. Отличное алиби. Мы рассчитывали проделать первую часть пути на автобусе, а потом сесть на поезд. Конечно, как только дошло до дела, вмешалась реальность. Из-за проливного дождя автобус запаздывал. На поезд удалось успеть едва-едва. Брат Микаэля свалился с ангиной, и его девушка пришла в ужас от того, что он остался один-одинёшенек, лишённый заботы, страдающий и охваченный жаром. Она болтала об этом в открытую, чудо, что мои родители об этом не узнали. В довершение мать Микаэля позвонила ему в тот момент, когда мы стояли в двух шагах от баррикады мониторов, и мой друг дёргался в ужасе, пытаясь придумать, как выкрутиться: мы пробивались вперёд долгие полчаса, отвоевали наконец классное место перед самой сценой, всем на зависть, да и толпа была такой плотной, что просто так не выберешься, локоть к локтю. Чтоб протиснуться к дверям пришлось бы потратить четверть часа. Микаэль беспомощно смотрел на сигнал вызова. В итоге мы перезвонили из туалета тремя песнями позже, прикрывая телефон толстовкой, — даже там шум стоял тот ещё. Мой друг вдохновенно врал, дескать мы играем в наушниках в новую игру и не слышали звонка, и ещё что-то про причину, почему его так плохо слышно. По пути назад к нам привязался какой-то назойливый пьяный старик. Он был безобидный, но мы всё равно перетрусили. Домой мы ввалились только под утро, за полчаса до того, как в дом вошли родители Микаэля. Нам не удалось вздремнуть ни минутки.

Сейчас меня больше всего удивляет то, что я решился на эту авантюру всего два года спустя после возвращения. Неужели совершенно не думал о том, как отреагируют родители, снова обнаружив пустую комнату? Хочется думать, то было торжеством юности и жизнелюбия над любыми опасностями, а не банальным подростковым эгоизмом. Правда, в остальном я вроде как стал после возвращения из леса даже более сознательным. Не ввязывался в драки или пьянки, не хамил и нормально учился.

— Помнишь, как мы метнулись в ванную, и ты вышел с зубной щёткой в руках, типа мы только что проснулись? А я сунул голову под кран и притворился, что принимал душ.

— Как же нас рубило… — Мне не сдержать улыбки.

— А потом, пока они вытаскивали сумки из багажника, мы в самом деле залезли под душ. Иначе по запаху сразу стало бы ясно, что мы торчали в клубе, где все вокруг глушили пиво и вовсю курили.

— И не только вокруг.

— Завтрак тем утром был худшей пыткой за всю мою жизнь. Голова так и норовила упасть в тарелку.

— Я был удивлён, что меня не стошнило трижды от запахов еды.

— И это был единственный раз, когда мы ушли наверх под предлогом доиграть в игру, а на самом деле рухнули спать, а не наоборот. Прямо под включённый для конспирации комп со всеми этими выстрелами и взрывами.

— Ты явно дурно на меня влиял, — подтверждаю я. Киваю на пиво и добавляю: — И до сих пор влияешь.

— Да ладно, ты и без меня умел улизнуть на поиски приключений.

— Не скромничай. Не помню ни одного раза, когда бы ты не приложил руку.

— Окей, нечестно с моей стороны, признаю: это было из твоего домарсианского прошлого.

— Действительно, мухлюешь. Но я всё равно уверен, что не гонял на концерты без твоей подачи.

— Как знать. Однажды я видел тебя на автобусной остановке. Даже окликнуть не успел. Ты свинтил до самого вечера.

— До? Я был совсем маленьким. Девять? Десять?.. Вряд ли мог рвануть без причины, повода и сообщника на междугороднем автобусе.

— Ещё как мог. Так что ты нарушал дисциплину задолго до меня.

— Наверняка я проехал одну остановку ради любопытства, не больше.

— Может, и одну, но не один раз, — дразнит меня он. — После моего дня рождения ты у нас ночевал и забыл куртку. Когда я тебе её относил, из кармана билетик выпал. Автобусный. А в школе ты тогда сказал, будто болел. Отравился или что-то в этом духе.

— Выдумки. Ты бы мне это рассказал, и тогда, и после. Ты ж теперь любишь предаваться ностальгии, как все стареющие люди, — парирую я.

— Я хотел тебя тогда расспросить, но забыл.

— А ты не говорил об этом полиции?

— С какой стати? Я и про стыренные сигареты нашего математика не говорил. Они же спрашивали только о том самом дне, их не интересовали детские шалости. Только тот день. Кто где тогда был, кто куда пошёл. По секундам. И ещё — с кем ты дружил и не травил ли тебя кто. Упоминал ли ты о каких-нибудь мужиках, которые к тебе пристают.

Я удерживаю на лице улыбку. Хотя за минувшие полтора десятилетия историю подзабыли, мне всё ещё не по себе, что каждый первый связывает её с сексуальными домогательствами. Долгое время в глазах окружающих я был — а может, и остаюсь — тем самым парнишкой, которого, вероятно, сексуально использовали.

— Я же говорю, это было ещё до моего дня рождения. Задолго до твоего исчезновения. За месяц или пару недель примерно. И после того, как ты пропал, они наверняка и так опросили всех водителей автобусов и проверили все яхты, лайнеры, самолёты и космические ракеты.

Он абсолютно прав.

Микаэль вздыхает, то ли мечтательно, то ли с грустью.

— Знаешь, теперь думаю: ну и через сколько лет Линус и Юлиус будут такое проворачивать за нашей с Ингрид спиной?.. Я буду таким же наивным папашей, каким мне казался мой? Иногда чувствую себя притворщиком, который изображает взрослого. Читаю им нотации о вреде колы для желудка и умоляю не торчать дни напролёт перед компьютером.

И с ещё одним вздохом он вскрывает новую банку пива.

***

Вопреки детективной истории вокруг меня я не потерял интереса к триллерам и передачам про преступления. А ещё очень симпатизирую шоу «Правосудие», которое идёт каждый вторник в прайм-тайм, и всегда стараюсь завершить работу до его начала. Вот и сейчас устраиваюсь с тарелкой перед экраном, живо представляя, как качал бы головой мой отец. Он сокрушается, когда люди смешивают два процесса — просмотр передач и еду.

Обвинитель на экране задаёт продуманные вопросы. Мне нравится наблюдать за тем, как справедливость шажок за шажком пробирается через нагромождения увиливаний и прямой лжи. В самом слове «справедливость» есть особая музыка. Преступники должны быть пойманы. Равновесие должно быть восстановлено.

На ноутбуке оживает дискорд.

Я преодолеваю расстояние до ноутбука за две секунды. Версия, кто вышел на связь, всего одна. Передача резко теряет значение.

С Томирис я познакомился в интернете несколько месяцев назад. На её аватаре стоял лист папоротника, поэтому сначала я не знал о ней ничего. Даже то, какого она пола. А ещё у неё вычурный никнейм, певучий и переливчатый. Потом она сообщила свой почтовый адрес и настоящее имя, чтобы я мог отправить посылку.

Иногда покупатели присылают фото полученных украшений на себе. Не все и не всегда. Многие отмечаются под каждой публикацией лайками или комментам, сыплют комплиментами до заказа, чиркают восторженный отзыв после его получения, но далеко не все удосуживаются поделиться фотографиями. Я отношусь к такому спокойно. Их право. Томирис принадлежала к меньшинству — к тем, кто не только поблагодарил и написал отзыв, но и прислал фотографии. На первой была видна только шея — ну и ожерелье. На второй — запястье с браслетом. Но я пролистал дальше, и обнаружил, что на третьей к шее прилагается открытое улыбающееся лицо. Единственным минусом оказалось то, что на ушах красовались накладки. Те, которые обычно используют ролевики и гости вечеринок, стремящиеся свести затраты на маскарадный костюм к минимуму. Эти конкретные ушки были проработаны более детально и неплохо создавали иллюзию настоящих. Ещё на моей заказчице было зелёное длинное платье. Так и стало ясно, зачем ей в никнейме окончание «-эль».

Обычно я скептически отношусь к людям, которые играют в эльфов. Но в данном случае, просматривая снова и снова её сторис, я сделал шаг в сторону большей толерантности. Серьёзный такой шаг. А позже, тщательно подбирая фразы, написал благодарность за то, что она поделилась фотографиями и, слово за слово, мы разговорились в личных сообщениях. Она была моим фолловером давно. Я подписался на неё где-то на третьем письме. С тех пор мы общались регулярно. Сначала в инстаграме, а потом перешли в дискорд и болтали уже там. Почти каждый вечер. Всё дольше и дольше. Меня больше не смущал её эльфийский псевдоним. Я даже стал находить его очень милым.

Единственный минус — Томирис живёт в Новой Зеландии.

В последние пару недель мы стали осторожно ронять фразы о том, что путешествия — это очень познавательно, путешествия в Норвегию в частности, а я интересовался, что бы она рекомендовала посмотреть в её стране.

Ей нравится лес, свежие ягоды и необычные украшения.

Мне нравится, что у неё серые глаза и способность говорить обо всём на свете.

— Привет! — поспешно откликаюсь на вызов я, чувствуя облегчение.

У меня нет других аккаунтов в соцсетях, кроме рабочего, где указано только название онлайн-магазина. После того как мне несколько раз писали разные сумасшедшие, я закрыл свои личные страницы, а потом и вовсе удалил. Уверен, Томирис, как делают все девушки, познакомившись с кем-то, погуглила меня, едва узнав моё полное имя, но пришла только к выводу, что я не фанат Фейсбука. Вряд ли она переводила с норвежского многочисленные статьи обо мне.

Еда остыла, но теперь, даже безнадёжно холодная, она кажется вкуснее, чем была бы без сорока минут болтовни.

Ставя тарелку в мойку, я всерьёз размышляю над тем, что надо посмотреть цены на билеты в Веллингтон. Что бы там ни было в прошлом, пусть там и остаётся. Мне надо думать над новым украшением и над тем, как позвать на кофе девушку, живущую за тысячи миль.

***

Обычно я добираюсь на почту пешком, но небо заволокло крупными мясистыми облаками, которые того и гляди лопнут, выпуская из своих кишок тяжёлые витые струи дождя, а под мышкой у меня три свёртка с заказами. Хотя они и упакованы на совесть, не хочется, чтоб посылки намокли, поэтому я сажусь в машину.

Туренсон строго говорит, что я к нему зачастил; неужто так много людей хотят купить мои завитушки? Он всегда их так называет. Эва улыбается за его спиной.

«Моя внучка тоже себе купила. Будто деньги ей девать некуда», — ворчит он, делая вид, что недоволен.

На третьем пакете — адрес дизайнерского магазина в Осло. Они берут божеский процент за продажу украшений и расположены в двух шагах от Карл-Йохансгаты. Туренсон показательно хмурится. Я предусмотрительно помалкиваю. Смиренно жду, когда он кивнёт, давая понять, что закончил оформление и моё присутствие больше не требуется.

На сегодня это самая вольготная часть того, что нужно сделать. Следующие несколько часов мне предстоит провести над финансовой отчётностью и таблицами. Эту часть работы я не люблю, цифры всегда меня усыпляют. Потом надо будет просмотреть заказы, поступившие через форму сайта и директ, выловить те, что оставлены в комментариях, а после проверить электронную почту — некоторые покупатели игнорируют оба основных способа и предпочитают отправить письмо на мой рабочий почтовый ящик, как будто это ускорит дело или побудит меня отнестись к ним внимательнее, сделает общение более личным. На самом деле нет, ровно наоборот. Дальше предстоит свести воедино все «А-а-а! Мне обязательно нужна эту подвеска! Беру! Как оплатить?», «Хочу купить браслет и серёжки», убедиться, что ничего не пропущено и не дублируется, ещё раз скрупулёзно сверить список, определить очерёдность изготовления или отправки, проверить, что есть в наличии — помимо украшений, существующих в единственном экземпляре, есть и постоянная часть ассортимента. Некоторые кольца и кулоны, например, «Иней в октябре», пользуются таким спросом, что я делаю их про запас, когда выдаётся свободное время. После этого я должен буду убедиться, что у меня есть всё необходимое для изготовления каждой позиции, что не закончились, например, булавки-основы для брошей. Наконец, надо пройтись по таблице, в которой отражается статус предыдущих заказов, — отметить в ней только что отправленные, проверить, на каком этапе находятся те, что уже в работе.

На десерт, в качестве относительного бонуса за кропотливую монотонную возню с клеточками таблиц и цифрами, я оставляю более приятную, но не менее утомительную задачу — ответы на комментарии и вопросы в соцсетях. Иногда я управляюсь с ней легко и даже специально размещаю какой-нибудь пост, подразумевающий активное обсуждение. Рассказываю что-нибудь, затеваю опрос. Но это когда есть нужный настрой. Не то чтобы я не люблю общаться — скорее, выдыхаюсь, когда общения слишком много. Мне нравится благодарить людей за открытость и дружелюбие, которые они демонстрируют по отношению ко мне и моим изделиям и которые не устают меня удивлять; я охотно разъясняю то, что им непонятно, например, какой способ доставки выбрать, как рассчитать её стоимость, сколько придется ждать. Они пишут: «Мне надо срочно! У моей невестки день рождения через неделю!» «Помогите выбрать подарок на окончание школы для моей племянницы! Она любит лошадей, хип-хоп и всё блестящее, что вы посоветуете взять? Вот этот браслет или вот тот кулон?» И это цепляет за живое: ведь они впускают меня, незнакомца, в свою жизнь и делают сопричастным очень личным событиям.

Есть и оборотная сторона. К сожалению, они не всегда понимают, что у меня нет персонального менеджера, а в сутках не сорок восемь часов. Я не могу проводить с ними по полдня, тщательно взвешивая все «за» и «против» покупки браслета с вкраплениями слюды, или за обсуждениями непростого характера племянницы, которой этот браслет предназначен. Точно так же не могу отвечать на бесконечные вопросы одного и того же дотошного, хотя вроде бы дружелюбного парня, который непременно что-то въедливо уточняет, так что я подозреваю подвох даже в его смайлах. Иногда общение даётся настолько тяжело, что я оттягиваю работу с ответами, словно это наказание. В таких случаях я отключаю уведомления, ухожу гулять или занимаюсь чем-нибудь в полной тишине, чтобы вернуться в сеть с правильным настроем и сделать всё как следует.

У входа на почту курит Марианне. Она какая-то взъерошенная. Вяло машет мне рукой. Её велосипед прислонён к стене.

Я здороваюсь в ответ и спрашиваю, как дела.

— Я нашла у него переписку в телефоне! — заявляет она возмущённо без всяких прелюдий. — С какой-то Софией из его офиса!

Марианне — бывшая школьная звезда. Она была самой бойкой и популярной девчонкой в старших классах. Это не значит, что самой красивой, но тогда всем казалась именно такой. И также не значит, будто я с ней тесно общался или будто мне этого хотелось. На самом деле вообще не общался. Мы были слишком разными. Ей хотелось без конца тусоваться, она грезила о новых альбомах знаменитых групп, шумных вечеринках и новых топиках из «H&M», и вокруг неё толпились активные подружки и только самые отважные парни. Однако теперь, десятилетие спустя, мы самые обычные равноправные соседи. Былые статусы выцвели, и то, что в школе казалось невозможным, стало повседневностью, которая как будто всегда являлась именно таковой. Мы запросто здороваемся, когда сталкиваемся в супермаркете или здесь, на почте, обмениваемся будничными фразами о закрытом из-за непогоды тоннеле или наступающем Рождестве. Не изменилось лишь одно: что главной тусовщицей при полном макияже, что замужней дамой на велике Марианне умудряется оставаться невероятно экспрессивной, вкладываясь в каждую новую роль по полной, будто то её единственная ипостась. Кто не знал её раньше, тот легко поверит, что она с рождения мечтала о семейном гнезде и что ревнивая супруга — её единственное амплуа.

В нашем фьорде трудно заводить интрижки. Здесь все у всех на виду. Но её муж много ездит по округе.

— Там что-то неправильное? В их сообщениях?

— Нет! Она пишет ему про работу! — запальчиво восклицает Марианне.

— Так, может, это и есть — про работу?.. — осторожно предполагаю я.

У неё краснеют от гнева щёки. Гневается она не на меня и даже не на мужа, потому что вряд ли неторопливый основательный Хенрик находит время и желание на интрижки, а на безоблачность собственного мирного существования. Бурный темперамент требует выхода, и ревность — самый безобидный клапан, который она может изобрести.

