Экспедиция в Акси-Акала
- Санкт-Петербург
3 октября 1993 года
Долгие годы не вел дневник… Незачем было.
Что старик, сидящий взаперти, может сказать миру, потомкам — не своим, так чужим? О будущем себе говорить уже не приходится.
Скоро кончится век. Двадцатый… Мой век.
Приснился сон — будто вижу себя со стороны. Согбенного старика, сидящего на стуле за круглым столом посреди комнаты. Моей большой комнаты в большой коммунальной квартире. Мой единственный дом.
Потом я понял, что просто задремал. Но и себя, и комнату видел так ясно, чётко, даже всякое старье, лежащее на шкафу годами.
Не знаю, что это может значить. Хотя, наверное, знаю, а вот отдавать себе отчета не хочу.
И все же сел перебирать добро. Полезно хоть чем-то заняться.
И среди писем и дневников экспедиций нашел всё это, почти забытое, без толку разорвавшее жизнь надвое.
Самая странная моя экспедиция, правды о которой никто, кроме ее участников, так и не узнал. Удивительно, как руководство поверило липовому дневнику экспедиции и отчетам, и словам тех, кто вернулся. Тем более, что вернулись не все.
Никакого ответа по сей день. Перечитывая, впервые задумался, а нужны ли они, ответы…
- Ленинград
15 марта 1933 года
Личный дневник Сергея Воздвиженского
Профессор Ирина Михайловна Зимина — величина, слишком, кажется, крупная для моей комнаты в петроградской коммуналке.
Была у меня сегодня. Ходила туда-сюда, из угла в угол, под низким плетеным абажуром, курила, разглядывала карты, фотографии и гравюры на стенах, книги на полках. А эти маленькие копии уголков большого мира, казалось, отступали, — само пространство раздвигалось, повинуясь ее воле.
Я ведь помню ее еще со времени студенчества. Уже тогда, в университетской аудитории, робел перед нею. Мог ли подумать, что однажды этот человек-глыба окажется в моей келье и будет звать с собой в сказочное горное королевство, не обозначенное ни на одном глобусе?..
Хотя, вот она — его карта.
Лежала передо мной на старинном развороте китайского шёлка. Да, нарисована грубо, не мастером каллиграфии. Рядом — фотография уголка этого королевства и две позеленевшие медные монеты, треугольные, с отверстиями, пробитыми в одной из вершин. И страничка с записанными обрывками рассказов местных, обитателей гималайских деревушек, где хотя бы промелькнуло название.
Королевство Акси-Акала…
Я, как ученый, осмелился заметить, что если бы это все рассказывала мне не она, я бы не поверил.
— Считаешь, пора профессоршу в тираж, Серёжа? — спросила, хитро щурясь от табачного дыма.
Я подчеркнул — если бы это рассказывала мне не она. Ей верю безоговорочно.
— А я верю Рерихам, — отвечала она. И продолжала рассказывать: — Картину на шелке они обнаружили сами в жилище монаха, принимавшего их у себя. Он сказал, что Акси-Акала — сказочная долина (не священная, а именно сказочная!) и на самом деле не существует. И с радостью подарил этот отрез, завернув в него кое-что, на его взгляд действительно ценное — чашу из черепа. А монеты и фотопластина, с которой карточку напечатали, — из захоронения британского офицера, найденного в горах. Времен британской кампании в Афганистане. Он, видно, надеялся доставить эти сведения короне, но по дороге сломал ногу, шел все медленней и, наконец, остался в одной из пещер гималайских отрогов, смотрящих на Такла-макан. И от бравого офицера, миновавшего в одиночку горные тропы и перевалы Гиндукуш, осталась мумия, сжимающая узелок. Был он дезертир или особый агент, теперь уже не узнаем.
Я не смог не заметить:
— История ждет своего драматурга. А что стало с самой мумией?
Зимина призадумалась, закуривая следующую сигарету.
— На самом деле, не знаю. Может, похоронили, а может, оставили так. Столько лет пролежал в своем последнем пристанище. Кому надо его переносить? Соотечественникам его точно нельзя было передавать. Возникли бы вопросы. Эти крохи и так еле спрятали от британцев, пока они экспедицию из Китая не выпускали. Сейчас отношения с Китаем потеплели.
— Удивительно. А только недавно, слышал, наши консульства громили.
— Вот! Но тут мы кинулись им помогать. И ведь черт знает, что будет дальше. Сейчас все улажено наверху, пойдем уже с паспортами на руках, через наши южные границы — прямо до Хотана. Надо идти, Серёжа. Пока свои и чужие пускают. Тебя-то я уже вписала. Можешь взять с собой толкового помощника. Только толкового. Итого нас пятеро. Включая Павлика. Идиота…
(Павлика новые люди в университете порой принимают за сына Зиминой, чем повергают его в ужас, ее — в ярость. Павлик — это ее незаменимый помощник и секретарь, хотя де-факто является ее запуганным рабом.)
— А кто пятый? — спросил я.
— А пятый это гомункул, плод договора с дьяволом. Идет фотографом и оператором.
Я уточнил, правильно ли я понимаю.
— Да, — ответила она. — Товарищ из ЧеКа. Без надзирателя не пустили бы.
О взглядах Зиминой я, как и все ее близкие знакомые и друзья, знаю. Она их никогда не скрывала, но без толку и не афишировала. Ей все прощают, потому что нет в Ленинграде, а может, и во всем Союзе, историка-востоковеда ее уровня. Ее обучение началось едва ли не с рождения, в доме ее отца, одного из виднейших ученых Империи.
Лично меня присутствие в отряде «товарища из чека» не испугало. Надо еще посмотреть, что это будет за товарищ. При ненадежном не болтать лишнего. А если окажется надежным — так с него будет только польза, особенно, при прохождении границ и прочих трудностях.
Конечно, Ирина Михайловна спросила, кого думаю взять с собой я.
Я ответил, что верный человечек у меня на примете только один. Еще и хорош в языках древнего востока, на санскрите как на родном шпарит.
Тима Воронцов.
Зимина кивала, стала уже толочь окурок о дно пепельницы, как раз собираясь углубиться в финальную часть разъяснений, но вдруг замерла:
— Погоди. Это тот экзальтированный тип, роковой вьюнош?
Я заметил, что так и Павлика можно в экзальтированные записать.
— Павлик просто нервический тип. Но ему в голову его дурную не придет угрожать руководителю гимнастического кружка, что если его, такого распрекрасного не возьмут на всесоюзные соревнования, он пойдет топиться в Обводный.
— Тима просто ранимый, — сказал я. — И зря его не взяли. Он лучший в кружке.
— Не взяли, потому что истерик. Такой подведет. Серёжа, бери другого.
— Простите, Ирина Михайловна, другого не возьму. Потому что Тимофей умница. И потому что он до сих пор в тоске. Вернусь, а его и правда из Обводного выловили.
— На такое дело нельзя брать из жалости.
— Да я не из жалости! Я правду говорю — он умный, талантливый. Всякому делу отдается страстно. Вот увидите!..