Марианне протягивает мне сигарету, забыв, что я не курю. Я вежливо отказываюсь и отделываюсь общей фразой насчёт того, что всё уладится. В таких вопросах из меня плохой утешитель. Мой собственный опыт не включает ревности и измен. Никто из моих друзей не обманывал своего партнёра. Отец никогда не смотрел на кого-то, кроме мамы. Иногда мне кажется, что он даже слишком семейный. В его картине мира все должны быть окружены детьми и внуками, собираться за одним столом на праздники, сочетаться браком непременно в церкви и зачитывать продуманные брачные клятвы. Эта консервативность удивительным образом сочетается в нём с феминистскими взглядами. По молодости он ходил на разные митинги, однажды голосовал за «F!» и был донором спермы, поскольку свято верил, что женщины должны иметь возможность завести ребёнка, даже если не встретили подходящего мужчину, — мама частенько подтрунивала над ним, припоминая ему эту гражданскую инициативу, и все гости заразительно смеялись вместе с ней. Разве что бабушка поджимала губы. Она в таких вопросах была гораздо категоричнее и старомоднее, поэтому не упускала случая наставительно возразить: «Нельзя просто вручить женщине ребёночка. К нему должны, вообще-то, прилагаться забота и любовь. Только тогда и она, и ребёнок будут полноценно счастливы. И давать это им должен мужчина. А так — безответственность одна». С бабушкой никто не отваживался спорить, даже если и считал, что её речи запоздали на столетие: женщины давно научились распрекрасно жить без непременной опоры на мужское плечо, они сильны, самодостаточны и счастливы.

На полпути к дому дорогу мне неспешно переходит овца. Я останавливаюсь, выжидая, не объявятся ли следом её товарки или ягнёнок. С правой стороны шоссе шелестит лес, карабкающийся между скалистых зазубрин вверх по склону. Кажется, он нашёптывает что-то, и я вот-вот расслышу фразы в промежутках между шорохами и птичьим пересвистом. Пожалуй, думаю я, устыдившись, он напоминает нам о нашем счастье; даже зная, насколько счастливы, мы часто перестаём отдавать себе в этом отчёт, забываем, насколько нам повезло, и целиком сосредотачиваемся на дымке мелких забот. Например, брюзжим из-за предстоящих финансовых выкладок или длинного списка комментариев, на которые нужно отреагировать. Я занимаюсь любимым делом, живу именно там, где хочу жить, в том ритме, который сам выбрал, не испытываю нужды. Меня не точат сожаления о несбывшихся надеждах, ничто не угрожает моему здоровью. Рядом — близкие люди. А самолёты летают через океан.

Пора трогаться с места — больше никто не собирается процокать копытцами по асфальту.

…на гипс наклеен стикер с улыбающимся головастиком. Боли в руке нет. Но и ощущения, что рука настоящая, нет. Как будто ниже локтя — игрушечная палица или ракета. О ракетах я читал совсем недавно. Кончики пальцев, торчащие из-под гипса, выглядят сильно загорелыми и будто чужими. Повязку носить ещё недели две. За окном раскручивается серпантин перевала, синее и зелёное смешиваются и снова разбегаются. Я отпускаю подбородок на загипсованное предплечье, щекой прилипаю к прохладному стеклу. Один виток, второй, мимо проносится старая деревянная церковь с коньком на крыше. Клонит вправо и я цепляюсь здоровой рукой за край сидения. Третий, острые клинья неба впиваются в зазоры между склонов. Теперь меня наоборот ведёт влево, так что щека и плечо вжимает в дверцу. Четвёртый. Тени бегут по склону…

Новенький внедорожник проносится мимо моей неподвижной машины, вырывая меня из омута видения.

На ноутбуке открыто сразу с десяток наслаивающихся друг на друга вкладок, нижняя из которых — мой онлайн-магазин.

О ложных воспоминаниях, оказывается, написано не так уж мало. Такая штука действительно существует. И это не что-то редкое. В своё время психологи обнаружили, что под гипнозом пациент может вспомнить травмирующее событие, которое вытеснил. Я знаю о таком методе и по собственному опыту. Меня дважды пытались загипнотизировать. Оба раза я застревал в лесу. «Теперь ты идёшь к тому месту, откуда вышел в малинник». Но я так и оставался кружить на пролеске возле обочины. С правильными пациентами, которые поддаются воздействию, получалось докопаться до корней проблемы или припомнить важные детали — лица, номер автомобиля, стоявшего у банка в момент ограбления, вытесненные из памяти эпизоды насилия. Благодаря этим озарениям суд отправил в тюрьму немало подозреваемых, против которых не хватало обычных улик.

А потом психолог Билл Патнем опубликовал результаты своих экспериментов.

Он обнаружил, что большинство восстановленных воспоминаний ложны.

Люди убедительно рассказывали о том, что с ними никогда не происходило. Они в деталях описывали инциденты, которых не было и быть не могло. На самом деле это даже захватывающе — насколько могущественна наша фантазия, улавливающая малейший неозвученный посыл, вибрации чьих-то затаённых ожиданий, дорисовывающая реальность по невысказанному намёку или просто восполняющая потребность подставить картинку на месте пробела.

Мозг и без гипноза, однако, может отредактировать записанное в нём, например, отретушировать нелестные эпизоды, момент позорного провала — подменить версией, в которой всё прошло не так уж и плохо. Случайные кадры из фильмов, фрагменты снов, то, о чём мы грезили, или просто случайные эпизоды, свидетелями которых мы стали, — это тоже отправляется в плавильный котел. А на выходе мы получаем историю, в которую верим. Не всё, что мы вспоминаем, было на самом деле. Мы можем придумать прошлое.

Несколько часов назад, едва вернувшись с почты, я позвонил Микаэлю. Он удачно стал жаловаться на Линуса, своего старшего: тот прыгал с садового стола, они с братом играли в парашютистов. Отличный повод спросить, целы ли оба отважных скайдайвера, а потом — не ломал ли я когда-нибудь руку. С ответом Микаэль не медлил ни секунды: никогда, ни руку, ни ногу.

Мы дружим с первого класса. Он бы знал. После моего возвращения врачи провели полное обследование, они бы сообщили родителям, если бы нашли следы переломов. Но их вердикт однозначен: никаких травм. А значит, я видел то, чего не было.

На вкладках браузера говорится много чего, но общая мысль такова: обычно придумывают хорошее взамен плохому. На место каких событий память подставила поездку по серпантину? В своём воображении я уезжал прочь — от чего? Похоже, там, где я был, мне отчаянно требовался друг. И я его придумал. Или изобрел другого себя — что, наверное, одно и то же. Рядом со мной появился тот, с кем можно поделиться страхами, и с кем можно мысленно умчаться как можно дальше от реальности. Тот, кто заберёт боль в руке и победит её дурацким весёлым стикером.

За окном наконец разражается ливень. Он терпеливо ждал несколько часов. Фьорд занавешен плотной серой завесой. В воду впиваются копьями жёсткие струи. Только что безупречная гладь взрыхлена, как поле битвы.

…Мы едем в машине по загородной дороге. Идёт дождь. Дворники смахивают струи дождя. Зелёное и тёмно-зелёное снаружи размывается в полотно импрессионистов, смазанное и переливчатое. Указатель на повороте едва читается из-за неистовствующих потоков воды на стекле. Я открываю бардачок и достаю жевательную резинку, лежащую поверх конвертов. Рядом со мной, на водительском месте, сидит женщина. На ней то ли плащ, то ли ветровка светло-бежевого цвета, на голове косынка. Из-под косынки выбивается несколько тёмных локонов. Женщина говорит что-то негромко спокойным голосом. Я догадываюсь, что она разговаривает больше сама с собой, нежели со мной, но какой-то частью её реплики, слитые в пока неразборчивый фон, направлены и на меня. Они самые обычные. Машина обычная. Женщина поворачивает ко мне голову и теперь уже точно адресует слова мне. «Так ты решил? Точно хочешь синий? Тогда съездим туда в пятницу»

Это моя мать.

***

У подножия ледника раскинулась стоянка для туристических автобусов. Напротив неё сувенирный магазин. С обратной стороны магазина — стойка кафе, где продают национальную выпечку, интернациональные хот-доги, густо облитые кетчупом, бутылки с водой, мороженое и кофе. Пахнет горячим печеньем. Мужчина за прилавком едва успевает наполнять стаканчики. Возле туалета небольшая очередь. Двое мужчин воровато курят, стесняясь чистого воздуха.

Лучшего времени, чтобы сюда приехать, не придумаешь. Туристический сезон на взлёте. В заповеднике полно людей: к дорожкам, ведущим вглубь парка, тянется вереница организованных групп и одиночек. Всего лишь несколько осторожных вопросов ничего не испортят. Никто не узнает об этой поездке.

Беатрис Рустад не увлекается соцсетями, не постит фотографии, вообще осторожна. Я бы счёл это подозрительным, не будь сам таким же. Или же у неё другая фамилия, не такая как у мужа и сына. Матс и его бывшие коллеги нашли бы её телефон и адрес за считанные минуты. Но я не могу себе позволить просить их о помощи. В моём распоряжении только имя и обрывок адреса, подсмотренные на конверте, лежавшем под несколькими другими в бардачке, размытый указатель на обочине, описание машины (зелёная, обивка потертая) и внешности женщины. Хуже не будет, подумал я, отправляясь в путь к леднику. И вот я здесь. Смотрю на стоянку, туристов, изумрудные берёзки.

В магазине со всех полок глазеют на покупателей взъерошенные тролли и хюльдры, кокетливо обвившие ноги хвостом. На следующей полке теснятся свирепые викинги размером с мизинец.

Женщина, что стоит за прилавком, одета в национальный костюм. На ней блуза с вышивкой и жилетка на шнуровке. У неё круглое лицо, и она улыбается каждому входящему. Мне тоже. Ей лет пятьдесят, так что я решаю, что она может что-то знать.

— Добрый день. Вы давно здесь работаете?

— Слишком давно. Лет двадцать.

В углу на стуле валяются чёрная кожаная куртка и чёрные босоножки. В них женщина наверняка чувствует себя гораздо свободнее, чем в бюнаде.

— Я хотел бы узнать о женщине, которая жила здесь неподалёку. Это было четырнадцать-пятнадцать лет назад. Беатрис Рустад.

Она смотрит на меня с недоумением.

— Худощавая, тёмные волосы, слегка вьются. Светлая ветровка. Иногда повязывала косынку. Узлом назад. И водила тёмно-зелёную подержанную машину. Она жила здесь неподалёку.

Моя собеседница держит паузу так долго, что я смиряюсь. Опускает взгляд на протянутый лист, на котором нервно взлетает к верхнему углу острая запись «До востребования, Согн-ог-Фьюране, Стрюн, Олделдален…».

Нечего было и надеяться. Спустя столько времени никто не вспомнит женщину, которую я ищу. Тем более если она скрывалась.

— Беатрис Рустад?

— Возможно, она сменила фамилию.

— Погодите-ка.

Она распахивает дверь позади лохматых троллей и кричит:

— Лукас!

Вытирая о фартук руки, испачканные кетчупом, в лавку заглядывает худой чернявый мужчина, тот самый, что разливал кофе туристам.

— Ты же всех у нас в окрестностях знаешь.

Он издаёт хмыканье, среднее между «ну» и «гм». Женщина тычет в меня пальцем, словно призывая его принять мяч.

— Беатрис Рустад.

Лукас ещё старательнее и медленнее вытирает ладонь о прикрытое фартуком бедро. Я ожидаю, что он издаст очередной совиный возглас и, ссутулившись, нырнёт назад, к термосам с кофе. Но он переспрашивает:

— Беа?

Я дословно повторяю описание, которое дал минутой раньше.

Он кивает.

— Это Беа.

— Она всё ещё тут? Как мне её найти?

— Неа, — обрывает он цепочку вопросов.

— А что с ней сталось?

— Уехала она.

— Куда — не подскажите?

Лукас пожимает плечом.

— То ли в Данию, то ли в Германию. Давно дело было.

Ответ перечёркивает любые надежды на дальнейшие поиски.

— А кто-нибудь из её родственников здесь остался? Она одна жила?

— Нет, с сыном.

Во мне загорается огонёк.

— Имя его не помните?

— Вам она зачем? — внезапно спохватывается Лукас. Он смотрит на меня без подозрения. Вопрос продиктован недоумением — с чего такие расспросы много лет спустя?

— Я… Возможно, мы родственники, — говорю я.

— Ну… Она была хорошей. Хотя и неразговорчивой. То есть говорить-то говорила, но не откровенничала. Я думаю, после развода сюда переехала.

— Как он выглядел? Мальчик?

— Худенький такой. Невысокий. В очках.

Мои гипотезы рушатся. Я никогда не носил очки.

— А звали его?..

Лукас снова дёргает плечом. Задумчиво смотрит в дальний угол. Там флотилия миниатюрных драккаров.

— Кто ж теперь вспомнит. Я детей не очень-то различаю.

Даты совпадают. Это было тогда, когда я пропал. Незадолго до или сразу после.

— А мальчик ходил в школу? Какого он был возраста?

— Я с Беа общался летом, когда были каникулы. Наверное, ходил. А может, был на домашнем обучении. Он заикался немного. Лет восьми-девяти.

Матс молниеносно навёл бы справки в местной школе. Посещал ли ребёнок занятия вместе со всеми или занимался дома, когда перестал появляться в классе — это легко узнать, если имеешь связи в полиции. Как и порасспрашивать коллег за рубежом, которые подскажут, куда перебралась Беатрис.

— Беа была хорошей женщиной, — повторяет Лукас. — Хоть и держалась особняком. Однажды вызвалась меня подменить. У меня тогда желудок прихватило, что-то не то съел. Она заметила, что на мне лица нет, и без слов встала за прилавок. Несколько часов проработала вместо меня. С тех пор мы перекидывались парой фраз.

— Где они жили? На какой улице?

Он смеётся, впервые.

— Не, они жили не в деревне. Вон там, наверху, есть дом.

Он указывает в сторону, противоположную той, куда тянется вереница туристов, ту, где сгущается лес.

— Почти на полпути к вершине. Считай, в лесу. Ей нравилась тишина. Говорила, лучше, чем суета здесь, внизу. Из-за этого мы, я и мой тогдашний напарник, шутя звали её лесной девой.

— Чем она занималась?

— Она не рассказывала. Но у неё это было типа временной остановки. Прямо она этого не сказала, конечно. Мне показалось так. Что она сделала передышку. Собраться с мыслями, побыть с собой, а потом уже двигаться дальше. Хотя я бы не удивился, если б она осталась. Ей такая жизнь подходила. Раз в неделю проезжала мимо нас. Закупалась в магазине в деревне, заезжала на почту, заправляла машину, а потом снова к себе, наверх.

— Как мне найти тот дом? В нём живёт кто-нибудь?

— Нет, давно уже нет. Пожалуй, после неё и не было жильцов. Вроде бы вскоре после её отъезда что-то там случилось — то ли снег сошёл неудачно, то ли ещё что. В любом случае желающих не нашлось. Особых удобств там не было, это ж больше как хижина для охотников, не настоящий дом. Вон там, внизу, построили коттеджи современные, и кемпинг неподалёку благоустроенный, к чему теперь кому-то хижина.

Я удивляюсь, как сюда забирался обычный подержанный автомобиль, не полноприводный внедорожник. Дорога быстро сузилась до тропы, да и та давно заросла. Лукас подробно объяснил мне, как доехать до нужного поворота и держаться верного направления. Здесь нет ничего от ухоженности парка. В самом начале подъёма тропу отделяет от дороги стремительная ледяная речка, бьющаяся о запятнанные разноцветным лишайником скальные обломки. Пожилой мост проседает под колёсами, влажно скрипит, вот-вот отдаст гнили доску-другую. Осины и кустарник теснятся на камнях, косые срезы склона из-за плотной пеленой зелени выглядывают крутыми диагоналями, суровая скальная стена показывается каждый раз неожиданно, как бдительный страж или уверенный в себе дикий зверь.

Заросшая крыша подсказывает мне, что я на месте. Деревянная табличка, прибитая к почерневшему и покосившемуся столбику, подтверждает это. До этого места от подножия не так далеко, даже пешком — минут двадцать-тридцать, но его ни за что не найти без подсказки.

Здесь красиво, как в волшебной сказке. Особенно сейчас, когда листва такая свежая. Изумрудный полог накинут сверху как защита от переменчивого неба. Лес здесь — не худосочные осины, что цеплялись за камни там, внизу, а прежде всего мощные ветвистые деревья. Их корявые стволы замшелы, прочерчены глубокими морщинами и причудливо скручены, ветви будто завязали множество узелков на память. Молодой березняк плетёт своё кружево между ними, без единого зазора, пространство до миллиметра заткано миллиардами миниатюрных листьев, тонкими линиями юных прутьев, перламутром нежной коры.

Ковёр изумительно шелковистой муравы выстилается под ногами, и кое-где на нём ещё предупредительно мигают алмазы росинок.