— Ладно. Под твою ответственность. Но учти — я эту экспедицию несколько лет ждала. Это вообще последняя моя экспедиция. Если он мне ее своей страстью угробит, я его подхороню к мумии того англичанишки. И тебя вместе с ним. Будете лежать как Абеляр и Элоиза. Только решать надо прямо завтра. Вечером мне телефонируете. Седьмого мая отбываем в Москву, там подбираем нашего туза крапленого — и в Тобольск. Оттуда по Иртышу, в наши южные республики и в Китай. Там — через Яркенд, через Хотан и в горы. На Севере у них пока спокойно. Если все сложится, и нас не промаринуют как Рерихов, и война до нас внезапно не доберется, к сентябрю можем обернуться.
— Не верится…
— Фома. Вот заладил — не верит, не верит! Я зачем тебя учила на свою голову?
— Нет, я не про то. Только-только следующий год начнется. Что только можно будет студентам рассказать!
— О-хо-хо! Еще не знаем, дойдем ли. Не знаем, что нам разрешат рассказать, Серёженька! Ты про туза крапленого помнишь?..
— Помню. Думаю, пока рано его бояться.
— Никогда не рано. Пусть лучше потом нас обрадует. Хотя, тут я не верю, не обрадует. Ладно, поздно уже. Я как мужа похоронила, с мужиком за полночь не засиживалась. Да и такси уже заждалось. Давай, вылавливай своего страстного из Обводного, просушивай и собирай…
Не стал ей замечать, что подобными вещами шутить не стоит.
- Дорога
3 апреля 1933 года — Москва
ДНЕВНИК ЭКСПЕДИЦИИ
(ведет Сергей Воздвиженский)
В Москве.
Познакомились с нашим оператором Матвеем Изотовым. Встретил нас сразу на вокзале. Оказался молодым (не старше тридцати) человеком, общительным и улыбчивым.
Вместе с Изотовым отправились на ночевку в гостиницу. Мы переночуем в столице только ночь и рано утром — в путь через всю Европейскую часть России.
Личный дневник Сергея Воздвиженского
Теперь все в сборе. Думали, наш «крапленый туз» будет ждать в гостинице, но он приехал за нами на вокзал. Оказалось, он чуть младше меня. Меченый — в черных волосах одна седая прядь. Пытался произвести на нас хорошее впечатление. Надеюсь, что искренне. Надеюсь, сработаемся.
Ирина Михайловна слишком сдержанна и холодна. Зря она так. Нам всем друг от друга никуда не деться.
Павлик не знает, кого ему бояться больше — свою барыню или сотрудника из органов.
Единственный, кто от души поприветствовал нового участника в команде — это Тимофей.
Вечером ужинали в ресторане при гостинице. Первый раз в таком ресторане. Павлик и Тимофей, кажется, тоже.
За ужином не пили, но разговорились.
Изотов, оказывается, окончил институт философии и истории. Предстоящей экспедицией на мой взгляд увлечён. Тепло говорил о Ленинграде и тов. Кирове, сказал, что даже думал просить о переводе.
Правда, разговор принял неожиданный оборот после того как Ирина Михайловна спросила, так кто же он все-таки по специальности, поскольку хочет знать конкретный состав своей экспедиции. Пыталась изобразить, что говорит шутя. (Полагаю, решила, что «товарищ из ЧеКа» заговаривает нам зубы.)
Тогда и Изотов пошутил, что де не смущает же ее то, что у нее в составе экспедиции артист балета. От наступившего неловкого молчания Изотов даже немного растерялся. Мы не могли понять, о чем он.
Тут невероятно смущенный Тимофей признался, что до того как сделаться историком, с пяти лет занимался балетом и ему даже доводилось выходить на большую сцену.
Вот те на!
Я знаю, что его тетушка, которая и растила его, была балериной, а после — учила девочек. Но Тима и слова не сказал, что танцевал сам.
При всех об этом более говорить не стали. Но мы с ним ночевали в одном номере, я не удержался и спросил, почему он бросил. Ведь, судя по его успехам в гимнастике, способности у него есть.
Он ответил, что с детства не видел себя иначе как на сцене. С детства рос на рассказах тётушки о служении Терпсихоре. В Революцию был совсем ребенком и мечтал, что когда все наладится, искусство будет нужно…
Тут у нас вышел небольшой спор. Я стал убеждать его в том, что советское искусство растет, что оно нужно и народу, и миру.
Но оказалось, у Тимы особый взгляд на искусство и на свою роль в нем. Он, оказалось, не хочет образовывать и просвещать народ или служить вывеской развивающегося социализма. Похоже, идея о священнодействии танца и особом служении все еще сидит где-то у него в гипофизе.
Как говорится, что мать в голову вобьет (в данном случае, тётушка), того и отец не выбьет. Хорошо, что он решил найти для себя полезное дело, связал свою жизнь с историей, потому что она занимается сохранением прошлого, того, что требуется для построения будущего.
Я смолчал, но про себя подумал, что в царское время, не найди он себя в танце, с легкостью оказался в лапах каких-нибудь хлыстов.
Личный дневник Ирины Михайловны Зиминой
Столько лет ждала и теперь, на первых порах, так мерзостно на душе. Не то чтобы я не ждала «подкидного». Предполагала, что так будет.
Тут что-то другое.
Письмо Павла Савченко
Дорогая моя Света!
Завтра я отправляюсь в неизвестность и с трудом верю, что вернусь к тебе. Только мысли о тебе не дают мне впасть в совершенное отчаяние. Если я все-таки вернусь домой, сразу же пойдем подавать заявление. Чтобы следующий Новый год мы встречали уже семьей. Родители обещали отдать комнату.
Я так люблю тебя и не знаю, как проживу следующие несколько месяцев.
Не будь мы атеистами, я бы попросил тебя, дорогая, молиться за меня.
Обнимаю тебя, моя радость.
Твой Павлуша.
5 апреля — на железной дороге
ДНЕВНИК ЭКСПЕДИЦИИ
(ведет С.В.)
Едем в поезде. Мы с Тимофеем, Изотовым и Павликом заняли купе целиком. Ирина Михайловна — в соседнем с тремя простыми деревенскими бабами, которые едут на малую родину. Они к ней и к нам со всей душой, пытаются кормить, окружить заботой.
Еле от них избавляемся, запираемся, сбегаем. Ирина Михайловна все время либо у нас, либо в тамбуре курит.
7 апреля — на железной дороге
Дневник экспедиции.
(ведет С.В.)
Дорога проходит нормально. За окном несутся русские поля, города.
Вечером обсуждали некоторые подробности предстоящего дела. Потом завязался с товарищами небольшой спор. Не сошлись во взглядах на цели и методы исторической науки.
Личный дневник Сергея Воздвиженского
Зимина с Изотовым чуть не разругались в пух и прах.
Не вышло скандала только за счет того, что Изотов отличается поразительным умением держать себя в руках. В какой-то момент, кажется, происходящее начало его забавлять.
Ирина Михайловна разъярилась не на шутку.
Я несколько раз тактично коснулся под столом ботинка Зиминой своим, за что в пиковый момент спора получил каблуком ботинка в голень. Остался синяк.
Павлик забился в угол и чуть не умер от страха.
А Тимофей меня удивил.
Как ни в чем не бывало, Изотов стал пояснять относительность исторической науки на примерах встреч народов Сибири с Ермаком и индейцев Южной Америки с конкистадорами.
Тут я с ним согласен — в эти моменты и правда встречались разные эпохи. Согласен я был и с тем, что в результате таких встреч одна эпоха (не просто цивилизация) окончательно уничтожалась другой, более развитой.
Не вполне согласился я с тем, что такое уничтожение не только естественная, но и положительная черта исторического процесса.