Очень светло и тихо. Теперь я понимаю, отчего Лукас упомянул о троллях и хюльдрах. Здесь всё словно на картинке из книжек с легендами. Стволы непредсказуемо изгибаются, ветви клонятся к траве, тянутся кверху, простираются в стороны. Кудрявятся кусты. Пахнет густым лесом, молодой листвой. Осенью наверняка ещё и вовсю — грибами. Ранней весной тонкий водопад над ущельем превращался в неподвижную хрустальную подвеску на шее горы.

Заброшенный лесной домишко в самом центре этого зелёного кокона почти почернел от времени и дождей. Он крохотный. Стены дышат прелью и закаменевшей смолой. Возле него такой же древний стол из брёвен и две скамьи — распиленный напополам ствол. Бревенчатые стены и ножки скамеек обволакивает яркий зелёный мох.

Память затаилась и молчит. Я провожу рукой по деревянным поверхностям. Представляю, как Беатрис появлялась из-за ветвей, словно лесная фея, как спускалась по тропинке, садилась в машину. Представляю, как зажигала свет по вечерам и накидывала тёплую кофту, когда вместе с сумерками приходила с ледника требовательная прохлада. Ничего удивительного, что здешние жители шутят про сказочных существ. Тут всё заставляет поверить в легенды о приземистых троллях, лесных девах и аульвах.

Дверь не заперта. Приходится приложить усилие, чтобы открыть её, — древесина разбухла от сырости.

Лукас прав. Вряд ли кто-то жил здесь в последние годы. Это место для отшельников. Временами любители хайкинга и фотографы наверняка находили здесь приют, но никто не оставался дольше, чем на одну ночь.

Посредине стол. Ещё один, вдвое меньше, у окна. С одной стороны — узкий диван, с другой, в нише, — старомодная, прошлого века, железная кровать. Короткие кружевные занавески пожелтели. Вещей нет, только те, которые без сожаления оставляют, не желая забивать багажник. Старая кухонная утварь. Застиранное полотенце. Свёрнутое шерстяное одеяло. Связка дров при входе. Кусок закаменевшего мыла на краю крохотной мойки. Старые охотничьи спички в коробке, который давно не выпускают, возле дровяной плиты. Ничто не позволяет заподозрить, что здесь жил ребёнок. В шкафчике очень старый кофе и пожелтевший сахар. Я вытряхиваю один кусочек на ладонь. Мне приходит в голову, что его могла положить в это жестяную банку именно Беатрис Рустад. Кладу сахар в рот. Он не сразу начинает расплачиваться со мной пыльной сладостью, а потом примешивает к ней привкус времени.

Мне не хочется уходить. Зачарованное царство замерло застенчиво, не открывая тайн. Мы с ним не договорили, но оно не даёт подсказок. Я заставляю себя вернуться к машине и спуститься на шоссе.

Лукас упоминал об автозаправке. На всякий случай я делаю попытку. Тем более что мне и самому надо заправить машину.

Вопреки теории вероятности, владелица заправки припоминает, хоть и далеко не сразу, Беатрис Рустад.

— Она была немного не от мира сего. И ей как будто не очень требовались другие люди. Она общалась так, словно сознавала, что это нужно делать, из одного понимания, что так положено. Точно не страдала от одиночества. Хотя — у неё был сын, наверное, этого больше чем достаточно.

На почте мне ничем не могут помочь. Если Беатрис Рустад и получала когда-то письма, то никаких указаний, куда их пересылать, она не оставила и исчезла так же тихо, как и появилась.

Даже за километр от въезда на территорию парка то и дело попадаются туристические автобусы. Я осознаю одну вещь. Эйвинд Орре никак не мог помнить о здешних водопадах. Они не могут возникать перед его внутренним взором как живые. Я сдаю машину назад, разворачиваюсь и еду обратно.

Изумрудный свет обнимает меня со всех сторон. На сей раз заколдованное царство не отмалчивается. Оно затягивает в свои глубины помимо моей воли, властно побуждает следовать за его зовом. Оно ведёт за руку. Я и хотел бы остановиться, но не могу. Я иду навстречу сказке, обещающе раскрывающей объятия. Глубже и глубже в рощу. На сей раз мне не надо в дом. Меня подталкивает за угол. Хижина остаётся за спиной. Через пару десятков метров склон становится круче. Ботинки скользят. Приходится хвататься за кусты. Пробираться сквозь заросли не так-то просто. Упругий подлесок удерживает в настойчивых ласках. Тоненькие прутья ужом вьются по шее, полупрозрачные от молодости листья гладят лицо.

Ветви, тентом спускающиеся к траве. Мурава, шелковистая и невесомая. Мелкие цветы, запутавшиеся в её сетях.

Пойдём со мной.

Я перешагиваю какую-то грань.

Я не здесь. Я в прошлом. И всё в нём столь же зелено и прекрасно. Нет ни туристов далеко внизу, ни экскурсоводов у ледника, ни вспененной речки, ни шоссе, ни машины, оставленной у начала тропы. Только туман изумрудного облака, окутывающий меня и перемещающего в другой мир. Он полон покоя и лесного перезвона.

Дорогу преграждает массивная ольха. Мне приходится задрать голову, чтоб охватить взглядом мощную крону. Там, в развилке, шалаш.

Я сегодняшний слишком тяжёл для этого мальчишеского убежища. Предупреждающий скрип ветвей под ногами подтверждает это. И всё же мне удаётся забраться наверх и внутрь. Пол сделан из досок, одна стена — из вспучившейся от влаги фанеры, остальные — из плотно связанных между собой палок. От крыши остались скелеты еловых лап, на них нападала прошлогодняя листва. Всё вздрагивает и вздыхает, стоит шевельнуться.

Отсюда, сверху, в прорехи леса, виден далёкий, тонкий, как шнурок, водопад, клочок ущелья и бесконечное одеяло из верхушек молодых деревьев. Должно быть, легко услышать, если из хижины позовут на обед. Это не охотничья вышка, это укромный уголок для ребятни. Кроме хижины, на несколько километров окрест нет больше ни одного дома, из которого сюда могли прибегать дети.

Нечто острое впивается в бедро. Отпрянув, я тут же замираю — от такого резкого движения хлипкий шалаш запросто может обрушиться. Затаив дыхание, выжидаю, а потом осторожно нащупываю, что подо мной такое. Под набросанными веточками и слежавшимся ковром перепрелой и затем мумифицировавшейся листвы что-то проблёскивает. Я осторожно смахиваю бурые останки листьев. Жестяной короб из-под чая или печенья, плоский, чуть больше моей ладони. Буквы на крышке стёрлись. Стыки крышки с корпусом проржавели и кажется сперва, что открыть его не удастся. Но у меня получается с первой попытки. Внутри не так уж много. Отлично сохранившееся перо врановой птицы, отливающее синью. Несколько мелких банкнот. Высохший древесный гриб. Пожелтевший сложенный вчетверо лист бумаги. Бережно разворачиваю его. Передо мной рисунок. Хотя он очевидно детский, у автора явно хорошая фантазия и неплохой навык. В углу подпись: «Штурм лесной крепости».

Этот округлый почерк я узнаю. Точно такие же буквы выходили из-под моей руки в тот вечер, когда я записал имя «Вильяр» в наспех схваченный блокнот.

***

Номер в отеле, расположенном в паре километров от парка, обходится в круглую сумму, особенно если вспомнить, что до дома всего ничего, но мне нужен отдых. И дело даже не в том, что полтора часа дороги с головой, полной растерзанных мыслей, вымотают окончательно; я не готов провести весь вечер и ночь наедине с вопросами и эмоциями, которые после визита в хижину гудят растревоженным роем. В незнакомых стенах проще отвлечься и притвориться, что сегодняшняя поездка — всего лишь вылазка на природу, этакая прогулка на уикэнд, пусть и посреди недели.

Отель полон, моя комната оставалась последним свободным номером. Усталые туристы после ужина не поднимаются к себе, а сидят в холле, любуясь в окно на пейзаж и тройку смышлёных коз, две из которых то и дело сцепляются рогами.

Справа журчит ручей. Слева, выше по дороге, отсюда не видно, аккуратное кладбище. Маленькое. Похоже, жители деревни редко уходят на тот свет. Под укрытыми дёрном камнями превращаются в прах те, кто жил, радовался, досадовал, строил планы. У них случались плохие дни, сменявшиеся моментами безграничного счастья, их мысли и мечты были целой вселенной, замкнутой в крохотном пространстве черепной коробки. Наверняка большинство из них умерли в преклонном возрасте. Но наверняка есть и те, чья жизнь закончилась раньше, чем должна была. Кто-то из них мог прожить ещё не одно десятилетие наслаждаться закатами, крепким кофе, сексом, мелкими выигрышами в лотерею, возней с внуками. Мог бы ещё сделать что-то важное или испытать нечто ошеломительное. Но просто не повезло.

Происходившее в тот день я восстановил из миллиарда осколков, круживших вокруг меня долгие годы, как космический мусор, — отдельные слова, оборванные реплики, умолчания, косвенные вопросы, адресованные другим людям. Меня в основном спрашивали — мне не рассказывали. Тогда никто не догадывался, что память не вернётся, а влиять на жертву-свидетеля непредусмотрительно.

Я был в школе. После первых двух уроков нас отпустили. Учительница находилась на пятом месяце беременности и почувствовала себя неважно. Мои приятели решили, что отправятся поиграть к Клаусу. Меня тоже позвали, но я отказался. Сказал, что хочу посмотреть по телевизору фильм, который начнётся через полчаса. Жил я в двух шагах от школы и ходил одной и той же дорогой каждый день. Восемьсот метров. В городке все друг друга знали. Никому не приходило в голову чего-то опасаться. В то время похищения были редкостью, а законы, регулирующие ответственность взрослых за детей, позволяли гораздо большую свободу. Друзья видели, как я пошёл в сторону дома.

Что дальше — никто не знает.

Родители вернулись позже обычного. На маминой работе устраивали небольшое торжество, отца тоже пригласили. Когда они приехали домой и не увидели меня или хотя бы моего школьного рюкзака, то позвонили родителям Микаэля. В те дни я почти не пользовался мобильным — в школе они были под запретом, все мои друзья жили по соседству, играл я на приставке. Чаще всего, как и в тот день, телефон просто валялся в моей комнате. Отец Микаэля рассказал об отменённых занятиях и о том, что все отправились к Клаусу. Поэтому до шести вечера никто ничего не заподозрил. В семь родители начали волноваться. Они позвонили Клаусу. Тут-то и выяснилось, что дети давно разошлись по домам. И что меня с ними вообще не было. С самого утра.

Поиски продолжались до поздней ночи. Вот-вот должны были начаться летние каникулы, долго оставалось светло. Сначала предположили, что я отправился гулять, но заблудился или поранился. Уйти у нас особо некуда. Прочесали окрестности, склоны горы. Опросили всех жителей. Наутро розыски возобновили. И на следующий день. И ещё через день. Район осмотрели с вертолёта. Водолазы обыскали дно. О похищении заговорили далеко не сразу: подозрительных чужаков в городе не появлялось, незнакомых машин тоже. В городе, где все знают друг друга с рождения, трудно предположить в соседе незамеченного маньяка. Моё фото распространили по всей фюльке и потом по всей стране. Это тоже ничего не дало. Спустя три недели рыбаки сообщили, что десятью километрами севернее в сетях запуталось разложившееся тело. Полиция приехала, но оказалось, что это погибший тюлень. Тремя годами позже бабушка с дедушкой завели разговор о том, что нужно провести символические похороны, чтобы у семьи было место, куда приходить, не только берег со скользкими камнями. Родители взбунтовались против этой идеи. Поэтому на кладбище нашего городка не появилось камня с моим именем.

Беатрис Рустад существует. Она выглядит именно так, как в моём воспоминании, её узнали по скупому описанию. Я её не придумал. С ней был мальчик. Вот только отыскать дальнейшие следы этой женщины предсказуемо не удаётся. И мне никогда не узнать конца истории. Пора возвращаться домой, привезти Матсу булочек и честно рассказать о женщине, которая жила в лесной хижине вместе с ребёнком.

К сожалению, через столько лет ни Лукас, ни женщина с автозаправки не в состоянии вспомнить, когда именно Беа поселилась у ледника и когда перестала появляться. Это было во второй половине весны или ранним летом — вот и всё, что они могут сказать. Деревья были покрыты зеленью.

Дом без интернета, с дровяной печью и электричеством от генератора, затерянный среди ольшаника и берёз, — отличное место, чтоб затаится на время. Не слишком далеко от места похищения. Полно туристов, за мельтешением которых на ещё одного-двух людей не обратят особого внимания. Она могла скрываться за границей четыре года, а потом приехать и вернуть меня. Или же я нашёл способ сбежать.

Но полиция проверяла аэропорты, порты и наземные границы. Потребовалось бы ускользнуть от их внимания дважды: сначала незаметно вывезти меня из страны, а потом ввезти обратно, не привлекая внимания.

Нет, эта теория не слишком хороша. На самом деле, она рассыпается в прах по многим причинам. Разве стала бы похитительница так рисковать, появляясь на людях с краденым ребёнком? Зачем вообще красть кого-то столь взрослого? С мальчиком такого возраста не то чтоб легко сладить; он уже достаточно силён, чтоб вовсю отбиваться, и ему не задуришь голову. Его не выдашь за родного, не найдёшь желающих его усыновить, ведь это не очаровательный двухмесячный или даже двухлетний малыш. Беатрис Рустад в открытую ездила с ним в парк, на почту и заправочную станцию. Разве возможно, чтоб десятилетний, полностью осознающий себя парнишка не предпринял никаких попыток бежать или не дал знать тому же Лукасу, что Беатрис держит его в плену? С чего бы он так безропотно смирился? Её сын был невысоким, хрупким и носил очки. У меня стопроцентное зрение и, судя по фото, в свои десять лет я обгонял по росту многих сверстников на полголовы.

Приходится признать: Беатрис Рустад никого не похищала и не имеет ничего общего с четырёхлетним отсутствием мальчика из другого фьорда. И всё же меня что-то чарует и страшит в её истории. В том, как она существовала независимо от остальных, самодостаточная в своей молчаливости, уходящая на гору в едва приспособленную для жизни хижину, таится некая пугающая сила. Была ли Беатрис аутисткой? Вряд ли. В таком случае она не вызвалась бы помочь Лукасу. Или даже люди с подобным синдромом способны реагировать на явный сигнал, что кто-то нуждается в поддержке? Чем она занималась? Куда подалась дальше?

Разражается тот самый насыщенный норвежский дождь, который с первых капель заявляет о своих серьёзных намерениях. Рядом у камина возятся в креслах непоседливые туристы. Теперь, когда за окнами лишь монотонная стена воды и козы скрылись из виду, они обсуждают услышанные от гидов легенды: валуны на обочинах — окаменевшие от света дня тролли, за соседней лесной грядой прячется эльфийская священная скала, а возле горного озера хюльдры испокон веков подманивали доверчивых парней. Обычно, правда, красавицы-хюльдры, прячущие под юбкой сильный мускулистый хвост, смешиваются с толпой на деревенских танцах, чтобы заполучить в женихи человека. И вроде бы после этого хвост перестаёт быть проблемой.

Женщина, которая не слишком часто общалась с людьми. Лесная дева, лелеявшая ребёнка в своём изумрудном царстве. Только вот у неё хвост в итоге так и не отвалился. Вероятно, ей пришлось признать, что у неё не слишком много общего с сынами человеческими, подать на развод и уехать куда глаза глядят, чтобы деревья выслушали её исповедь и нашептали советы. Могут ли хюльдры или тролли иметь детей? Есть поверье, что если провести определённые ритуалы, то ребёнка, похищенного нечистью, удастся вернуть. Возможно, моя мать разузнала секрет одного из них, чтобы меня отпустили из подземных пещер?

Туристы не слишком многое знают про дев с коровьими хвостами, поэтому переходят на истории про эльфов, которые живут в здешних лесах и раз в триста лет выходят из скал, чтобы мелькнуть перед очарованными странниками, лишить их разума или подарить им в знак благоволения чистейшее эльфийское золото.

Я, плоть от плоти интернет-соединений, террабайтов и 5G, естественно, понимаю, отчего прислушиваюсь к трогательным простодушным сказкам до неприличия внимательно. Мне рисуется при этих словах Томирис. И сразу же все вопросы вытесняет один-единственный: а что если она звонит мне сейчас по дискорду?

В ванной есть миниатюрный тюбик зубной пасты, маленькие пузырьки шампуня и дешёвая одноразовая зубная щётка. Это очень кстати. С собой у меня ничего из этого нет. Я стираю нижнее бельё, потому что иначе утром буду чувствовать себя бомжом. Ставлю телефон на зарядку. Отправляю родителям сообщение. Потом включаю телевизор и смотрю первый попавшийся дурацкий фильм.

***

На выезде из города красуется здание частной клиники, и меня посещает на удивление толковая для утра идея.

Мне сообщают, что доктор примет меня через десять минут. Они проходят томительно долго.

— Итак, что вас беспокоит? — интересуется молодой и дружелюбный врач после первых стандартных вопросов.

— Иногда без причины ноет левая рука. Предплечье. Сначала я думал, это из-за перенапряжения мышц. По работе мне приходится иметь дело с мелкими деталями. Но в последние разы боль появлялась даже в те дни, когда я её не нагружал, тем более — я же правша.

— Вы имеете в виду тоннельный синдром?

— Тогда у меня болело бы запястье, так? А в моём случае — как будто кость ноет.

— Ушибов, падений не было в последние пару месяцев?

— Нет.

— Занимаетесь какими-нибудь активными видами спорта?

— Только хайкингом время от времени.

Он осматривает мою руку более тщательно, чем заслуживает такая пустячная жалоба. Потом просит согнуть её, разогнуть, вытянуть, сжать кулак. Будь названные мною симптомы правдой, его внимательность навела бы на неуютную мысль, что всё очень серьёзно и мне вот-вот предстоит операция.

— Скажите, а может это быть последствием старого перелома?

— Как давно был перелом?

По крайней мере в этом ответе можно не врать, что приносит ощутимое облегчение.

— Я не уверен, что он был. В детстве, как и большинство мальчишек, я вовсю летал с велосипеда, падал с качелей, на камнях подскальзывался… Без синяков, разбитых коленей, внушительных гематом, вывихов не обходилось. Болевой порог у меня высокий. Сейчас мне кажется, что в один из таких разов дело не обошлось ушибом. Можем ли мы сделать рентген?

— А до этого, до предполагаемой травмы, у вас не было болей в спине или ногах? Проблем с зубами? Регулярных судорог во время сна?

— Нет, вроде бы.

— Заболеваний желудочно-кишечного тракта тоже? Вы отметили в анкете, что диабета нет…

— Родители говорят, я редко болел.

— И климат не меняли?

В последний момент мне удаётся удержаться от честного «Не знаю».

— Причина могла возникнуть до, а не после. Иногда травма лишь выводит на свет системное заболевание.

— Ничего из перечисленного.

Доктор задумчиво сцепляет пальцы.

— Рентген обычно не показывает застарелые переломы. Особенно, если речь о незначительной трещине в кости, минимальном смещении костных фрагментов. У детей сращение происходит быстро.

Разочарование не успевает проявиться на моём лице, как он добавляет:

— Но можно сделать томографию.

Оставленный вчера мусор начинает едва заметно, но попахивать. Я понимаю это, едва войдя на кухню. Пока что душок от оставленных в ведре овощных очистков трудно назвать неприятным, скорее он напоминает запах свежевскопанных грядок, и всё же это довольно чёткий сигнал: пора заняться уборкой.

Сегодня мне приснился сон. На самом деле это событие. Мои ночи проходят продуктивно — высыпаюсь я отлично, — но неинтересно. Сновидения меня не балуют. Может, они и случаются, но такие нестойкие, что после пробуждения не помнится ничего. Говорят, если время от времени менять место ночёвки, даже в собственном доме, то это сказывается и на снах.

Ночь в отеле это правило подтверждает. Проснувшись, я отчётливо помню, что видел птицу. Она смахивала на киви из тех краёв, где живёт Томирис, только была фисташково-зелёной. Кое-где окрас темнее, кое-где светлее. Такой же длинный, как у киви, клюв, высокие лапы, пушок на голове. Я держу её на руках. Ко мне подходят люди — их лица мне незнакомы, но это коллеги с прошлой работы. Один из них целует её в макушку. «Это ведь человек, да?» — говорит он уверенно. Остаётся только кивнуть. Хорошо, что не надо пускаться в объяснения. Да, это человек, который почему-то превращён в птицу. Ему очень дискомфортно в таком обличии. Он не может приготовить себе пищу, пообщаться через компьютер, написать записку, сделать покупки. А сознание у него человеческое. Не немногим лучше, чем быть парализованным. С чем-то справляется с помощью клюва. Но он заточён внутри птичьего тела. Мы знаем о нём и общаемся с ним как с человеком. Самое большее, чем можно помочь, и единственное, что в наших силах, чтоб сделать его жизнь чуть выносимее. Птица стоит кожистыми лапками на моей ладони. Я осторожно прижимаю её к груди и чувствую безмолвную благодарность за поддержку. Держись, даже в этом теле ты тот, кто ты есть.

У меня были питомцы, но не птицы. На пятнадцатилетие мне подарили рыбок. Я даже дал им имена. Одну из них звали Джастис, а вторую Бэтмен. Они прожили на удивление долго.

Я завязываю узел на извлечённом из ведра мусорном пакете.

Что-то из сказанного врачом, не даёт покоя. Бередящий вопрос о смене климата? Кстати, а климат в Германии отличается от здешнего?.. В Дании-то наверняка не слишком… Нет, что-то другое…

«Не после, а до». Вот что он сказал.

Что, если временные пласты перепутаны? Вдруг я, как и остальные, всё время ставил телегу перед лошадью?

Мне припоминается давний разговор с Матсом. «В точности такого, как с тобой, в наших местах не случалось полтора десятка лет. Мы прорабатывали множество гипотез. В том числе ту, что изначально у того, кто тебе увёз, не было злого умысла. Вдруг он вбил себе в голову, будто должен о тебе позаботиться? Увидел тебя — и решил, что потерявшийся ребёнок заслуживает лучших родителей, нежели те, которые не приглядывают за ним как следуют. — Ребёнок не игрушка, которую можно позаимствовать. — Не все люди дружат с головой, Эйвинд. Кто-то мог уверить себя, что для тебя так будет лучше. Что на самом деле он тебя спасает».

Долгие годы принималось за аксиому, что нечто страшное, превратившее память в чистый лист, произошло со мной в четырёхлетнем заточении. Возможно, я ищу не там, и следовало бы обратить взгляд совсем на другую точку истории, ту, где всё началось, а не мчаться в другие края, пытаясь найти ответы. Но что, если я потерял память не после исчезновения, а до него?.. И какая-то женщина сделала то же, что водитель, наткнувшийся на подростка в малиннике, только на свой лад? Женщина, слишком самобытная, чтобы поступить так, как поступил бы любой другой человек, то есть не пожелавшая отвести ребёнка в полицию или обратиться в социальные службы, решившая подарить свою любовь дезориентированному мальчишке. И потом этот ребёнок четыре года жил с той, кого искренне считал своей настоящей матерью.

…испуганный мальчишка продирается через кусты, мчится вниз с горы, навстречу моменту, когда сможет во весь голос прокричать просьбу о помощи и броситься в объятия взрослого…

Я встряхиваю головой, не позволяя картинке расцвести, чтоб после не разбираться, была ли то вспышка из прошлого или услужливое воображение.

Не сходится. В таком случае пришлось бы сделать вывод, что молния дважды ударила в одно и то же место. То есть — что я терял память дважды: в первый раз до встречи с Беатрис Рустад, а во второй — четыре года спустя, напрочь позабыв о женщине, с которой прожил несколько лет. Это слишком даже для Эйвинда Орре, первого норвежского мальчика, похищенного инопланетянами.

Остаётся вариант, что все четыре года я оставался в не лучшем состоянии и в какой-то момент она признала, что будет лучше отступиться и перепоручить меня заботам профессионалов. А скорее всего, вовсе даже не она.

Я заглатываю сэндвич не жуя. Накидываю ветровку и через две минуты уже мчу в соседний город.

Почти всё в библиотеке автоматизированно, можно не обращаться к сотрудникам, и это меня более чем устраивает. Газеты коммуны и фюлька за последние десятилетия оцифрованы и, к счастью, я не потерял читательский билет, дающий доступ к базе газет по всей стране.

Само собой, полиция проверила любые странности ещё восемнадцать лет назад, но никто не делился со мною выводами. Стоит попытаться. Я просматриваю заметки, начав с конкретной даты. Как и следовало ожидать, самое громкое событие — я сам. Обращение к жителям публикуется на следующее утро, а потом идут бесконечные напоминания, описание деталей поисковой операции, призывы обращаться в полицию с любой информацией, которая может оказаться полезной.

Что ещё произошло в тот день?

На самом деле ответ — ничего. На ту неделе не выпало ни праздников, ни преступлений. Детективный пыл гаснет под холодным душем полного отсутствия происшествий. Я расширяю круг поисков до всей коммуны, потом до всей фюльке. В двадцати километрах от нас случилась авария. Джип слетел с дороги, водителям напоминают об осторожности. В Нурфьордэйде подростки устроили дебош в винном магазине, им не продали пиво. Автор заметки рассуждает о необходимости строже приглядывать за молодёжью. Тогда я задаю интервал в несколько недель. Но у нас всё ещё очень спокойная страна.

Разве что статья о пропажи туристки выбивается из общего ряда. «Пропавшая Анна-Мария Халворсен так до сих пор и не найдена». Ниже чуть мельче: «Есть ли сходство с делом Милы Сольберг?» Как и всё, связанное с исчезновениями, заголовок неприятно царапает моё внимание. Терзаясь болезненной виной из-за желания узнать больше, я читаю заметку, непроизвольно выстраивая параллели: кто-то точно так же, не в силах задавить нездоровое любопытство, читал обо мне. «Тот ребёнок, что с ним?.. Бедного мальчика наверняка уже нет в живых… Что с ним сделали перед тем, как убили?» Именно такой вывод, что девушки мертвы, напрашивается после второго же абзаца. Краткий укол солидарности с жертвами, который я испытываю, не особо уравновешивает неловкость за то, что я такой же, как остальные. В качестве окончательного падения задаю поиск по тем же ключевым словам за предыдущие два года и последующие шесть лет, чтоб узнать конец истории. Тела так и не были найдены. Между строк сквозит убежденность (предвкушение?), что это происки серийного убийцы. Арестован подозреваемый. Отпущен за недостатком улик. Исчезли при похожих обстоятельствах ещё три женщины. Их, в отличие от меня, не нашли.

Мне не сразу удаётся выстроить хронологию. Мила Сольберг пропала в конце декабря. Анна-Мария в начале июня. Я — на третьей неделе июня. Даже если бы я видел вторую из этих девушек, то вряд ли ждал бы три недели, чтоб осознать психологическую травму и потерять память. Кроме того, Мила жила в Финнмарке, а следы Анны-Марии теряются в Хордаланне — ближе, но всё ещё на безнадёжном удалении от моей школы.

То, что могло повлиять на меня, должно было случиться в очень короткий промежуток времени. Утром того дня я преспокойно сидел на занятиях и со мной всё было в порядке. В семь вечера обнаружили моё отсутствие. Вторичный просмотр новостей не даёт новых подсказок. За два дня до того в Ондалснесе в своей лодке застрелился мужчина. Поджог сарая в Глоппене произошёл из-за давней вражды между фермерами, оба участника затяжной ссоры задержаны. Подростки, которым не досталось пива, оказывается, до этого скандалили в автобусе. Джип, съехавший с дороги, получил незначительные повреждения, водитель сообщил о выскочившем на дорогу олене. Задетый им олень не найден. Ничто из этого не подходит в качестве объяснения, даже протянутого за уши.

В другом крыле здания, в котором находится библиотека, располагается культурный центр. Моя мать работает здесь дважды в неделю как волонтёр на курсах интеграции для мигрантов, помогает детям осваивать норвежский.

В светлом угловом классе несколько детей. У них перерыв. Двое мальчиков сражаются миниатюрными моделями грузовиков. Девочка лет шести, с шоколадной кожей, рисует, одновременно грызя крепко зажатое в ладошке печенье. Рядом с ней валяется лохматая игрушка с карикатурно торчащими наружу пластиковыми зубами. Гордые владельцы машинок даже не замечают, что кто-то вошёл.

Темнокожая девочка смеривает меня оценивающим взглядом.

— Привет, я к Лотте, твоей учительнице, — говорю я.

— Она вышла. Но ещё вернётся.

Девочка говорит по-норвежски так, как говорят все здешние дети. Значит, она приехала совсем маленькой или родилась уже здесь.

— Ты можешь сесть, — она похлопывает по скамейке, чтобы я точно понял её щедрое предложение и не стеснялся.

— Спасибо, ты очень добра.

— Мой волк не кусается, — сообщает она. — Не бойся, присаживайся.

— А, так это страшный серый волк!

— Не очень.

Она скептически морщится. Потом добавляет: — Я думаю, медведи гораздо опаснее.

— И ты их боишься больше?

— Вот ещё! — возмущается она. — Я уже большая. Я могу за себя постоять.

— Так ты видела медведей?

— Полно!

— Да ты что?

— В магазине и в кино.

— Ох, неужели они заходили в супермаркет и в кинотеатр?!

— Ты не очень умный, хотя и взрослый, — укоризненно говорит девочка. — Они были ненастоящие, конечно же. Игрушечные или мультяшные. Мой волк тоже раньше жил в магазине. И внутри он совсем не такой, как снаружи. Знаешь, что у него внутри на самом деле?

Что это малышка делает на курсах? Она болтает больше всех детей из нашего фьорда вместе взятых.

— Нет, не знаю, я же не хожу с тобой на занятия.

— Это мы не на занятиях проходили. Я сама исследовала. Угадай, как?

— Ты спросила волка напрямую, какой он?

— Вот и нет! Это было бы глупо. Он бы мне не ответил. Ведь он сам не мог в себя заглянуть. Ему казалось, что он себя знает и что он огромный страшный лесной зверь. А на самом деле у него внутри — поролон! Комочками! Но это ясно, только если его проткнуть. Снаружи не видно. Я взяла ножницы и осторожно надрезала вот здесь, где шов. И поковыряла пальцем.

— Да ты находчивая! Я никогда не додумывался такое провернуть со своими игрушками.

— Наверное, у тебя не было плюшевых игрушек.

— А вот этого я не помню, — честно признаюсь я.

— Потом я взяла иголку с ниткой и сама зашила.

— Какой сюрприз! — раздаётся за спиной.

Мама стоит на пороге в компании своей подруги и коллеги, весёлой полной Анны-Лизы. Обе они разрумянившиеся и улыбающиеся.

— Был поблизости, захотелось с тобой повидаться.

Произнеся эту фразу, я осознаю, что это чистая правда, хотя на самом деле в класс привела меня совсем другая цель.

— Вот и чудесно! Пойдём пить с нами кофе!

Мы все втроём устраиваемся у окна. У детей ещё десять минут на игры, только потом следующий блок занятий. Смелая исследовательница внутренностей игрушек совершенно не расстроена, что лишилась моей компании. Она погружается в раскрашивание, и её волк послушно ждёт рядом своего часа.

Анна-Лиза говорит не переставая, в промежутках между фразами заразительно смеётся. Они с мамой на два голоса хвалят своих юных подопечных, иногда упоминают их родителей, которые гордятся тем, что дети делают успехи и что есть где их оставить, пока они сами на курсах или осваиваются на работе. Потом Анна-Лиза дарит мне тоненькую книжку, которую только что издала при поддержке муниципалитета — это щедро иллюстрированная фотографиями история маленького краеведческого музея, который закрылся почти двадцать лет назад и за возрождение которого она теперь ратует. Мне и слова не вставить.

Меня бы не задели распри фермеров, сбитые олени, пропавшие туристки или даже пожар, осознал я в библиотеке. В десять лет мир очень маленький. Ребёнку нет дела до катаклизмов за границами его собственной уютной вселенной. Событием, способным потрясти, должно было стать нечто, имеющее непосредственное отношение ко мне. Впервые за восемнадцать лет я набрался решимости прийти к маме с вопросами, которые швырнут её в отвратительное нутро прошлого, а потому всегда оставались для меня табу: каким было то утро в нашем доме? Не приезжал ли я к ней на работу в тот день? Всего-то и требовалось для этого — сесть на автобус и проехать несколько остановок… Возвращался ли отец домой ненадолго перед тем, как к ней присоединиться?

Анна-Лиза взахлёб рассказывает, как оцифровывала старые музейные фотографии, которых нет больше ни у кого.

Планы задать вопросы напрочь перечёркнуты. Но дело не только в этом.

У меня не хватает духу их задать.

***

С раннего утра я заезжаю к Сверру, забрасываю ему циркулярную пилу, чтобы он смог спилить заболевшую яблоню. Поскольку у меня нет особо срочных дел, мы расчленяем её вдвоём, а потом изучаем древесину, прикидывая, сгодится ли она на что-то, кроме дров для камина.

На подъезде к дому меня осеняет, что холодильник почти девственно чист. Если я планирую сегодня питаться чем-то, помимо удовлетворения от добрых дел, без заезда в магазин не обойтись. К счастью, я ещё не успел проехать супермаркет и мне не приходится разворачиваться.