Не согласилась и Зимина. Горячо не согласилась.
— А вы не думаете, что история и природа умнее, чем мы с вами? Если где-то естественно существует общность иного уровня развития, быть может это правильно? Представлять, что история — абсолютно прямая линия, это уровень первоклассника, прошу прощения.
— Мне думалось, что история — это развивающаяся спираль, — спокойно, почти мечтательно отвечал Изотов. — И цивилизация, достигшая следующего витка, должна вытягивать вверх ту, что отстает. Иначе, та отстанет или просто сгинет…
— Или пойдет по своей собственной спирали.
— Или по замкнутому кругу.
— Если ей это угодно — пусть. Если для нее это естественно. Или лучше совершить над ней зверство? Вырвать людей из прежнего уклада жизни, лишив корней?..
— Ирина Михайловна, вот вам легко дался путь к профессорской должности? Извините за прямой вопрос.
— Нелегко…
— То, что вы — женщина, вам помогало в начале становления?
— При чем тут?..
— Товарищи в Азии и на Востоке только недавно закончили борьбу с местными царьками и порядками, чтобы женщин и девочек прекратили продавать как скот за отару овец. Чтобы лет через двадцать и там могла появиться женщина-профессор. А для кого-то это было зверством, насилием.
— Но ведь без крови не обошлось?
— К сожалению, не обошлось. Постарались обойтись малой. Мы же не кортесы. Но знаете, ведь и наших кляли за то, что мы рушим вековые традиции. Вот вы, товарищ Зимина, профессор, хотели бы быть пятой женой и доить коз в сарае?
— Я — нет. Меня и растили не для этого. А кому-то может и коз вполне достаточно, а профессорское звание — ерунда и ересь. В конце концов, кто-то должен доить коз. Вам, товарищ Изотов, труд доярок кажется позорным?
— Ни в коем случае. Вопрос только в том, есть ли выбор — стать профессором или дояркой.
— А вам думается, что из одного сорта людей лепят и профессоров, и доярок?
— А я не думаю, что есть сорта людей. Вернее есть, но уже на выходе, когда родители и больное общество, получив годный материал, выдают уже никуда не годный брак…
— Записываете людей в брак?
— Ну раз можно их делить по сортам…
— Я не то имела в виду!.. (Здесь я и заработал свой синяк.) Но нельзя же не признать, что все люди, черт подери, разные! Самые древние и самые устойчивые цивилизации имеют кастовую систему. Посмотрите на Индию. Века, тысячелетия проходят, приходят и уходят завоеватели, ермаки и кортесы, а Индия все та же. Не меняется, живет — и счастливо живет!
— Считаете это правильным?
— Для них, безусловно.
— Вот вы как?.. Вы — человек востока, Ирина Михайловна.
— А вы — человек запада?
— Я — человек будущего.
— Да? И как там у вас в будущем?
— Хорошо. То из старого, что полезно — используется. Что не вредно — хранится в музеях, а что вредно — уничтожено. Беда в том, что вы, Ирина Михайловна, как историк, мыслите прошлое, настоящее и будущее, как некие отдельные категории. А ведь прошлое не завершено. Ничто не завершено, все единый, продолжающийся процесс. Вот находят, к примеру, в земле чашку. Какая в ней ценность?
— Матерь Божия! — воскликнула Зимина и полезла за папиросами.
— Товарища Марии у нас в отряде нет, как и ее глубокоуважаемого мужа-плотника, и сына-проповедника, — вздохнул Изотов и сам тоже достал папиросы. Оба принялись исходить дымом уже не метафорически.
— Погодите определять меня в дикари, Ирина Михайловна. Я объясню. Допустим чашка, найденная в земле — уникальна. Она — единственный артефакт, оставшийся от неизвестной нам прежде культуры. Тогда она для нас полезна и нужна. Но если это сто десятая чашка, не несущая нужной информации, не пригодная к использованию в качестве чашки — то зачем она будет занимать место в архиве и в голове ученого?
Ирина Михайловна только кивнула и стала нервно курить, глядя на вечерний пейзаж за окном. Казалось, она затихла, однако через полминуты снова вскинулась.
— Сережа, а ты-то что молчишь?
Я понял, что одна из пастей Сциллы дотянулась-таки до меня. Не мог же я ответить, что их спор не от разного понимания истории.
— А что мне сказать? — пожал я плечами. — Во-первых, я не привык перебивать людей…
Я услышал, как Изотов усмехнулся на верхней полке. Тима улыбнулся. Даже Павлик хихикнул, надеясь, что шутка разрядит обстановку…
Но Ирина Михайловна помрачнела еще больше, одним стремительным облаком выпустив дым из легких.
Я продолжал:
— А во-вторых вы же оба взрослые люди. Разве моя поддержка одного из вас сможет переубедить другого? Я как историк готов лелеять каждую никчемную глиняную чашку. Но и позицию Матвея Юрьевича готов понять. Позиция большинства людей для нас как для историков прозвучит гораздо более безрадостно. Спросите хоть своих соседок по купе.
— Я с ними в экспедицию не иду, слава Богу! Уж эти бы пересчитали чашки на полезные и не полезные… Но товарищ Изотов не за этим же идет в горы.
— Не за этим. Однако пересчитать потаенные горные населенные пункты в местности, занюханной британцами, было бы весьма полезно. Буду с вами откровенным.
— Ясно, — ответила ему Зимина уже совершенно потухшим голосом.
Я надеялся, что хотя бы на этом разговор будет исчерпан и все отправятся спать. Но тут последнюю скрипку сыграл Тима. Вернее будет сказать, вбил последний гвоздь в крышку гроба.
— А я тоже вполне понимаю Матвея Юрьевича. Если мы рассматриваем историю, как живой процесс, чьей частью также являемся, то можем оставлять за собой и право вершить ее и дальше и менять то, что осталось от прошлых веков. В конце концов, нерушимость и какая-то опечатанность прошлого появилась лишь недавно, с развитием археологии…
Ирина Михайловна пронзила его ледяным взглядом. Не знаю, разозлило ли ее то, что он фактически принял сторону Изотова, или же она была возмущена, тем, что ассистент вообще подал голос и решил вмешаться в разговор.
Но она действительно больше ничего не сказала. Докурив папиросу, она взяла свои вещи и ушла, процедив уже из коридора: «Спокойной ночи».
Уже когда все легли, я в темноте вышел в коридор и увидел, что она стоит в тамбуре и курит. Я подошел, попытался заговорить, но она только отмахнулась: «Оставь меня, Серёжа».
Личный дневник Ирины Зиминой
Столько лет подготовки и ожидания и — не зря ли все это? Сегодня думаю, что от присутствия лишнего человека в команде последствия могут быть много худшими, чем просто неудавшаяся экспедиция.
Впервые за свою жизнь поняла, что ничего не найти — значит оставить надежду, что оно где-то есть и останется нетронутым, незапятнанным.
Я чувствую ужасное отчаяние. А разве можно так идти в горы через пустыню?
Вот за что мне это?
Ловлю себя на мысли, что если известный господин подхватит холеру или лихорадку, я без зазрения совести оставлю его где угодно, руководствуясь соображениями безопасности отряда. Лучше, конечно, после прохождения границы.
Знаю, что пожалею даже о том, что пишу это, но сдержаться не могу…
8 апреля — на железной дороге
ДНЕВНИК ЭКСПЕДИЦИИ
(ведет С.В.)