Когда возле дома я открываю багажник, чтобы выгрузить покупки, кто-то энергично хлопает меня по плечу.

— Эйвинд! — Микаэль сияет улыбкой. — Как удачно! Наконец-то! Я тебе вчера звонил. Ты не отвечал.

— Был в центре у матери.

Отправившись изучать газеты, я поставил телефон на беззвучный режим и потом не удосужился проверить новые сообщения и уведомления о звонках.

— А позавчера где пропадал? Я заезжал, вечером. Тебя не было.

— Позавчера?.. Весь вечер в подвале обжигом занимался. Закончил уже к ночи. Совсем счёт времени потерял.

Лгать Микаэлю так же неприятно, как родителям или врачу. Путешествие к леднику само по себе не так уж необычно, в конце концов, можно сослаться на поиск природных материалов или вдохновения. Стоит, однако, упомянуть ночёвку в отеле — и Микаэл обрадуется, что я завёл в Стрюне подружку, примется выпытывать подробности. У меня выработался сильный иммунитет к вмешательству в мою частную жизнь, но в комплекте с ним идёт столь же сильное нежелание о ней рассказывать. Любопытству со стороны я бы не обрадовался и в обычные дни, сейчас же каждая отговорка будет возвращать меня в изумрудный лес и к вопросам, к которым пока нет ни сил, ни желания возвращаться.

— Чёрт, кто бы мне сказал, что ты станешь крутым дизайнером!..

— Брось. Никакой я не крутой.

Он кивает на пакеты с продуктами.

— Давай помогу занести.

Вдвоём мы затаскиваем их в дом.

— Ты прибрался тут, — замечает Микаэль, оглядывая застеклённую веранду.

Вчера, устыдившись упрёков мусорного ведра, я действительно наводил порядок. Уборка помогла отвлечься; ответа из клиники ждать несколько дней, и я не знаю, чего хочу больше: получить его поскорее или оттянуть этот момент. Если томография не выявит следов переломов, можно будет поставить точку: я безоговорочно Эйвинд Орре.

— А насчёт чего ты звонил?

— Мы сегодня собираемся сёмгу на гриле пожарить. Ингрид уже закончила стейки подготавливать. Я поэтому и забежал сейчас.

— Господи, мне кажется, я уже чувствую запах.

— Когда это ты стал таким методичным? — Михаэль с улыбкой кивает на тянущийся вдоль окон стол.

— Приходится иногда укрощать кавардак. Иначе ни один заказ вовремя не з-з-закончу.

На последнем слове дыхание неожиданно подкашивается. Запинка делает фразу хромоногой, придавая ей странную интонацию.

— Мы к рыбе взяли пино-нуар. А вот лагера буквально две банки осталось, извини. Забыли купить вчера.

— Н-н-не в-в-важжно, — отмахиваюсь я.

Слова стараются любой ценой удержаться во рту, хватаются слогами за зубы и язык. Лишь бы не выходить наружу. Меня затапливает жаром. Потом резко холодом.

— Так заглянешь?

— М-м-м-может, п-п-поззже, — выталкиваю я ответ и маскирую заминки на согласных зевком.

Он ещё что-то добавляет, но фразы проносятся мимо слуха. Я провожаю его до крыльца. Подменяю традиционное «Привет Ингрид» немым взмахом руки.

Мне нельзя больше ни с кем сегодня говорить.

Его машина отъезжает.

Смотрю на дверь. Мне нужно секунд тридцать.

Смотрю на стол. Всё на нём разложено идеально аккуратно. Так, будто в моих инструментах и фурнитуре никогда не царил бардак. На моём рабочем месте, в отличие от спотыкающейся речи, полный порядок. Противоестественный порядок.

Меня наполняет гнев. Сначала он поднимается магмой изнутри, потом становится свободной неограниченной лавой.

Я перемешиваю яростно содержимое ячеек органайзеров, зачерпываю горсть бусин и высыпаю их в контейнер с замочками для серёжек и цепочек, вытряхиваю в секцию с бейлами штифты и кноттеры, выбрасываю из стаканчика кисточки с тончайшими, не толще волоса, кончиками, срываю ограничители с катушек серебряной проволоки. Вытряхиваю из ящика круглогубцы, фиксатор для проволочного плетения, кримперы, утконосы, круглогубы, так, чтоб они образовали подобие неряшливого кострища. Размётываю по столу эскизы. Рассеиваю поверх булавки и держатели. Передвигаю склянки с лаком и эмалями. Меняю местами выстроенные в ряд флаконы с закрепителями, как одержимый полководец, разыгрывающий на карте схему сражения. Я воссоздаю хаос, который бушует внутри меня.

Глупо думать, что за несколько лет не может произойти скачка в росте.

Обычно потерянные дети не возвращаются. Они остаются невыносимым воспоминанием, сладко-горьким, как мастерски приготовленный яд. Кое-что мне слишком хорошо известно: заикание не проходит насовсем, оно может лишь отступить на время — особенно, если триггер заблокирован амнезией, — чтобы вернуться, как только стресс прорвётся сквозь её заслон. И Эйвинд Орре никогда им не страдал.

Вместо вопроса «А существовал ли сын Беатрис или то был похищенный Эйвинд?» давно следовало задаваться совсем другим: какая из стихий, земля или вода, спрятали тело сгинувшего Эйвинда столь надёжно, что освободилось место для удачно похожего на него ребёнка? Из примет у нас на двоих — тёмные волосы, родинка на виске, небольшой шрам. Однако приметы ли это? Родинки появляются на протяжении всей жизни. Как и шрамы. Тем более у мальчишек.

В воздух взмётывается фейерверк итальянского бисера и просыпается на все поверхности мелким беспощадным градом.

Я не хочу думать, как так могло произойти, что босой подросток очутился посреди малинника, неспособный назвать своё имя — и не объявленный никем в розыск. Не хочу думать, могла ли странная женщина бросить его или вытворить что-то ещё более безумное. Она переезжала с места на место, забралась в глушь, а потом собиралась рвануть в никуда в другую страну и в новую жизнь. Возможно, в одиночку. Не хочу думать, почему у её ребёнка была сломана рука.

Это не моя проблема.

Мне нужно переодеться. Загрузить одежду, покрытую мельчайшей древесной пылью, в стиральную машину. Выбросить рисунок в мусорный бак.

Потом я зайду на кухню, приготовлю запоздалый завтрак. Включу телевизор. Посмотрю новый эпизод сериала. Проверю, как ведёт себя эпоксидная смола. Позвоню Микаэлю. Завтра доделаю украшение и проверю расписание рейсов. Провожу родителей, уезжающих на рыбалку, обниму их крепко и пожелаю хорошего клёва. Когда они вернутся, помогу им разделать улов. Буду приходить к ним на ужин из года в год. Буду поддерживать милую ленивую болтовню, выслушивать мамины сетования на неудавшийся кекс или догадки насчёт пришлой белой кошки. Заново укрощу слова. Я буду Эйвиндом Орре на все сто процентов. Точно так же, как был им минувшие четырнадцать лет. Это моя жизнь. Мой родной дом. Моя мастерская с создаваемым мною искусством. А всё остальное останется под покровом молчания.

И ни одна живая душа не узнает.

***

Сегодняшний сон — моё второе сновидение за долгие годы.

Закопчёный бок котелка. Пучок старых эмалированных ложек, вилок и ножей в ящике шкафчика у дровяной печи. Эмаль потускнела и покрылась тёмными веснушками, больше похожими на язвы. Поблёкшие жестяные банки с сахаром и приправами. Стопка новёхоньких детских энциклопедий и толстых приключенческих романов с потрёпанной обложкой. Беатрис Рустад гладит меня по голове, стараясь не вспугнуть накрывающую меня дрёму. «Мама», — шепчу я. Она поправляет подушку тем движением, что говорит о ней больше, чем сказала бы память в двадцать лет длиной. В нём — клятва, что мы всегда будем вместе. «Нам никто больше не нужен».

У меня нет больше никаких зацепок для реконструкции, только фрагмент видения из машины, где она сидит вполоборота. Мне кажется, она красива. Конечно, сложно объективно оценить её внешность. Всё, что у меня есть, это осколки впечатлений, приукрашенных неизвестностью. Наверное, в жизни она показалась бы мне обычной, но через пелену забвения, укравшего и её близость, и её образ, она кажется нездешней, способной сдвигать пласты причин и следствий. Красивые хюльдры появляются на вершине скал, бросают взгляды на парней, отплясывающих на утоптанных танцплощадках в долине, перебарывают свою инаковость и спускаются вниз, чтоб закружиться с людьми под весёлую музыку. Они умеют любить и мстить. Работа спорится в их руках, лес становится на их сторону, они ничего не боятся и ни перед чем не пасуют. Сегодня они здесь, завтра там, их флейта поёт. Каждый может запрятать свой хвост.

Придавленный плитой сна, каким-то шестым чувством, возможным только в сновидениях, я улавливаю: все ответы таятся в этой женщине. Каким-то образом она стоит у истоков всего. Мне не хочется заглядывать в омут, из его глубин веет устрашающим холодом, от него тревожно, беспокойно, неуютно, как ни мечись по простыням. От её присутствия на краю постели будто закручивает в спирали водопада. Если я разгадаю, почему она сейчас грустна, что такого непостижимого в её глазах, то пойму всё остальное. Но мне не хочется знать. «Не зови меня», — прошу я.

Наяву гораздо проще.

Из-за затяжных дождей родители отложили поездку в летний домик. Отец вдобавок защемил спину, неудачно нагнувшись. Я заезжаю к ним каждый день, провожу в их доме по несколько часов, помогаю по хозяйству, проверяю, чтоб отец не хватался за тяжести, хотя боль у него почти прошла, смотрю вместе с ними телевизор, помогаю маме освоить новый телефон.

Праздник в честь Норы удался на славу. Мы — Сверре, Нора и я — провели вместе замечательный день.

В моём кармане поселились лакричные пастилки. Когда я не могу выговорить слово, то разбиваю его покашливанием и потом кладу очередную пастилку в рот. Через пару недель спотыкание на согласных перестанут замечать. Оно станет привычным фоном.

Мама звонит каждое утро. Наши беседы длятся по пять-семь минут. Я подробно расспрашиваю её обо всём и так же подробно рассказываю свои маленькие новости.

Привезённая печь для обжига превзошла все ожидания.

Я загружаю на страницу то фото парных браслетов, то видео с новым кулоном.

Мои подписчики получают вдумчивые обстоятельные ответы на все вопросы и комментарии. Я пишу им с такой внимательностью, будто мы знаем друг друга вживую.

Двенадцать часов разницы во времени между Веллингтоном и Осло окончательно перестают быть проблемой; в конце концов, моменты бодрствования у нас с Томирис совпадают по крайней несколько раз в сутки.

Я слежу за тем, чтобы подпись, которую я ставлю на документах на почте, оставалась прежней.

Окончательно меня вынимает из размытой мягкости царства снов звонок. Ответить на него я не успеваю, но вырываюсь наконец из приглушённых песен лесных свирелей — или то был чайник со свистком на дровяной печи? — и первым делом включаю кофемашину. Сегодня фьорд чист, обрывки тумана затерялись в расщелинах скал, завалились в зазоры между горами, а сине-зелёная вода отполирована гладью.

Пока кофе капля за каплей рождается в кружку, я сонно листаю позабытую на столе книжку. Надо бы убрать её из кухни. Я думаю об этом каждое утро и каждое утро что-то отвлекает, и она так и остаётся валяться между нашинкованной морковью и упаковкой бумажных полотенец или в опасной близости от промасленного пакета из кондитерской. Мельком скольжу взглядом по фотографиям. Анна-Лиза проделала большую работу, воскрешая почти угасшее на бумажных снимках прошлое. Даже если оно особо никому, кроме неё, не интересно, ведь при мэрии открыта продвинутая интерактивная экспозиция. Две комнатушки бывшего музея задокументированы со всей дотошностью. Пожелтевшие клочки бумаги в витринах, старые монеты. А рядом с этим шкафом висели старинные часы ручной работы, вырезанные не очень умело, но затейливо. Мой дед бы посмеялся над навыками неизвестного столяра, но пусть мастерством тот и не блистал, хитроумностью он превзошёл многих, таких причудливых узоров, вьющихся по циферблату, больше нигде не увидишь. На следующей странице действительно находится фотография тех самых часов. Снимки сопровождаются скромным текстом. В него я не вчитываюсь.

Снова звонит телефон.

Голос — женский, благожелательный — мне совершенно незнаком.

— Эйвинд Орре? Вас беспокоят из клиники. Готовы результаты вашего обследования. Доктор выслал их на электронную почту, которую вы указали в анкете.

Позабыв о кофе, я сразу же включаю ноутбук.

Почтовый ящик открывается бесконечно долго. Ещё целую невыносимую вечность загружаются вложения. Первое из них оказывается счётом за обследование, и я ругаюсь негромко вслух, но вовсе не потому, что недешёвый визит в частную клинику не компенсируется страховкой. Во втором заключение врача.

У меня никогда не было переломов.

***

Я машу вслед машине.

Родители наконец уезжают, несколько раз проверив, взяли ли средство от комаров и положили ли в багажник садок. После недели почти непрекращающихся проливных дождей установилась на редкость ясная солнечная погода, обещающая продержаться как минимум до вторника. Они снова звали меня с собой, но мне некогда. Прибавив шаг, я спешу домой.

Письмо, которое пришло утром по электронной почте, занимает все мои мысли. В письме — приглашение на ежегодную выставку дизайнерских украшений в Барселоне. Она должна состояться в сентябре. До сих пор я не участвовал ни в чём подобном. У меня несколько месяцев на подготовку, ответ же надо дать в ближайшее время. И заполнить регистрационную форму.

Автобус, отъезжающий от остановки, негромко сигналит, предупреждая стайку девочек, выпархивающих из кафе. Я смотрю на него и останавливаюсь.

…Мы сидим друг напротив друга. Я и другой мальчик. По стеклянным стенкам методично постукивает лёгкий светлый дождь. Струйки воды сбегают вниз прихотливыми ручейками, из которых ни один не повторяет другой. «Смотри, — говорит мальчик. — Я с-с-собрал п-п-почти всех зверей из серии»…

Осторожно миновав кафе, автобус сворачивает за угол.

Спокойствие и способность мыслить здраво мне тогда вернул не только ответ от врача. Весь сет собрался на руках. У меня в союзниках есть тест ДНК. Он безоговорочно подтверждает, что я являюсь сыном моих родителей. Моё зрение — стопроцентное. У меня никогда не было переломов. А ещё — спасибо, Анна-Лиза! — я помню резной циферблат в старом краеведческом музее, закрытом за два года до моего возвращения. Рухлядь, хранившуюся в нём, нигде больше не выставляли. Осознать значение того фото я смог только несколько дней спустя после того, как перевернул ту страницу, уже зная, что на ней найду. У меня нет шансов быть Вильяром. И как только я признал этот факт, будто шестерёнки встали на свои места, сделав поломанный механизм работающим ясно и чётко.

Самое простое решение обычно самое верное.

Да, я не Вильяр Рустад. Но при этом я знаю о его существовании. Исследователи, которые писали о феномене памяти, обнаружили кое-что ещё. Можно не только вспоминать под гипнозом то, чего не было, или видоизменять события. Можно также присваивать воспоминания. Конфабуляция — это когда ты помнишь нечто, случившееся с другим человеком. Учёные подтверждают: если рассказать кому-нибудь историю живописно, в деталях, или повторять рассказ многократно, то слушатель со временем легко поверит, что это происходило с ним самим. Вот почему я вижу то, чего Эйвинд Орре не мог переживать. Это не моё прошлое, а чужие рассказы.

Почему самая очевидная версия ни разу не приходила мне в голову?

Когда-то двое мальчиков, оказавшихся взаперти, делились воспоминаниями, обменивались секретами и мечтами. Истории, полные деталей, стали для них единственным источников визуальных образов, доступным в заточении. Я впитывал их так жадно, пережил так ярко, что в итоге они стали частью меня. Именно поэтому я знаю, как отыскать среди тысяч деревьев то, на котором выстроен хлипкий шалаш, знаю о матери Вильяра и их частых путешествиях по горным дорогам. О гипсе на руке. Его слова расцвели во мне многоцветными картинами, подменив недоступный внешний мир. Мы были заперты где-то и потом я сбежал, а он остался.

Хюльдра ли удерживала нас обоих где-нибудь в своём лесном царстве? Она сошла с ума и решила добыть друга для своего тихого скромного сына? Ведь иначе не найти объяснений тому, что нигде нет упоминаний о его исчезновении и поисках. Но не это главное. Самый важный вопрос, пожалуй, одновременно и причина моей упрямой недогадливости, вязнущей в трясине забвения. Иногда её, эту причину, именуют виной выжившего.