Едем. Зимина сегодня весь день в купе с соседками. Не выходила, сказала, что нездоровится.
Скоро уже Тобольск и оттуда — по Иртышу на Юг, в степи СССР и к границе с Китаем.
12 апреля — Тобольск
ДНЕВНИК ЭКСПЕДИЦИИ
(ведет С.В.)
Мы в столице Сибири — Тобольске. Только недавно поминали Ермака в разговорах и вот — идем его хожеными тропами.
Завтра встреча с городской администрацией, потом день на сборы, а дальше — мы сходим с русской земли и на кораблике устремляемся на юг.
Письмо Павла Савченко
Дорогая Светочка!
Мы в Тобольске и скоро на утлом суденышке пойдем вверх по Иртышу. Мне кажется, я заболеваю. Само мое естество отказывается принимать те дебри мира, куда меня уволокли.
Этот ужас лишь усиливается тем, какая атмосфера царит в нашем отряде. Мне хочется бежать, но некуда деться. Я уже не верю, что вернусь домой.
Люблю тебя! Помни меня, Светочка. И прощай.
15 апреля — Иртыш
ДНЕВНИК ЭКСПЕДИЦИИ
(ведет С.В.)
Идем по Иртышу.
Провели совещание с Зиминой и Изотовым относительно ближайших планов. Держимся.
Очень плохо себя чувствует Павлик. У него на реке началась морская болезнь. Это плохо. Путешествие по реке — наш последний шанс набраться сил перед главным, решающим этапом пути.
Тимофей задумчив, напевает себе под нос, кажется, что-то из классики.
У Ирины Михайловны он живо выспрашивает о землях, в которые мы идем, а она с радостью делится всем, что знает.
19 апреля — Иртыш, город Тара
ДНЕВНИК ЭКСПЕДИЦИИ
(ведет С.В.)
Город Тара. Небольшой, тихий, на пологом берегу. На деле — древняя русская крепость, «ногою твердой ставшая» в Сибири.
Впервые после Тобольска сошли на берег — пополнить запасы и ночь переночевать на земле.
26 апреля — оз. Зайсан, город Зайсан
ДНЕВНИК ЭКСПЕДИЦИИ
(ведет С.В.)
Сошли на берег. Дальше до Алма-Аты на гужевом транспорте. Там уже пересядем на грузовик, на нем обогнем горный массив и по путям древних шелковых караванов достигнем Яркенда.
26 апреля — Казахстан
Личный дневник Сергея Воздвиженского
Сквозь границы современных государств мы идем по древнему водному пути. Мы словно идем вглубь во времени. С путей Ермака мы приближаемся к тропам Великого Шелкового пути. В Китае нас ждет оазис Хотан, в котором в древности, говорят, пропадали караваны. Надеюсь, наш не пропадет — ни физически, ни юридически, и наш окольный маршрут не смутит местные власти.
Ночуем на окраине в какой-то маленькой гостинице, которая при царе Горохе, в имперские времена, когда Алма-Ата звался городом «Верным», была постоялым двором.
Пару веков назад путешественники, дав коням отдых или подыскивая мулов, остались бы здесь на день-два, пообщались бы с местными, узнали бы пару занятных баек, значительно украсивших бы историю их путешествия.
Хотя, пару веков назад мы с местными вряд ли поняли бы друг друга. Далеко не все говорят тут по-русски. И это теперь, когда русский — всесоюзный язык, должный объединить советских людей, как некогда французский объединял образованных людей Европы.
1 мая — Алма-Ата
ДНЕВНИК ЭКСПЕДИЦИИ
(ведет С.В.)
Небольшая передышка.
Не только праздничный, но и за последний месяц единственный полный день без дороги и с двумя ночевками подряд на одном месте.
В городе нас представители администрации вчера вечером встретили радушно.
С утра Ирина Михайловна отправилась повидаться со знакомым ученым, который недавно переехал в Алма-Ату, чтобы преподавать в университете (готовится к открытию в следующем году). С собой взяла Павлика.
Изотов отправился по своим делам.
Мы с Тимофеем лишний раз выверяем маршрут.
Дневник Матвея Изотова
(записано стенографически)
Отправил отчет телеграммой. Получил подтверждение прежних распоряжений, а также предупреждение, что в предгорных районах Казахстана и Киргизии действует несколько банд. Лишнее оружие решил не брать — от остальных в экспедиции как от боевых единиц толку нет (разве что Воздвиженский, но и в нем не уверен), а на границе с Китаем все равно придется сбросить.
2 мая — Алма-Ата
ДНЕВНИК ЭКСПЕДИЦИИ
(ведет С.В.)
Праздник миновал, наконец, занимаемся организацией дальнейшего пути.
После обеда планируем выехать и к вечеру пересечь границу с Киргизией.
(позже)
Вглубь истории и континента мы поедем на настоящем ископаемом. Действительно старый, но массивный грузовик — трофейный, времен Мировой Империалистической. Видимо, лучшее, что удалось раздобыть здесь для наших целей. К нему — запас топлива.
Без водителя. За рулем будем посменно я (С. Воздвиженский) и Изотов. Умеет управлять транспортным средством и может нас сменить при необходимости Зимина.
13 мая — Киргизия
ДНЕВНИК ЭКСПЕДИЦИИ
(ведет С.В.)
Наш допотопный грузовик наконец сломался. Удивительно, что только теперь. Кругом сплошь пустыни да по левую руку пологие горы.
Время к ночи. Ирина Михайловна предлагает остановиться и разбить лагерь, а утром уже думать, как чинить монстра или добираться до ближайшего населенного пункта.
(позже)
Докурив сигарету и о чем-то подумав, Изотов закатал рукава и влез в мотор. Монстр ожил и закоптил. Едем. Звуки из-под капота доносятся хтонические, но до административного центра должны дотянуть.
23 мая — Яркенд
ДНЕВНИК ЭКСПЕДИЦИИ
(ведет С.В.)
Официально в Китае. Приняты в советском консульстве. Через переводчика пообщались с местными властями.
Встречают нас если не радушно, то хотя бы спокойно, почти приветливо.
Собираем все необходимое перед броском к Хотану.
Поедем с местными проводниками на мулах по краю моря смерти — пустыни Такла-Макан.
Личный дневник Сергея Воздвиженского
Мы — ученые — взяли в эпоху Просвещения за основу западноцентристскую модель мира. Основывая свое искусство на греческих образцах, мы легко поверили своим учителям и в том, что Европа — это центр мира, озаренный светом познания, в то время как окружающие земли лежат где-то во тьме. Но вот мы у ворот Поднебесной — как звали и зовут Китай его жители. Каждый народ мнит себя в центре мира.
Но как же сладко мне, ученому, теперь ступив на тропу Ермака, стоя на Шёлковом пути, раскрывать глаза и видеть, сколь многообразен и неповторим каждый уголок этого мира. А центр — он там, где его назначают люди.
5 июня — Хотан
ДНЕВНИК ЭКСПЕДИЦИИ
(ведет С.В.)
Движемся по оазису. Если бы не знал наверняка, решил бы, что мы еще вовсе и не в Китае, а где-то на советском юге. Внешний вид местных (уйгуров), их язык, жилища — все выдает в них жителей Средней Азии, но никак не Поднебесной. «Наша», только что нами виденная, Азия заметна и ощутима.