Спустя много лет — что с ним сталось? Его имени всё ещё не слышно на перекрёстках виртуальных пространств, ни один поисковик не знает о нём, полицейские файлы чисты от любых упоминаний Вильяра Рустада. Лукас, работники заправки, те, кто встречал его мимолётно здесь и там, свели его существование до одной фразы. Может быть, я единственный, кто ещё носит его в заблокированной памяти. Тоненькая ниточка связи с миром.

Мы были заперты где-то, и потом я сбежал, а он — остался.

«Пойдём со мной», — говорит он.

Его зову я не могу противиться.

***

Сейчас

На поляне светло, солнечно, умиротворенно. После череды дождей солнце горит особенно ярко. Цветочные ароматы и жужжание насекомых везде.

Путь снизу до хижины утрамбовался в секунды, да и их можно вместить в отрезок ещё короче — то, что называют мгновение ока. Один взмах ресниц. Дальше ещё легче: что-то мощное, как волна, захлёстывает изнутри и выплёскивает меня бросок за броском снаружи, заставляя делать шаг за шагом. Меня влечёт глубже и глубже в лес. Тяга слишком сильна, чтобы ей противиться. К дереву, на котором шалаш, потом дальше за него, к опушке, по натянутой невидимой нити. И вот я здесь.

Поляна идеально круглая. Неправдоподобно красивая. Заткана цветами. На противоположном её краю взлетает к небесам отвесная скальная стена, отороченная по низу молодняком осинок.

Пазлы перетасовываются и складываются перед глазами, но так быстро, что зрение не успевает сохранить сходящуюся и вновь рассыпающуюся картинку. Что-то происходило здесь, важное для меня. Хочется смеяться от счастья, а может быть, рыдать. Я ложусь на землю, вглядываясь в глаза неба, и отвечаю ему улыбкой. Груз не таких уж солидных прожитых лет спадает. Мне снова десять. Всё зелёное.

Я глажу по верхушкам ласковую траву. Обнимаю её упругие охапки, привлекаю к себе. Перекатываюсь на живот, приподнимаюсь. Раздвигаю щекочущие льнущие ко мне соцветия. Развожу эти заросли, укладываю травы прядями направо, налево, разделяю их на причудливый пробор, приминаю, попутно ощупывая ладонью пядь за пядью. Смахиваю оброненные ольховые листья с едва вырисовывающегося холмика. Распутываю переплетения цветочных стеблей.

«Остановись!» — прошу остатки своего благоразумия.

И словно вижу себя со стороны — неутомимо вырывающего пучки травы, отбрасывающего их раненые корневища, разгребающего землю голыми руками. Горсть за горстью. Комья летят в стороны. Время окончательно перепуталось, как и понимание, где я, где не-я, кто сейчас стоит на коленях, происходит это сейчас или в моих воспоминаниях.

Солнце печёт. Шмели и стрекозы выводят симфонию в крещендо.

Через сорок минут в одном мире и два мгновения ока в параллельном холмик разрыт. На меня дышит прохлада потревоженной почвы. Пальцы касаются чего-то. Я осторожно глажу находку. Тонкие серые веточки будто отвечают на приветствие. Фаланги кисти, ещё наполовину запорошенные землёй, хрупкие и потемневшие. Что-то не даёт мне отшатнуться. Теперь я работаю быстрее, потому что уже приноровился, и, хотя очень устал, усталость как раз и подгоняет закончить начатое поскорее. Показываются истлевшие клочки одежды.

Нечто потускневшее, ломкое. Это очки. Я смахиваю с них землю.

И начинаю плакать.

Тогда

— Привет, — раздаётся за спиной.

Первым делом я замечаю очки. Они круглые. Как у Джона Леннона. Я не люблю песни Леннона, да и очки, конечно, прозрачные, а не затемнённые, но почему-то это сравнение выскакивает первым.

Мы смотрим друг на друга, незнакомый мальчик и я. Что он делает здесь, на нашем дворе?

— Что ты делаешь здесь? — спрашиваю вслух.

— Маме нужно увидеть кого-то, кто здесь живёт. Она часто встречается и переписывается с людьми по работе, хотя в основном делает это по телефону или пишет им письма. Она работает дома. Готовит финансовые отчёты. Обычно ей не надо ездить к клиентам самой. Если честно, она велела мне сидеть в машине. Но там душно. Я плохо переношу духоту.

Он держится и говорит как взрослый.

Вообще-то, его очки надо было сравнить с очками Гарри Поттера. Это было бы логичнее.

Я слышу, как внутри дома моя мама радушно отвечает кому-то. Мама любит поговорить. Ничего удивительного, что она уже предлагает гостье домашний лимонад и рассказывает про разлив реки, случившийся весной в соседнем городе.

— Пойдём покажу тебе вертушку, которую мы смастерили, — предлагаю я. — Она должна быть как миниатюрная ветряная мельница, только ещё не доделана до конца.

— А я хочу построить солнечную батарею, но пока у меня не все нужные элементы.

Его мама всё ещё не возвращается.

Нам с мальчиком не остаётся ничего другого, кроме как болтать друг с дружкой. Его зовут Вильяр. Мы по очереди качаемся на качелях, я рассказываю, что их повесил мой дед.

Он соскальзывает с качелей, едва заслышав на крыльце шаги.

— Ты не должен был выходить, — сразу же говорит его мать, когда замечает Вильяра вне машины. — Почему ты не послушался?

Меня она не видит. Я сижу на земле, скрестив ноги по-турецки, и меня заслоняет смородиновый куст.

— Ты знаешь, что дети могут умереть от теплового удара, если оставить их в запертой машине на солнцепёке? — говорит Вильяр, поправляя очки.

Звучит пугающе, и родители Микаэля, например, сразу бы сказали, что он умничает, что обязан слушаться, а не рассуждать. Но мама Вильяра внезапно улыбается и треплет его ласково по голове.

— Пойдём, всезнайка, — нежно говорит она. Обнимает внезапно крепко-крепко. — Ты только моё сокровище. Только моё. Поехали.

— Мы сюда ещё будем приезжать?

— Нет, и нам не стоило этого делать даже сегодня. Я неправильно поступила. Знаешь, мы только что едва не совершили ошибку. Но так делать нельзя. Тем более если кто-то сделал доброе дело, а ты оборачиваешь это ему во вред.

Пока они идут к машине, мой новый знакомый оборачивается и с улыбкой взмахивает рукой.

Когда машина скрывается за изгибом дороги, я вбегаю на кухню.

— Кто это был? Женщина, с которой ты говорила?

— Она просто проезжала мимо. Остановилась спросить, проводят ли в нашей церкви конфирмацию, и кто у нас священник.

Ну надо же, думаю я. Когда женщина спускалась с крыльца, у неё было такое лицо, как будто она должна прыгнуть с тарзанки. Но она зря нервничала, моя мама всегда готова ответить на все вопросы и, если надо, помочь.

С того дня мы и стали общаться.

Вильяр живёт не так далеко. Двадцать минут пути — всего-то. Они поселились в соседней деревне совсем недавно, снимают дом у пристани. Они вообще часто переезжают с места на место. Потому что это расширяет кругозор и помогает не погрязать в быту, объясняет Вильяр. Раньше он каждый раз шёл в новую школу, но сейчас мама перевела его на домашнее обучение, так что они могут путешествовать сколько захотят.

Обычно я сажусь на велик и еду к нему. Но чаще мы встречаемся на полпути и занимаемся тем, чем занимаются все, — лазаем по склонам, играем в захват кораблей, листаем журналы. Когда наступает зима, я меняю велик на автобус. Даже быстрее получается.

До сих пор я был убеждён, что мой лучший друг — Микаэль. Однако Вильяр — совсем другое. Он здоровский. Если не знаешь его, можно подумать, что он зануда, настолько он серьёзный, основательный, методичный. На самом деле он умеет пересказывать самые заумные вещи очень весело. Никогда бы не подумал, что кто-то способен так много читать. Кстати, когда он читает что-нибудь вслух, то вообще не заикается. Мы с ним до слёз смеёмся над диковинными шутками, до которых никто, кроме него, не додумался бы. А ещё он не злится и не обижается по пустякам. И жутко наблюдательный, хотя и носит очки.

С ним легко и ужасно интересно, хотя мы разные. Я учу его стрелять из самодельного лука. Показываю, как работать с деревом. Учу его не планировать всё-всё, а делать то, что приходит в голову прямо в этот момент, прыгать в речку прямо в шортах, если очень хочется, а с собой нет плавок, не обращать внимания на то, что в сумке жуткий бардак. Пересказываю содержание серий самых крутых мультсериалов и ужастиков. Объясняю, чем так круты видеоигры, и делюсь с ним своей приставкой. У него есть компьютер, но он использует его только для учёбы.

Мы как две ладно подогнанные части одного механизма.

Родителям я не рассказываю о новом друге. Они будут волноваться, если узнают, что я уезжаю далеко от дома. А вот его родителям всё равно, где он гуляет. Хотя на самом деле он живёт только с матерью. Она немного странная. Зато вообще не проверяет, что Вильяр делает и где он. Она ему полностью доверяет, так он говорит. Это круто. Можно целый день заниматься чем угодно. Однако я помню, как она сказала, что им не стоит больше приезжать в наш дом. Может, наша семья ей чем-то не понравилась, или она не любит дружить с людьми, с которыми связана по работе. Поэтому ей мы тоже ничего не говорим, и я стараюсь никогда не попадаться ей на глаза — вдруг она запретит Вильяру со мной общаться.

А ещё нам обоим нравится, что у нас появился секрет.

Наша дружба расцветает.

Сейчас

Полиция приезжает быстро. Над головой поют шмели. Руки, ободранные во время раскапывания земли, саднят. Снование фигур в белых комбинезонах и полицейской форме на сказочной поляне замедленно и ирреально. Меня наскоро опрашивают прямо на месте, потом в машине. Потом отвозят в участок. Время тянется в томительном ожидании.

А что, если это я его убил?.. Может ли ребёнок нечаянно убить другого ребёнка?

Не сообщайте моим родителям, прошу я. Даже простая фраза «Я должен кое с чем помочь полиции» приведёт к тому, что в ту же секунду они выбегут из летнего дома, запрыгнут в машину и примчатся сюда. Они примутся настаивать на том, чтоб сидеть в коридоре, пока со мной беседуют полицейские, они будут держать меня за руку, опасаясь, что неизвестный убийца из прошлого материализуется из воздуха и снова меня украдёт.

Я начинаю с того, что называю своё имя. Потому что это самый простой способ объяснить, как я вообще оказался на поляне, где обнаружен скелет, с чего вдруг начал разрывать едва заметный холм. Полицейские помоложе морщат лоб. А один, тот, что постарше, ошеломлённо переспрашивает: «Тот самый Эйвинд Орре?»

Отношение меняется. Ведь теперь они, возможно, раскроют не одно дело, а два. Мальчика на поляне и моё.

Кажется, ко мне возвращается память, говорю я.

Вы нужны нам, Эйвинд, говорит тот, что старше. Постарайтесь рассказать всё, что вспомнили. Скорее всего, человек, который удерживал вас четыре года, и есть преступник, убивший ребёнка, чьё тело вы нашли. Скорее всего, он похищал детей, держал их до определённого возраста, а потом убивал. Это может быть самое громкое дело, раскрытое в Вестланне.

Я обещаю, что останусь в городе на столько, на сколько нужно, но ещё раз прошу сохранять моё имя и моё присутствие в тайне. Вообще-то это они должны убеждать меня держать язык за зубами. Если только станет известно, что именно я обнаружил останки, журналисты снова поднимут шум.

Полиция оплачивает мне номер в отеле. Там удаётся выпить кофе и заказать пиццу.

Тогда

Мы продолжаем проводить время вместе, даже когда Вильяр с мамой перебираются к леднику. Разве что теперь велосипед вообще не вариант. Он приезжает ко мне на автобусе. У него предостаточно свободы.

— Зачем вы туда переехали? — недоумеваю я, после того как он описывает их новый дом. — Как можно жить без настоящего электричества и нормальной кухни? Чем ты там занимаешься вечерами? Ты умрёшь со скуки!

— Вовсе нет. Я читаю или рисую.

Его и впрямь не напрягает отсутствие телевизора. Я выбираюсь к нему только дважды, весной, когда родителей приглашают на свадьбу друзей и они уезжают на два дня, и чуть позже, когда все идут на похороны маминой подруги и мне разрешают остаться с ночёвкой у Микаэля. Вильяр показывает мне каркас шалаша, и мы вместе его достраиваем. Шалаш искупает отсутствие электричества и заброшенность дома. На старой яблоне мы рисуем мишень и тренируемся в стрельбе из наших самопальных луков. Находим сброшенное ветром гнездо и тратим несколько часов на то, чтоб вернуть его назад, на искривлённую берёзу, и накормить орущих птенцов наскоро наловленными насекомыми. Мы зачарованно смотрим, как они разевают огромные рты, вслепую заглатывают косиножек, а потом не менее заворожённо наблюдаем за тем, как взрослая птица описывает над берёзой круги и наконец садится рядом с гнездом. На самом деле, кому нужен этот телевизор.

Всё меняется в начале лета.

— Я не смогу больше приезжать. Мне нельзя далеко уходить, — вздыхает Вильяр.

— Почему?

— Из-за пропавшей туристки.

Я пожимаю плечами.

— Причём тут она?

— Маме рассказал об этом продавец в лавке у подножия ледника. Мы туда заезжаем, чтоб купить ей кофе — она говорит, он там неоправданно дорогой, но неприлично вкусный, — а мне хот-дог. И после этого она запретила мне уходить дальше участка вокруг нашего дома.

Это удар.

— Но ты же не женщина и ты не ходишь куда-то высоко в горы!

Он пожимает плечами.

— Всё равно.

Я злюсь на заблудившуюся туристку, которая всё портит. На того, кто рассказал о ней его матери. Вместе с тем меня охватывает решимость.

— Ну и ладно, — заявляю я. — Если тебе не разрешают ко мне приезжать, значит, я буду приезжать к тебе.

— Это долго, тебе не меньше полутора часов добираться.

— Я всегда могу сказать, что ушёл играть к Микаэлю.

Тогда

Вильяр становится задумчивее и мрачнее. Сначала я думаю, это потому, что ему надоело таскаться так далеко. Но потом догадываюсь: дело не в этом.

Он не сразу соглашается заговорить.

— Что ты такой странный?

— Я нормальный.

— Ни фига. Ты вообще где-то не здесь.

— Помнишь, я сказал, что мама начала встречаться кое с кем?

Когда Вильяр стал постарше, то принялся уговаривать её ходить на свидания, как все остальные женщины. Его мама красивая, но очень самостоятельная и нелюдимая.

Бьёрн арендует летний дом неподалёку от них. Он приехал в отпуск, и мама сказала Вильяру, что в жизни надо делать всё правильно, не поддаваться глупым импульсам, поступать по совести, и тогда всё сложится как надо. И ещё, что Вильяру нужен кто-то, кто будет ему как отец. Она это ещё год назад начала твердить.

— У неё появился приятель, как ты и хотел, это ж хорошо, не?

— Не знаю, — Вильяр пожимает плечами. Взгляд у него становится тоскливым.

— Ты думаешь, они поженятся и вам придётся жить всем втроём? Он тебе не нравится?

— Он спокойный и очень старается сделать всё правильно. Вежливый. Рассказывает мне о редких птицах и математике. Объясняет сложные задачки. Он много путешествует по стране, говорит — ради наблюдений за природой. И ещё говорит, что хотел бы семью, к которой можно возвращаться из любых путешествий.

— Тогда что не так?

— Она в любом случае не надолго с ним. Мама сказала, мы переезжаем. Она даже женщине на почте об этом уже рассказала. Когда наступит осень, Бьёрну надо будет возвращаться на работу, и тогда её ничего не будет здесь держать. Тогда мы поедем в Швецию или Данию, в какой-нибудь крупный город. Она складывает на полке рекламные проспекты про паромы в Сткгольм и смотрит вакансии в Копенгагене. А может даже в Германии. Там есть хорошая работа для неё.

— Ты не можешь переехать! — восклицаю ошарашенно я. — Мы же друзья!

— Я и не хочу.

— Тебе придётся учить датский! Или шведский!

Его признание сразу убивает желание чем-нибудь заниматься.

Вильяр уедет в Данию или Германию и тогда мы не сможем тусоваться вместе. И в крупных городах попробуй найти гнездо, которое свалится прямо в руки.

Сейчас

Настроение в участке изменилось. На поляне найдено ещё три тела. И полицейские продолжают копать.