Кругом пустоши и тополя (здешняя разновидность — Евфратский).
Базары, ковры, тюбетейки, лепешки, совершенно похожие на лаваши. И только обилие нефрита, дара реки Юрункаш, и вырезанных из него чёток и фигурок напоминают о том, на чью землю мы ступили.
За нами бегает детвора — кому просто интересно, кто-то пытается нам продать всякие безделушки.
Личный дневник Сергея Воздвиженского
Чуть не поругались с Тимофеем. Не понял никто, я один возмутился.
Тима умудрился выменять между делом у кого-то из местных медальон, оставшийся от тетушки, на резной кусочек белого нефрита, насаженный на шнурок.
Смеялся моему изумлению, говорил, что медальон все равно латунный.
Нет, подвес из нефрита красивый и это все-таки нефрит. Барышню или отрока, сменявших его на медальон европейца, тоже наверняка ждал нагоняй уже от родителей.
А впрочем… Уже едем дальше.
Дневник Матвея Изотова
(записано стенографически)
При спокойной внешней обстановке проблем с доступом в Северные регионы нет. Население в регионе Хотана по большей части не китайское. По отношению к основной массе населения настрой довольно мирный. Впрочем, в случае необходимости допускаю возможность грамотной пропаганды среди местных посредством опытных и надежных товарищей из Средней Азии.
7 июня — Хотан
ДНЕВНИК ЭКСПЕДИЦИИ
(ведет С.В.)
Предстоит самый тяжелый участок пути. «На поклон» к Кунь-Луню, прародителю тысячи гор, как его называют. Пройдем вблизи Памира и выйдем к тому участку невдалеке от «места горной встречи», который мы уже назвали «тропой британского офицера».
Тропа, ведущая в королевство Акси-Акала.
(позже)
Еще раз проверяем запас провизии, лекарств и всего необходимого.
Всё согласно списку, в наличии. Снаряжение мы с Ириной Михайловной проверили лично. Список вещей и провизии прилагаем отдельно.
Все участники экспедиции чувствуют себя хорошо.
Личный дневник Сергея Воздвиженского
Урал часто называют «Хребет России». Что же есть то место, куда мы идем? Хребет всего мира?..
Мы все меняемся с каждым шагом. Уже и Павлик, кажется, перестал дрожать. Матвей глядит кругом не с привычной цепкостью, а с любопытством, Ирина Михайловна умиротворяется…
Если бы только знать, что происходит в голове у Тимофея…
13 июня
— «тропа британского офицера» между Гиндукуш и тибетским нагорьем
ДНЕВНИК ЭКСПЕДИЦИИ
(ведет С.В.)
Идем горными тропами. Иногда — прямо по скалам. Подъемы прошли успешно для всех, самочувствие членов экспедиции нормальное. Одеваться приходится теплее. К уровню кислорода все привыкли.
Ночевали в заброшенном жилище. Вероятно, какого-то отшельника. Домик, почти иссякший родник, из которого время от времени, похоже, еще пробивается вода с горных вершин, и крохотный погреб, выдолбленный в камне. Чем он тут жил? Удавалось ли вырастить хотя бы горох на грядке в расщелине? Или его кормили другие люди — он выходил к ним или они приходили к нему, старику, за советом? Если все же люди — мы на верном пути. Вниз, в Хотан путь уже неблизкий. Значит, деревня, где знают о королевстве, должна быть рядом.
Личный дневник Ирины Зиминой
Хотя описание этого участка пути, оставленное Рерихами, довольно скупое, по многим приметам (расположение тех или иных вершин горных гряд, ручьев) вижу, что мы на верном пути.
По дороге мы нашли несколько небольших сухих пещер, где могли бы находиться останки офицера, невольно сохранившего для нас сведения об Акси-Акала. Но, увы, его самого мы так и не нашли. Впрочем, пещер здесь много — может, найдем позже, а может, горы, наконец, упокоили его навеки.
Личный дневник Сергея Воздвиженского
Ночевка выдалась тревожной. Я дежурил вторым, сменив Ирину Михайловну. Сел у хилого костра, сложенного из ветхого местного хвороста, стал писать дневник экспедиции. От ветра, свищущего через прохудившуюся крышу, слабый костер дрожал.
Мы все худо-бедно уместились в «домике отшельника». Лишь подняв взор от тетради, я видел каждого. Тимофей спал, лежа на спине, тревожно и неровно дыша, то и дело поворачивая голову с боку на бок.
Потом какая-то ночная птица или большая летучая мышь пролетела над нашим жилищем — я увидел как некая смутная тень проскользнула на фоне неба. Тут Тимофей проснулся — проснулся, задыхаясь. Он был в панике! Левой рукой он хватался за горло, а правой — шарил вокруг, желая ухватиться за что-то или кого-то. Мгновение — и он влез бы в самый костер, если бы Изотов, спавший к Тимофею головой, не проснулся и не схватил его за запястье.
Словно бы с изумленным тяжким стоном Тимофей наконец вдохнул воздух и спокойно задышал.
Павлик проснулся в ужасе, Ирина Михайловна — крайне недовольной.
Тимофей рассказал, что ему приснилось, как через крышу спустилась тень в форме птицы или прозрачного как туман ската, но с чешуйчатыми и сильными ногами. И у тени был длинный тонкий клюв как у колибри, только очень острый. И этот клюв тень погрузила в его грудь, достав до самого сердца.
Я успокоил его, рассказав, что над нами и правда пролетела какая-то птица, но совершенно мирная — на наш покой не покушалась. Вероятно, сквозь свой тревожный, чуткий сон он уловил ее движение. Изотов предположил, что так дает о себе знать недостаток кислорода в горах.
Павлик, умиротворенный объяснениями, уснул. Ирина Михайловна проворчала, что надо лечить нервы.
Я велел Тимофею выпить ложку спирта и освободил от ночного дежурства.
15 июня — на подходе к деревне
ДНЕВНИК ЭКСПЕДИЦИИ
(ведет С.В.)
Чуть не заплутали в каменном лабиринте. Натуральный каньон, вылизанный в скалах ветром.
Но выйдя из него, мы увидели, как курятся трубы жилищ.
Деревня здесь!
Значит, Акси-Акала совсем рядом — в сердце горного массива слева от нас.
Дневник Матвея Изотова (записано стенографически)
Переходы тяжелые. Со стороны Афганистана проникнуть в данную зону очень непросто. Может быть и невозможно, в случае, если противник занял эти многочисленные расщелины.
15 июня (позже) — деревня
ДНЕВНИК ЭКСПЕДИЦИИ
(ведет С.В.)
Мы в деревне, укладываемся на ночевку. На самом деле, хотели подождать до утра, устроив холодную стоянку, но — смешно сказать — у здешней старушки сбежал ягненок и, ловя его, она нашла нас. Убегать и прятаться мы, конечно, не стали.
А случилось все наилучшим образом.
Первым делом старушка набрела на Тимофея, сидевшего под крутым пригорком. Мы уже поняли, что попадемся и сидели тихо. Особенно напряжен и сосредоточен был товарищ Изотов. Однако, когда он увидел, кто к нам приближается, когда к нам в ложбинку сбежал ягненок и заблеял — вот совсем как наши русские ягнята — Изотов чуть успокоился.