В игрушечно-красивом отеле есть патефон. Возле него и стеллажа с книгами, что в дальнем углу гостиной, я и нахожу убежище. Отсюда слышно позвякивание ложек в ресторане, где подают завтрак, и треньканье колокольчиков, если заходит постоялец или заглядывает очередной турист, соблазнённый надписью «Сувениры» над крыльцом. Эти мирные звуки защищают хотя бы отчасти. В номере я сразу же оказываюсь под бомбардировкой воспоминаний. Утерянная на почти два десятилетия дружба обрушивается на меня из прошлого всей сладко-горькой мощью. Как будто хрупкие очки из тайной могилы стали средством видеть прошлое.

«Ты звал меня, Вильяр? — мысленно спрашиваю я молчаливую пустоту. — Для того чтобы я нашёл тебя, а они нашли ублюдка, который это сделал? Потому что я подвёл тебя тогда, восемнадцать лет назад и не привёл помощь, а заблудился в катакомбах беспамятства? Потому что я единственный, кто должен был помнить о тебе? А я тебя подвёл».

…испуганный мальчишка продирается через кусты, мчится вниз с горы, навстречу моменту, когда сможет во весь голос прокричать о помощи и броситься в объятия взрослого…

А потом — что? Падает? Ударяется головой о камень? Теряет сознание? Или же забивается в какую-нибудь нору, давно заброшенную лисицами, и горячечное забвение выводит его в прохладный новый мир, где память вычищена от произошедшего? Где была Беатрис Рустад? Почему она не заявила о пропаже сына? Если она не сделала этого, значит, одно из тел в могиле принадлежит ей? Или же новость, которую я принёс, как гонец смерти, превратила её, как и меня, в тень, лишённую осознания, погружённую в иллюзии, присвоившую себе перепуганного ребёнка взамен потерянного сына? Стал ли я для неё заменой Вильяра? Ведь кто ещё мог подобрать меня и выхаживать четыре года? Был ли я способен на контакт или находился в кататоническом состоянии? Заразили ли мы друг друга беспамятством и безумием? И куда она ушла четыре года спустя? Взглянула однажды мне в лицо и обнаружила, что это лицо не её сына? Или же она видела во мне того, кто должен платить по счетам? А может, опасного свидетеля?

Могут ли мёртвые взывать о справедливости из могил?

На последний вопрос у меня, пожалуй, есть ответ.

Тогда

Зелёный свет сочится через фильтр листвы. Мы впервые углубились так далеко в лес.

— Это здесь, — шепчет Вильяр.

Когда утром отменили уроки, мне сразу же стало ясно, как воспользоваться такой удачей. Родители задержатся на празднике, который устраивают на маминой работе. Они точно не вернутся раньше, чем к ужину, и они знают, что в таких случаях я обычно ухожу к Микаэлю. А значит, у меня почти семь часов на то, чтобы совершить настоящее путешествие. Жалко, что у Вильяра нет телефона и я не смогу позвонить и предупредить о приезде.

В автобус я проскользнул в тот момент, когда старый водитель, я знаю, что его зовут Херман, вышел на минуту за сигаретами в киоск, что напротив остановки. Из-за того, что недавно подростки на этой линии задирались и бузили в автобусе, он мог прицепиться ко мне. Я слышал, как несколько взрослых обсуждали тех ребят и вовсю ругались. Мне не хотелось рисковать. А вдруг бы Херман решил, что от меня тоже будут проблемы? Или спросил бы, почему я еду без взрослых, а то и вообще высадил? Поэтому я сполз вниз на сидении в задней части автобуса, стараясь стать невидимым. Парень в середине салона, единственный пассажир, кроме меня, дремал. Заплатить я собирался, когда буду выходить. Тогда Херман мне бы уже ничего не сделал. Так что я вовсе не планировал ехать зайцем. Я всегда покупал билет. У меня были деньги, достаточно на дорогу туда и обратно, и ещё оставалось, чтоб купить что-нибудь типа шоколадки. Однако, когда пришло время выходить, в автобус ввалились несколько человек, запылённых и говорливых. Они взбудораженно обсуждали аварию. Сгрудились возле водителя. Автомобиль съехал в кювет из-за оленя, прямо у них на глазах. Они даже фотку успели сделать. Херман стал их расспрашивать и так увлёкся, что вообще не замечал, что я тут, протягиваю оплату. Поэтому я вышел и решил, что отдам деньги за обе стороны, когда поеду назад.

— Что «это»?

— Помнишь, ты спрашивал, отчего я какой-то странный в последнее время?

— Ага.

Вильяр колеблется. Он вроде и настроился уже рассказать, но что-то его удерживает.

— Помнишь пропавшую женщину? — наконец спрашивает он, когда я уже решаю, что он так и не расколется.

— Ту, из-за которой тебе не разрешили куда-либо ездить?

— Да. Об этом писали все газеты. Я тебе показывал вырезку.

В отличие от меня Вильяр, как всегда, в курсе новостей со всего мира. Хотя у него нет интернета, он читает газеты и пересказывал мне кучу всего. Благодаря ему я и знаю про шум вокруг тех двух женщин.

Анна-Мария любила ходить в походы. Она похожа на спортсменку, и часто отправлялась с компактным рюкзаком по горам в одиночку. Мила, наоборот, спокойная домоседка. Она более пухлая, по крайней мере, на фотографии. Мне сразу понравилась спортсменка. Она пышет задором, жизнелюбием. Потом я видел её фото по телевизору. На ней была белая трикотажная футболка, поверх лёгкая флиска, на шее украшение, такое же яркое, как она сама. Тёмно-серые глаза смеются, кожа загорелая, как будто Анна-Мария провела лето в байдарке или ныряла с акулами на тропических островах.

Два случая связали потому, что оба раза от пропавших кое-что осталось. Недалеко от тех мест, где их видели в последний раз. На тропе, ведущей в горы, лежал фонарик Анны-Марии. Он был в красно-фиолетовом корпусе, дорогой и почти новый. Его аккуратно уложили на камень. А недалеко от дома Милы обнаружили её ремень. Его свили улиткой на обочине.

— Я думаю, что это он. Ну, что это он её убил. И, может быть, остальных.

— Да ладно!

Теперь я уже не жалею, что мы продирались по склону через кустарник. Меня раздирает любопытство. Понятное дело, ясно, что на самом деле приятель его мамы никого не убивал. В реальной жизни дети вроде нас не раскрывают преступления и не сталкиваются с преступниками. Вильяру просто чем-то не по душе мамин приятель. А те женщины ведь могли просто упасть со скалы или утонуть в реке.

— Он какой-то не такой. И я думаю, что на самом деле его зовут не Бьёрн.

— А ты сказал об этом кому-нибудь?

— Нет. Я же не могу просто так его обвинить. Надо убедиться сначала, разве не так? Если я просто скажу, что он её убил, то он будет всё отрицать, уничтожит улики и сбежит. И я не хочу, чтоб он навредил маме. Впрочем, если я напрасно его обвиню, и он не при чём, тоже будет нехорошо. Тогда мама расстроится. Они же встречаются. Вообще, неэтично оговаривать людей, пока не убедишься, что они и в самом деле виноваты.

Вильяр всего на полтора года старше меня, а выглядит так вообще много младше. Их-за этого меня постоянно удивляет, насколько по-взрослому он рассуждает.

— Но если бы он хотел причинить вред твоей маме, разве бы он с ней ходил на свидания? Вокруг же знают, что они встречаются. А у тех женщин не было бойфрендов.

— Ну… Выглядит, будто она в самом деле ему нравится. На самом деле они редко ходят вниз, в город, так что вряд ли так уж все и знают. Мама не любит ходить в рестораны. Она с ним ездит во фьорды или они устраивают пикники в лесу.

— Но с чего ты взял?

Вильяр снова что-то мысленно взвешивает.

— Недавно я нечаянно его заметил здесь, на поляне. Я приходил сюда в стрельбе упражняться, как ты мне показывал. У меня, кстати, даже без очков получаться стало, попадаю почти в яблочко. Я тебе попозже покажу.

— И он тебя не заметил?

— Нет. И когда он ушёл, я нашёл вот это. Смотри вон туда, чуть ниже развилки.

Он показывает дерево, к которому меня привёл. Если приглядется, видно дупло. Вильяр подтягивается на нижней ветке. Обхватывает ногами ствол, упирается, забирается на следующую. Он старается быть очень осторожным, потому что однажды уже упал с дерева и сломал руку. Оседлав ветку, он натягивает рукав на пальцы и только тогда вытаскивает из дупла нечто, завёрнутое в пластиковый тёмный пакет, и соскальзывает вниз. У него всегда получается спускаться быстрее, чем лезть наверх, хотя вниз сложнее.

Оказавшись на земле, он кладёт пакет на землю, а потом вытаскивает из кармана старые резиновые перчатки для мытья посуды. Я смотрю на него во все глаза. Только Вильяр может оказаться таким предусмотрительным.

— Если трогать голыми руками, останутся наши отпечатки пальцев, а его — сотрутся. Он сам их без перчаток достаёт, поэтому надо быть аккуратными.

И всё равно мы внезапно синхронно покатываемся со смеха, так нелепо эти ярко-желтые расхлябанные перчатки, ему почти по локоть, смотрятся.

Внутри пакета свёрток. Туго замотанная ткань. В ней эмалевое украшение. Крупный кулон. А ещё заколка. И прозрачный шарф. И маленькое колечко.

— Он приходит сюда и рассматривает эти вещи. Перебирает их. Я неделю наблюдал.

У меня сжимается в животе. Кулон я узнаю. Он был на фотографиях, которые показывали по телевизору. На женщине, той, что Анна-Мария, была белая кофта, и на фоне загорелой кожи и белой ткани ярко-красно-зелёный, с ослепительно синими вкраплениями кулон бросался в глаза.

Мы молчим.

— Паршиво, — наконец говорю я.

— Точно.

— Ты хочешь отнести эти вещи в полицию?

— Я думаю, лучше привести полицейских сюда. Тогда их криминалисты смогут найти ещё улики.

— Но если он их за это время заберёт? Или перепрячет. Тогда нам не поверят, а он сбежит.

— Значит, мы сами должны это сделать. Перепрятать пакет.

— Разве можно так с уликами?

— Нет, наверное, но лучше так, чем если они пропадут совсем. Главное, что на них есть его отпечатки. А дальше в полиции сами разберутся.

— Стой! — хватаю его за рукав я. — Тебе не убедить полицейских, что это не розыгрыш. Надо принести им что-то из этого пакета.

Вильяр кивает с серьёзным видом. Выбирает из разложенных на ткани вещиц газовый шарф. Собирается положить его в карман штанов, но оттуда уже торчат, смешно оттопырив резиновые пальцы, перчатки, поэтому он просто повязывает его на шею. Остальное аккуратно заворачивает, как было, и засовывает поглубже в нору между корней соседнего дерева. Мы оба долго смотрим на новый тайник, чтобы его запомнить наверняка. На всякий случай Вильяр находит камень и выцарапывает на коре, чуть повыше земли, глубокую косую черту. — Я пока шарф перепрячу в шалаш.

— Ты пойдёшь один? — немного ревниво спрашиваю я. Обидно, что вся слава и приключение достанется Вильяру. Да, это и впрямь только его заслуга, но было бы круто оказаться в настоящем полицейском участке и потом похвастаться Микаэлю, что я помогал в раскрытии сенсационного дела.

— Завтра. Наверное. — К чести Вильяра, он совсем не важничает.

— Если сможешь, приезжай, — добавляет он.

Я уважаю его ещё больше за то, что он так великодушно предлагает поучаствовать.

— Вряд ли я смогу.

— Дольше я не хочу ждать. Из-за мамы. Не хочу, чтоб он ей что-то сделал.

Это понятно. Часы на запястье сообщают мне ещё одну невесёлую новость.

— И через полчаса мне надо идти на автобус, — предупреждаю я.

Мы оба мрачнеем. Даже больше, чем от факта, что только что наткнулись на вещи пропавших женщин и, возможно, знаем лично маньяка, который их убивает. Потому что дорога на автобусную остановку означает одно: мы снова расстаёмся, и на сей раз на неопределённое время. Вдруг мама Вильяра уже купила билеты на паром?

Мы двигаемся к хижине.

— Может, мне и маме велят остаться, — словно читает мои мысли он. — Ведь я и она, мы должны будем рассказать полицейским всё, что знаем о Бьёрне. Ну или как его там зовут.

Эта мысль подбадривает. Точно! Как можно позволить уехать главным свидетелям? А потом, может, мама Вильяра и вообще передумает. Или хотя бы разрешит ему в награду за смелость играть с кем угодно, даже если этот кто-то живёт в полутора часах езды и не очень ей сначала понравился.

— Эй! Ты идёшь? Ты чего там застрял?

Я оборачиваюсь, осознав, что Вильяр отстал. Оказывается, у него развязались шнурки на правой кроссовке. Он наклонился и пытается зашнуровать её одной рукой, а другой отгоняет пчелу или осу.

— Иди, сейчас догоню.

Я вступаю в ельник. Всё моё внимание поглощает предстоящий путь мимо полосы крапивы. Хотя на мне плотные джинсы, наверняка между брючиной и носками или на запястьях остались незащищённые участки кожи. Не хочу потом чесаться весь вечер. Молодая крапива самая кусачая.

А потом слышу незнакомый голос.

У мужчины, возникшего как из ниоткуда и нависшего над Вильяром, волосы цвета тёмной меди, а бородка ещё темнее, почти рыже-чёрная, будто старая ржавчина на истлевшем остове старого баркаса. На нём светлая водолазка и очки, но не круглые, а узкие, без оправы. Я думал, он будет похож на медведя, но он похож на волка. Такой же поджарый и умный. И очень чуткий. Из тех, кто сразу чует, где добыча.

— Привет, друг. Что ты здесь делаешь? Исследуешь территорию? Поймал кого-нибудь?

Его голос дружелюбный, но в нём есть нота напряжения.

Вильяр поднимает голову.

— Я тоже люблю здесь гулять, — доверительно сообщает Бьёрн.

Давай же, наплети ему что-нибудь, мысленно умоляю своего друга я. Мне ли не знать, как он может рассуждать не хуже взрослого.

Но Вильяр делает ошибку. Он вскидывает голову. Его лицо белеет, и виден повязанный на шее шарф. Вильяр вскакивает на ноги слишком быстро. Делает два шага спиной назад. А потом — бросается бежать. И это говорит мужчине всё.

Бьёрн, который наверняка не Бьёрн, догоняет его в несколько прыжков. Делает всего два движения. Одним притягивает Вильяра к себе. Вторым сворачивает ему шею.

Я вижу, как Вильяр падает. Мне хочется броситься вперёд и подхватить его. Вдруг ещё можно что-то сделать? Лишь какой-то всегда спавший инстинкт подсказывает: нет, нельзя шуметь и выдавать себя. Бьёрн-не-Бьёрн не видит меня. Он не подозревает о моём существовании. Я должен сделать что-то, но никто не может подсказать мне, что именно.

Сейчас

Я плачу, рассказывая о том, как оседало на землю тело моего друга и как заливались жизнерадостной песней птицы в весеннем лесу, которым не было никакого дела до того, насколько податливой и обмякшей стала скользнувшая в траву детская фигурка. Меня не трясёт, но тело становится странно чужим. Как большеразмерная пижама, что вот-вот соскользнёт, оставив меня голым сгустком беззащитности. Второй раз, отстранённо отмечаю я, в голову лезет это странное сравнение. Полицейские молчат. В комнате стоит мёртвая тишина. Все взгляды направлены на меня. В глазах все оттенки сочувствия.

Он убил его у меня на глазах. Разумного осторожного Вильяра, который отлично разбирался в астрономии и физике и обожал читать энциклопедии. Который заподозрил бойфренда матери в преступлении, хотя никто из взрослых не обратил внимания на этого хорошо образованного, вежливого человека.

Я рассказываю всё, что мелькает под веками, стоит прикрыть глаза. О том, как мы с Вильяром встречались тайком. О планах Беатрис Рустад уехать за границу. О том, как в жизни моего тщательно скрываемого друга появился потенциальный отчим. О том, как Вильяр стал мрачным и замкнутым. О том, как я пробрался в автобус, пока старый Херман покупал сигареты.

Полицейские слушают и только иногда кивают. Делают пометки.

Я описываю им мужчину с тёмно-рыжей модной бородкой и с привычкой класть указательный палец на подбородок, скрестив руки на груди. Его светлую водолазку и искривлённый мизинец. То, как мы с Вильяром перепрятали свёрток, надев слишком большие для детских рук перчатки для мытья посуды. Кулон, принадлежавший Анне-Марии. Маленький красный рюкзак, спрятанный в дорогой мужской сумке и выпавший на пол, стоило её задеть, пробираясь ночью в темноте к холодильнику, чтобы взять воды.

Они переглядываются. Один тихо говорит другому: «Чёрт, а это не тот свидетель, который сообщил о якобы замеченном им пикапе неподалёку от места убийства Луизы Оусдаль? Помнишь, у него был кривой палец? Как его звали? Посмотри-ка по базе» Начинается суета, которая охватывает всё здание. Клацает клавиатура, щёлкает мышка.

Я слышу, как они отдают приказ выезжать по адресу. Оставшиеся в управлении завидуют тем, кто поехал арестовывать убийцу. Впрочем, через полчаса или чуть больше и на их долю выпадает радость. Звонят криминалисты. Высокий полицейский с ёжиком очень светлых волос прикрывает трубку рукой и в двух словах пересказывает новость остальным в отделе.

На трофеях, найденных под корнями дерева, там, куда мы их перепрятали, обнаружены чёткие отпечатки пальцев. Они принадлежат свидетелю. У детективов теперь есть доказательства.

— Это вам поможет? — устало спрашиваю я.

— Мы его задержим. Он не подозревает, что благодаря вам мы на него вышли. Сейчас он должен быть на лекции. Ему не уйти.

Ко мне пододвигают стаканчик с кофе, но я не хочу. Лучше бы обычной воды. И свежего воздуха. С запахом леса. Чистого леса, не осквернённого пятью убийствами.

— Можно мы прервёмся? Я хочу выпить воды и взять паузу минут на десять.

— Конечно, — кивают оба. В конце концов, я и так уже рассказал всё, что знал.

В коридоре прохладнее и дышится свободнее. На минуту становится чуть легче.

Не до конца. Что-то ещё тревожит меня. Воспоминания о потемневших останках? Не только это. Мысли о том, что будет дальше, как скажется на моей жизни сенсация о раскрытии череды убийств? Нет, что-то ещё. Что? Рюкзак. Когда я мог увидеть рюкзак? Откуда это видение как я крадусь по тёмной комнате и спотыкаюсь о сумку? Я никогда не был в доме Вильяра после заката.

Меня по-странному мутит.

Я, похоже, сделал ошибку. Был прав насчет присвоенных воспоминаний. Вот только — не Эйвинд их сохранил, а Вильяр впитал и воспринял как свои.

— Двое из трёх найденных женщин, без сомнения, Анна-Мария Халварсон и Метте Йенсен, — слышу я голос полицейского постарше за дверьми, из которых только что вышел. — Третья не числится в базе. Возможно, это и есть Беатрис Рустад.

— Никогда бы не подумал, что мы станем теми, кто раскрыл это дело.

— …и насчёт той могилы, где был найден ещё один детский скелет, — добавляет полицейский. — Мы только что получили результаты теста ДНК. Есть совпадение в системе.

Я отхожу от двери. Направляюсь к выходу. Пересекаю парковку. Миную машину и иду вниз, к дороге.

Нет нужды слушать дальше. Это Эйвинд Орре, уже знаю ответ я. Второй детский скелет в тайной могиле — это я.

Тогда

Я кричу непроизвольно. Мне не сдержать тоненький пронзительный вопль, хотя я знаю, что кричать нельзя. Надо молчать, затаиться, бежать прочь. Но я не делаю ничего из перечисленного. Просто стою, ошеломлённый, в молодом ольшанике, вдыхаю его насыщенный аромат и не могу укротить всхлип-стон-вскрик, точно так же, как не могу развернуться и броситься в чащу. Меня и мужчину разделяет с десяток метров, я ловкий и юркий, а ещё умею очень быстро бегать, тогда как он пока слишком дезориентирован, чтобы уничтожить имеющуюся у меня фору. Надо пригнуться, нырнуть под переплетение прутьев, мчаться со всех ног прочь. Он меня не догонит. Но я стою в полный рост и кричу всё громче. Горе и гнев захлёстывают меня. Я чувствую, что он как будто убил часть меня, что-то внутри оборвалось и умерло. Вильяр! Мой лучший друг Вильяр! Мне хочется колотить монстра по груди кулаками, вопить и прыгать на этом жилистом теле до тех пор, пока его рёбра не хрустнут под моими ботинками.

А монстр пробирается ко мне через кусты. Трещат тонкие ломкие ветки.

— Какого хрена? Ты ещё кто такой? — шипит он, наклоняясь вплотную к моему лицу. Он так поражён, что до сих пор не хватает меня. Я всё ещё могу убежать.

Его дыхание пахнет всем, что кажется самым правильным во взрослых. Он весь такой правильный. У него очки без оправы, модная бородка и лицо, которое мои родители называют интеллигентным. Вот только глаза — неправильные совсем.

А потом что-то постороннее входит в тело, что-то холодное, узкое и скользкое, и жалит моё сердце насквозь.

***

Сейчас

Снаружи дождь. Он барабанит по куртке. Струи бегут по лицу. Нечто уходит из меня. Острое чувство потери вливается на место ушедшего. Скоро оно раствориться в прошлом, говорит некое предчувствие, но пока хочется держаться за боль, растерянность, потрясение. Не знаю почему, но они по-особому дороги мне. Или знаю.

Они делают меня человечным.

Как много значит справедливость, если в процессе кто-то исчезает?..

Я — потерянный отблеск несуществующего. Хочется — пока ещё хочется, последние моменты, это не продлится долго, — плакать о том, что должно было бы происходить, но никогда не произойдёт. Так просто — представить, что будет, если продлить линию. Воображаемая черта, протянувшаяся за финальную точку, кажется настоящей. Разве она не была прекрасна, эта тонкая грань между быть и не быть? Изменение реки событий чуть изменило и сами берега.

Полицейский участок всё дальше от меня. Квадратик на фоне горы, убегающей во фьорд. Прохожу около километра, кидаю содержимое карманов в урну. Через ещё километр выбрасываю телефон в воду.

От меня отрываются слои взятого взаймы. Один за другим. Чувство острой утраты всеобъемлюще. Мне даже неинтересно думать о себе самом.

Два состояния мироздания — версия, где есть Эйвинд Орре, и та, где его нет, — сшибаются, налетают друг на друга, как два яростных волка, перемешиваются облаками, пытаются отстоять каждая саму себя. Эйвинд Орре со всеми его изысканными украшениями, задушевными обедами у родителей и трогательными мечтами о билетах на самолёт. Там, где он только что стоял в полный рост, отчаянно тает, рассеивается мелкой и уже бессильной взвесью туман, ничуть не более реальной, нежели тот, что по утрам курится над его фьордом. Видя потерянное, тем острее жаль, что этого не случилось; заметнее, как многое утрачено из-за случившегося восемнадцать лет назад. Этого гармоничного талантливого человека не существует, на его месте клубилась мастерски воссозданная иллюзия. Или — нет?..

В этот миг остро хочется думать, что колышущийся в воздухе силуэт, этот искусный оптический обман, не просто иллюзия. Я продлил его существование, дав последней сохранившейся искре гореть в воссозданном подобии. Разве человек не есть неуловимая искра души, той самой, что, по мнению многих, нет у нас? А следующая мысль совсем бунтарская: что, если бы он остался?.. Как долго ментальный слепок сохраняет возможность развиваться и быть своеобразным призраком, распространяясь врождёнными или только едва сформированными предпосылками дальше, из потенциального в реальное, так что задатки становятся талантами, предпосылки — чертами характера, усвоенные уроки — мировоззрением, смутные мечты — целенаправленным жизненным путём?

Я смотрю на свои руки. Ещё несколько дней назад из-под них выходили волшебные витые кружева. Этот голос произносил слова нежности, адресуя их в другую страну или в родительский дом. Что большая справедливость — наказать преступника или воссоздать из сгустка остаточных всполохов личность, которой стал бы Эйвинд Орре?

Легенды о подменышах не совсем лгут. Разве что магия работает немного иначе.

Я иду, пока не достигаю кромки леса.

Сознание начинает слышать древнюю песнь. Для слуха она пока не доступна. С каждым шагом становится всё легче и легче. Спустя ещё какое-то время я разуваюсь. Из зелёной чащи выходят двое. С моего языка льётся речь, которую я пока ещё не понимаю, хотя говорю свободно. Приветствие. Они кивают мне благожелательно.

— С возвращением, — говорит тот, что повыше.

У обоих слегка волнистые волосы.

— Уже? — спрашиваю я, хотя почти всё вспомнил. Остатки недоумения тают к концу этого короткого вопроса, как последние горки майского снега под взглядами тепла.

— Самое время.

Мы не вмешиваемся. Пока они не приходят на нашу землю. Что-то остаточное веет слабым ветерком — слабая попытка спросить себя: «Как отреагируют те, кто находился рядом в том мире?». Но мне больше нечем переживать или сострадать. Чужой народ не моя забота. Они и так полны горестями, и свой короткий век делают ещё короче. Правосудие свершилось. Разве не это важнее всего?

Трава ложится шёлком под босые ступни. Из всего, что давалось сложнее всего, человеческая обувь занимает первое место. В ней нет привычного удобства. Их материалы другие.

Мы идём дальше в лес. С каждым шагом вглубь, под его изумрудные своды, настоящая память располагается в моём сознании всё комфортнее, потягивается после долгого добровольного сна. Мшистые извилистые стволы сплетаются в узорчатый проход, ведущий к скалистой стене. Туда, куда не заходит живущий рядом с нами народ.

Тогда

Чаша с терпким напитком, в которую добавлена пыльца, горькие узкие листья, ягоды можжевельника, частицы серебра, выдержанного под луной. Остался последний ингредиент.

Кого из них выбрать? Кто знает больше?

Мы смотрим на тайные могилы, которые пришлось потревожить, чтобы начать подготовку к ритуалу. Оба ребёнка будто спят. Они пока почти не тронуты тлением. Мать старшего покоится в соседней.

— Женщину?

— Она ничего не знала. Она даже не видела свою смерть. Своего убийцу.

Её тело молчаливо — от него не исходят те последние флюиды, те отголоски души, что вопиют, взвиваясь в воздух от детей, лежащих неподалёку.

Это поляна знала песни наших предков. Чуть поодаль убегает отвесно к небу священная скала. Нашу территорию осквернили несколько раз. Чужак превратил её в храм смерти. Он не ушёл после первого раза. Ему здесь понравилось. Он устроил здесь идеальный тайник для своих жертв и трофеев. Такое оскорбление спускать нельзя. Он должен быть предан суду. Их суду. Вот только свидетелей не осталось, кроме нас. А мы не можем прийти на людской суд. У нас нет права вмешиваться в дела чужого народа или являть себя. Кто-то должен привести их хранителей порядка сюда, к тайнику. Показать им захоронение и рассказать о человеке, умеющем ускользать.

Один ребёнок был наблюдателен и умён. И почти скрыт от глаз остальных.

Другой доверчив и беззаботен. Семья будет искать его.

Один сохранял в памяти имя и детали и не успел их передать другу. Второй знал слишком мало, но был любим множеством людей. Он более общителен. Ему словам будут внимать. Он выше и крепче.

Что-то ещё есть в этих телах. Подхожу ближе и протягиваю руку над ямой. Зыбкое ощущение перерождается в уверенность.

— Нет нужды выбирать. Мы можем совместить обоих. У них одна кровь.

— Это стало бы хорошей новостью, не будь тела этих детей слишком малы.

Собеседник прав. Мороку не удержать под собой три сущности разом. Каким бы мощным он ни был, ему не покрыть плащом память обоих детей и моё собственное сознание. Есть предел тому, сколько можно влить в один сосуд. Возраст и облик сотворённой древним волшебством имитации должны быть хоть немного старше, чем эти мальчики сейчас, чтоб не рассыпаться от прикосновения изнутри сути, гораздо более близкой к вечности, нежели человеческая. Даже усыплённая, она слишком сильна. Зыбкий образ будет при таких условиях колыхаться, как пламя на сильном ветру.

— Мы подождём, — ловит невысказанные мысли мой спутник. — Спустя несколько их лет будет проще выстроить устойчивую иллюзию. И к словам взрослого прислушаются больше, нежели к словам дезориентированного ребёнка.

А значит, подлинному сознанию, моему сознанию, придётся спать, уступив место фантому. Лишь затем лёгкий толчок пробудит из дрёмы память второго свидетеля. Сначала по крупицам, робко, из двух частей постепенно воссоздастся полная картина. Потом осквернитель будет подвергнут суду. И лишь после этого я верну себе — себя. Долгий путь. Но для справедливости не бывает слишком поздно.

Я срезаю по локону с головы каждого мальчика. Перебираю виденное чужими глазами, которые теперь навсегда закрыты. Считать память было бы легче, будь дети живы, однако и осколков воспоминаний должно хватить. Они оседают в телах. Самые последние, самые свежие. А некоторые воспоминания совсем далеки, но стойки. Вряд ли они имеют ценность. По крайней мере, ничего полезного для нас в них не найти.

«Качели, которые дедушка вчера повесил, такие крутые! Я могу высоко-высоко их раскачать! — Только будь осторожен, ладно?»

«Мам, куда мы едем?

— Не вертись, пожалуйста. Мне нужно увидеть человека, который живёт там, куда мы едем. Он нас не знает, но он… он нам не совсем чужой.

— Это опять по твоей работе, да?

— Это… да, Вильяр, почти по работе.

У неё странный голос. Непривычно напряжённый.

На обратном пути она поправляет мне волосы и говорит вдруг:

— Нам не нужен больше никто, кроме нас двоих. Ты и я. Этого достаточно. Правда?

— Конечно, — отвечаю я.

— Давно собиралась сказать тебе… Я хотела бы, чтобы у тебя был отец. Но хорошие вещи не достигаются неправильными шагами. Нельзя вносить сумятицу в чужую жизнь. Особенно если человек хотел сделать доброе дело. Нельзя ему отвечать по-свински. Это была минутная слабость. Просто ошибка. Не знаю, о чём я вообще думала.

Она ведёт машину, глядя прямо перед собой, скованно. Так, будто сделала что-то запрещённое. И говорит странно. Словно бы и не со мной. И с чего она взяла, будто мне её недостаточно? Нам и правда ведь хорошо вдвоём. Хотя я был бы рад поиграть с мальчиком, которого встретил в том доме. Он мне сразу понравился. Не знаю, почему. Отчасти, конечно, потому, что он совсем не такой, как ученики из моей прошлой школы. Те по большей части были недостаточно развитыми, с ними не поговоришь по-настоящему, их мало что интересовало. А этот мальчик любознательный и доброжелательный. У меня даже получалось почти не заикаться. Мы успели условиться, что увидимся ещё раз. Я тщательно запомнил, где он живёт. Не так далеко от нас. Если только мы не переедем снова.

На кухонном столе в нашем временном доме рассыпаны конверты и разные бумаги. Мама очень аккуратна с цифрами, с которыми работает, но не очень — в остальном, поэтому всегда хвалит меня за порядок в моей комнате. Я люблю, когда каждая вещь лежит на своём месте. Так что я поправляю разъезжающуюся стопку вскрытых и ещё не распечатанных писем. На одном из конвертов — красивый логотип паромной компании, которая возит всех, кто захочет, через море. Другой — скучный, из банка. Мама, правда, им всегда радуется. На бланке, прячущемся под ними обоими, мне видна только одна строчка. Но она не так интересна, как картинка большого парома. “Имя донора — Йенс Орре”»[1][1].

Настой хранится до следующего дня, когда совместить несовместимое будет чуть легче. Ведь когда назавтра мы выходим из скалы, здесь уже минуло несколько лет.

Срезанные пряди, одна тёмная, покороче, другая светлая и вьющаяся, вплетаются в мои собственные. Теряются, сливаясь с ними цветом. Подчиняют себе. Копируют прихваченный с мёртвых и теперь уже истлевших тел образ, отдавая мне запечатлённую в них внутреннюю сущность и помогая формировать телесное подобие. Мои волосы укорачиваются, пока не достигают плеч. Сами плечи сужаются. Поляна выглядит иначе — с высоты роста подростка. Лёгкость и бессилие наполняют тело. Первый глоток из чаши уменьшает дискомфорт. Второй помогает перешагнуть одежды, которые кажутся слишком большими и чужими. Остаток питья оставляет привкус недоумения — а почему мне только что было непривычно? Ведь здесь тепло, красиво, а тонкие ветви изумрудно шелестят, как будто кто-то невидимый шепчет напутствия.

Разве что обувь слишком тесна и неудобна. Проще идти босиком.

Я хочу чего-то. Кажется, мне надо где-то быть.

Я делаю шаг к малиннику, что тянется вдоль шоссе. Слова сливаются в единый неразборчивый гул далеко за спиной. С каждым шагом вокруг всё спокойнее и тише. И ещё тише. Разве что щебечут сойки.

Где-то шумит двигатель. Пахнет бензином.

Приближается автомобиль.

[1] В Норвегии донорство не является анонимным.