Старушка спешно и привычно спустилась по тропе и, увидав Тимофея, так изумилась, что вскрикнула и (плюхнулась на (зачеркнуто)) села на тропу. К счастью, старушка была маленькая и обмотанная одеждами как тряпичная кукла, так что опасаться за нее не было повода. Выглядела старушка как обычная обитательница этих мест — явный монголоид со смуглой, чуть задубевшей от ветра и солнца кожей.
Особенно забавно выглядела эта встреча Востока и Запада от того, как сидел сам Тимофей — выспренно, картинно, вздернув подбородок, будто он на сцене, а занавес только-только открылся. Привычка, привитая в раннем детстве, дает о себе знать.
Видя, что старушка впала в легкий ступор, Тимофей поднялся, подошел и подал ей руку. Старушка поднялась и застыла. Тима ей понравился. Она как-то жалостливо погладила его по лицу, по выгоревшим в пути на солнце волосам. Будто настоящая бабушка.
Тима улыбнулся ей своей обворожительной улыбкой, от которой без памяти все девушки в институте. Бабушка тоже ему улыбнулась, обнажив десны с тремя оставшимися желтыми зубами.
Тима, все также улыбаясь, обернулся к нам. Старушка проследила за его взглядом… и вновь перепугалась, увидав нас всех. Особенно, когда Матвей направил на нее фотокамеру и пару раз щелкнул затвором. Хорошо, что средь бела дня не ослепил вспышкой.
Но тут к старушке поспешила Ирина Михайловна. Увидав немолодую женщину, та успокоилась. Тем более, Ирина Михайловна подошла к ней с искренней радостью. Она церемониально поклонилась старушке, затем достала из-за пазухи кожаный сверток, а из него — шелковую карту. Ту, где и горы, и каменный лабиринт, и Акси-Акала, и деревня…
Старушка деловито, по-птичьи, поглядела на шелк, на Ирину Михайловну, на нас — и снова на Тиму. Все же Тима оказался ее фаворитом…
Она кивнула и повела нас в деревню. Нас и ягненка.
В деревне нас встретили спокойно и с любопытством.
Здесь нет никаких признаков внешнего, современного мира — ни консервных банок, ни позапрошлогодних цветастых календарей, ни радиоприемника (одного на деревню, вокруг которого собиралась бы все). Совершенное средневековье. Мы стали главным событием за последние годы, а может, и века.
Нас окружили, нас рассматривали, к нашим ногам жалась ребятня, заглядывая доверчиво в глаза. Эти люди и вправду не знали европейской цивилизации.
Ирина Михайловна несла в руках шелковую карту, будто плащаницу или спасенное полковое знамя. Когда к нам подошел невероятно важный, сухой старик, осанистый — явно староста — она развернула карту и с надеждой, в молчании замерла. Староста оглядел нас и кивнул. Он указал вперед, на точку в выси, за нашими спинами. Мы обернулись.
Стоял закатный час, солнце как раз скрылось за пиками гор. Но вдруг последний его луч словно бы пронзил горную породу — озарил проход в горе, ведущий в тайное королевство Акси-Акала. Гора оказалась действительно пирамидальной формы — это вовсе не упрощение на шелковом рисунке!
Мы затаили дыхание…
Даже Изотов стянул картуз с головы.
Невозможно было принять это иначе как добрый знак.
Нас поселили на дворе у старосты.
Наши и китайские деньги здесь не в ходу, табак, кажется, тоже. Мы заплатили за постой плитками шоколада — по штуке с каждого.
Нас привечали и угощали в большой (по меркам маленького дома) пристройке с чуть покатым потолком. В окошки заглядывали любопытные. В центре стола стояла плошка с жиром и толстым фитилем.
От себя мы поставили на стол две банки тушенки и старались с осторожностью, понемногу пробовать местную еду. Но от хлеба с солью, конечно, не отказывались. Прежде всего потому, что местный хлеб — сухие тонкие лепешки — выглядел наиболее безобидным. Соль стояла в нескольких маленьких плошках на столе.
Когда глаза наши привыкли к темноте, стало возможным разглядеть узор на потолке. Там был ряд изображений: большое белое колесо, расцвеченное красными пятнами, за ним — полумесяц, красное пятно, яркая желтая точка, белая точка с лучами в виде равностороннего креста, серая искристая звезда и, наконец, большое желтое пятно, очерченное кругом.
Понятно было, что перед нами — небесные сферы, начиная с Солнца и кончая Сатурном, последней, известной древним планетой. Понятно, что, во-первых, здесь сохранились невероятно древние представления об устройстве космоса, во-вторых, скорее всего этим небесным сферам посвящены дни недели и начинаются они, как и у нас, в Европе, с воскресенья, со дня Солнца. Последнее значит еще и то, что культура в прошлом скорее всего была родственна тем, что обитают на Тибетском нагорье, где бытуют те же представления, но позже оказалась отделена — стала, считай, островной посреди этих гор.
Ближе всех к старосте сидели и пытались с ним говорить Ирина Михайловна, все также держа шелковую карту на коленях, и Тимофей.
Когда съели по куску хлеба, когда хозяева приняли шоколад и хоть немного на нас насмотрелись, Ирина Михайловна стала пытаться на смеси известных ей восточных наречий объяснить, кто мы и куда идем. Она указала на карту — на точку, обозначающую проход в горе, а потом, несколько раз коснувшись шелка пальцем, обозначила тропу. Потом обвела рукой нас всех и вновь указала на проход в горе.
Староста внимательно прищурился, отчего его глаза вовсе превратились в черные щелки. Отсвет жирного фитиля едва поблескивал в этой черноте. Трудно сказать, что думал старик. Быть может — стоит ли нам доверять, быть может — не следует ли нас убить?
Но тут Ирина Михайловна достала наш главный козырь — треугольную монету с отверстием в вершине. Старик чуть наклонил голову на бок. Поглядел на Ирину Михайловну, на монету, затем встал и, вытянув руку, достал до низкого потолка. Он ткнул пальцем в яркую точку с равнобедренным крестом — Юпитер, четверг. Сегодня. В подтверждение старик указал вниз, на землю — «сегодня, четверг». Затем он последовательно ткнул пальцем в каждое последующее светило и начал с начала, с Солнца, остановившись вновь на знаке Юпитера. Тогда он сложил руки чашей, словно собирая что-то из этого небесного креста, начертанного на закоптелом потолке, так, со сложенными руками вновь сел — и указал на проход в вершине. Потом обвел рукой всю роспись на потолке — и снова указал на вершину. Поглядел на нас — и кивнул.
Можно надеяться, что через неделю мы все же войдем в королевство. Через неделю — летнее солнцестояние, вероятно, особый день и в этом уголке мира.
В основной дом нас так и не пустили, уложили в маленьком крепком домике, похоже, сарае в углу двора, в котором в холодное время держат скот. Все же мы здесь — пришельцы.
Личный дневник Сергея Воздвиженского.
В нашем домике на отшибе пахнет овечками. Возможно, оттого, что в строительстве использовались продукты их жизнедеятельности.
Личный дневник Ирины Зиминой
Мы ложимся спать в той самой деревне, что стережет подходы к Акси-Акала. Я чувствую, что нахожусь там, где должна быть. Мне невероятно спокойно. Нас пустили сюда. Не правительства, а те силы, что выше любой партии.
Королевство совсем рядом — только рукой подать. Ждет. Веками ждало момента, когда люди смогут узнать о нем, хранило свои древние знания нетронутыми.
Единственное, что портит впечатление — «крапленый туз».
Пока мы прятались и ждали, когда ближе подойдет щуплая старушка, раза в четыре меня меньше, он сидел на изготовке, держа руку за пазухой. Он стрелять собирался? По бабке? На входе в деревню? В горах. Когда увидал страшного врага, слава Богу, успокоился, вытащил руку из-за пазухи.
Старушка, испугавшись даже томной кокетки Воронцова, аж упала. Тот помог ей подняться и она уставилась на его руку. Я решила, дело в том, что рука его белая по сравнению с ее смуглой кожей. Но потом увидела, что рукав Воронцова задрался и стали видны синяки на запястье — следы, оставленные Изотовым, когда он как бы усмирял ночную истерику Воронцова.
Надо самой от греха подальше спать спокойнее, а то того и гляди не проснусь.
Дневник Матвея Изотова
(записано стенографически)
Достигли деревни, что расположена подле вероятного королевства. Местные жители дружелюбные — похоже, с европейцами контактов не имели. Природа скудная. Долго большому количеству людей на местных припасах не продержаться.
16 июня — деревня
ДНЕВНИК ЭКСПЕДИЦИИ
(ведет С. В.)
Пока приглядываемся к пути на Акси-Акала издалека.
Осматриваемся.
Погода хорошая.
Растительность здесь довольно скудная.
Мелкие, изломанные, цепляющиеся за голые камни сосенки и ползучие березы. Главное украшение здешних мест — цветущие кое-где в расщелинах голубые маки, характерные для некоторых районов Гималаев, только здесь они мелкие и насыщенно-яркие.
На грядках выращивают бобы, лук и морковь. Из фруктов только мелкие яблоки и абрикосы.
В ручье водится рыбешка, такая мелкая, что самый естественный способ ее приготовления — сушка на солнце. Так и висят в каждом дворе эти гирлянды вспоротых, выпотрошенных, прозрачных на свету тушек, похожих на флажки в виде карпов на японском Дне Мальчиков.
Судя по странному вкусу и темному цвету местных лепешек, их готовят из перемолотых в муку остатков всего, что здесь едят.
Поражает скромность и скудность жизни местных. Но они просто живут и ничто будто бы их не печалит. Счастье, что они не знают внешнего мира…
Сама деревня небольшая. Единственная связь с внешним миром — тропа, по которой мы пришли вслед за старушкой. Другая тропа ведет вверх, в горы — в королевство.
На этой тропе множество меток. Коль скоро чужие здесь бывают крайне редко, метки эти скорее для своих — обозначают, куда и когда разрешено заходить. Основная граница естественная — это ручей. Бежит с гор и пересекает тропу на Акси-Акала.
Этот ручей не просто обозначает границу — эта водная жила, можно сказать, объединяет королевство и деревню. Бежит он с гор, возможно, из самого королевства.
Помимо ручья, в деревне есть и обычный родник, бьющий из скальной породы. Родник окружен каменной оградой, укрыт плетеной крышей из травы и тонких веток. Именно из него берут воду для питья. К большому ручью относятся с почтением, но скорее как к явлению.
От родника идет единственная улица деревни — прямо к дому старосты. Просто стоя на его дворе, удобно наблюдать за жизнью деревни. А Матвею — вести оперативную съемку. Хотя, сегодня самым главным событием их жизни являемся мы, поэтому скорее деревне удобно наблюдать за нами.
Китайского языка тут не знают, как и тибетского наречия. Пока прислушиваемся, надеясь уловить хоть что-то понятное и знакомое. Как раз дело для Тимофея. Не записывает — слушает. Одно слово поймал, понял и смог использовать по назначению, потом другое, третье. Утверждает, что слышит отпечатки санскрита в речи.
Но в основном пока общаемся жестами и мимикой.
В дома нас осторожно и вежливо не пускают, но на нейтральной территории ведут себя дружелюбно.
Пытались с Тимофеем аккуратно разведать обстановку и прошли по тропе ведущей через ручей и наверх. Охраны, конечно, никакой не было, но тут же откуда-то выбежал паренек-пастух и стал умолять нас вернуться. Никакой агрессии не проявлял, просто был на грани паники. Обращался в основном ко мне как к старшему. Я изобразил удивление и с готовностью вернулся обратно. Тима чуть задержался, но недостаточно долго, чтобы вновь встревожить пастушка. Наконец, перешагнул ручей и он, и паренек отправился к своим овцам.
Кстати говоря, овцы тут на редкость мелкие и с какой-то темной шерстью.
Личный дневник Сергея Воздвиженского
(утро)
Даже хорошо вот так отдохнуть после долгого, изнуряющего пути. Будто в деревне у бабушки, ей-богу. Кстати, старушка, которую мы повстречали на подходе, похоже, взяла над нами патронаж и принесла горшок какой-то безвкусной кисломолочной массы. Хотя из дома старосты нам принесли свежий хлеб и бобовую похлебку. Это все, чем они богаты, чем могут угостить гостей.
Зато как здесь хорошо.
(позже)
Позабавило.
После нашей с Тимой вылазки «за буйки», повстречали Матвея. Еще даже не зайдя за поворот тропы, почуяли запах табака. Повернули и точно — Матвей стоит и курит самокрутку. Спросил, как попытка перехода границы. Ответили, что пересекать ничего не собирались, просто гуляли. Понимающе улыбнулся.
Все ничего, только Павлик опять помирает. То ли от волнения, то ли от бобовой похлебки, лежит даже не в нашем сарайчике, а на плоском камне неподалеку от отхожего места.
Тут даже Ирина Михайловна перестала на него рычать и принесла плошку воды и кусочек галеты.
Матвей снял его в момент забвения — сказал «на прощание», обещал похлопотать, чтобы это фото повесили в университете на доску почета.
Дневник Матвея Изотова
(записано стенографически)
Приходится ждать благоприятного, по мнению местных жителей, дня. Что-то должно произойти в день летнего солнцестояния. Еще неделя есть на отдых, хотя скорее на пустое безделье.
За огороженную территорию лучше не соваться, если не хотим конфликтов с местными в самом начале общения.
17 июня — деревня
ДНЕВНИК ЭКСПЕДИЦИИ
(ведет Ирина Зимина)
Пытались наладить контакт с местными и отметили любопытную особенность, а также крайне важный момент.
Началось все с того, что я сумела подружиться с очаровательной девочкой лет четырех — общались мы на каком-то мировом языке дружбы. Я улыбалась ей, расхваливала ее косички и платье, а она поняла, как понимают ласку все дети и даже кошки. И она позвала меня последовать за ней. Мы подошли к дому. Внутрь я войти не могла, но остановилась у порога, встала на колени, а она принялась хвастаться.
За порогом располагалась основная большая комната дома, по утрам и вечерам превращавшаяся в семейную столовую. Сейчас в глубине, при плошке жира сидела старуха и пряла шерсть. На меня она смотрела совершенно равнодушно. Девочка то и дело подбегала к дверям и показывала то примитивнейшим образом вышитый платок, то смотанную из тряпья куклу — обернутую то в одну тряпку, то в другую, посветлее. Плоды детского рукоделия.
Я не возражала, чтобы она показывала мне эту ерунду и дальше, потому что, когда мои глаза привыкли к полумраку, я заметила в глубине комнаты нечто интересное.
За спиной старухи на стене висело настоящее произведение искусства!
Когда девчушка закончила хвастаться и вынесла всех жертв своего творчества скопом, я от души похвалила ее. А затем обратилась к ее бабушке — поклонилась и указала на тканное полотно рядом с ней. Указала обеими руками, потом развернула их ладонями вверх, изображая благоговение.
Старушка помогла как смогла — взяла плошку с трепещущим фитилем и поднесла ее ближе к полотну. Слава Богу, я хорошо вижу именно вдаль.
NB! Там было изображено то же, что и на нашей шелковой карте, но, разумеется, подробнее. Кольцо гор, в сердце которого виднеются красные строения — очевидно, храм и дворец, — лежащая рядом на склонах деревня. Но было и то, что мы не поняли, не разглядели и приняли за огрехи и неточности рисунка. Гора, сквозь которую пролегает путь в королевство, практически правильной пирамидальной формы. В этом нет ничего удивительного — такие образования не редкость даже на нашем Урале. Но все же это не могло не иметь значения для людей в древности, это не может не иметь значения и для жителей деревни и Акси-Акала сегодня.
И второе — то, что казалось мне, быть может, тенью или сочетанием изгиба горной тропы или ручья, оказалось деревом. Это было символическое изображение огромного дерева, проросшего сквозь горный массив — от глубин до вершин. Ползучее, как некоторые виды берез в Гималаях, но гигантское.
Мне даже показалось, что в вышивке, именно в изгибах дерева, блеснули золотые нити. Золотые нити! Здесь! Значит, это дерево имеет огромное значение для местных.
Удивительная символика мирового древа — не стоящего твердо на Земле, а гибкого, вьющегося по склонам гор, как скрытая жила. Быть может, это символизирует устремление именно жизненной энергии.
Дав мне вволю насмотреться, старуха убрала светильник.
Я поклонилась, почти коснувшись лбом порога, благодаря хозяйку, а затем улыбнулась своей маленькой проводнице. Девочка совсем не ревновала к такому переключению внимания с ее рукоделия.
(позже)
Едва заметные изменения в поведении местных. Староста обходит деревню. С ним — старики-шаманы. Жгут травы. Стариков, читающих молитвы, мы прежде не различали среди всех прочих. Видимо, в условиях местной жизни жречество не выделилось в самостоятельную страту или касту.
Но самое главное! Песнопения и молитвы действительно звучали на санскрите! Примеси и странные конструкции, конечно, попадались, но в целом было совершенно узнаваемо. А вот местные, кажется, почти утратили понимание того, что они говорят и поют во славу высших сил. Как некоторые недалекие верующие, глаголющие на церковно-славянском и латыни.
Насколько мы уловили, речь в их песнопениях идет о чем-то, чему не суждено сбыться или существовать в этом мире. В общем-то пока все логично — прежде чем приветствовать новое, нужно оплакать и проститься со старым.
Послушав это, сопоставив с тем, что слышали ранее, мы задним числом начали немного понимать, что язык деревни — производный от санскрита, но огрубевший, «одичавший» и изменивший свое звучание. Островная культура, как она есть (и как уже было отмечено в дневнике ранее), только среди гор, а не морей.
Хозяйки хлопочут.
Видя наши интерес и настороженность, местные улыбаются, показывая, что все в порядке.
Личный дневник Сергея Воздвиженского
Ночью услышал, как кто-то из наших встал и вышел из сарая. Я думал — опять несчастный Павлик, и хотел спать дальше. Но уснуть мне не дала звенящая, неестественная тишина. Шаги остановились практически сразу за порогом. Я открыл глаза и увидел, что Павлик спит как убитый, а отсутствует Тимофей.
Поднявшись, я тоже вышел.
Тимофей стоял, наверное, в метре — в полутора от дверей, босиком, в подвернутых легких штанах. Стоял спиной ко мне. От яркой, почти полной Луны волосы его казались почти седыми, а спина, плечи и руки — словно не от живого человека, а от мраморной статуи.
Удивительно, насколько и балетная, и гимнастическая подготовка чувствовались, виделись даже сейчас, когда он просто стоял, но в минимуме одежды.
Но это скорее нормально. Странно было другое.
Я шепотом позвал его, спросил, что стряслось. Он не отвечал. Я позвал снова — и снова молчание.
Я подошел и взглянул ему в лицо. Лицо было оцепеневшее — пустое и сосредоточенное одновременно, будто под гипнозом. Я проследил взглядом до той точки, в которую он так уставился — это оказалась пирамидальная вершина входа в Акси-Акала. Теперь в лунном свете, особенно четко вырисовывалась одна ее грань — красивый правильный серебряный треугольник на фоне неровных штрихов других гор и усыпанного звездами неба. Неудивительно, что древние, не задумываясь, решили, что это место — священное. Даже я так залюбовался и забылся, что невольно тронул Тимофея за плечо, желая спросить — как ему это удивительное зрелище.
Я, конечно, спросил, но чуть позже, когда разбуженный от лунатического сна Тима, успокоился и поднялся с травы, на которую упал, шарахнувшись от меня.
Уже осмысленно взглянул он на горы и, вздохнув, тихо рассмеялся. Я спросил, бывали ли у него приступы лунатизма раньше.
Он ответил, что да, когда он был совсем ребенком.
Мы старались вести себя тихо, но, кажется, из окошек дома старосты все же кто-то выглядывал. И Ирина Михайловна что-то недовольно ворчала, когда мы укладывались обратно. Хотя, может, уже и профессор Зимина здесь начала говорить во сне, не удивлюсь.
18 июня
— деревня. Подготовка к ночи «гостей»
ДНЕВНИК ЭКСПЕДИЦИИ
(ведет Сергей Воздвиженский)
Идут приготовления к какому-то большому празднику.
Всюду чистят дома, дворы, даже загоны для животных. Выбивают и развешивают на плетнях половики, подушки, одежды. Часто-часто повторяют слово, которое мы определили как «гости».
Ждут гостей.
По всему видно — важных.
Ирина Михайловна считает, что в деревню должны спуститься люди из королевства. Похоже, тут имеет место система отношений, сложившаяся еще в средние века и схожая с тем, что повсеместно было и в Европе. Деревня под склонами замка. Деревня кормит замок, обитатели замка защищают деревню. Быть может прежде Акси-Акала было более открыто внешнему миру и такой договор имел смысл. Сейчас же королевство является паразитом, как и многие пережитки темных веков по всему миру.
(позже)
Происходит что-то странное — вся суета словно втягивается обратно в дома и хижины. Все вещи убирают, даже уводят скотину. Оставляют пустой двор, а посреди него — лакомства, мелкие игрушки и молоко.
Похоже на подарки домовым в русских деревнях.
Возможно, гости, которых ждут, не вполне реальны и, скорее всего, придут этой ночью. На дворе у старосты также стремятся поскорее прибраться.
Удалось рассмотреть угощение для «гостей»: медовые шарики (очевидно, невероятная редкость! Впервые видим их здесь), сладкая паста из бобов, лепешки, молоко. Рядом лежат несколько кукол — просто резных болванчиков. Все устроено на некоем алтаре, который я поначалу принял просто за вросший в землю камень.
Разумеется, мы ничего не посмели тронуть, но Матвей снял алтарь на пленку. Еще пару кадров сделал по моей просьбе. И старухи очень быстро нас отогнали.
(позже. НОЧЬЮ)
Мы заперты в сарае. Удивляться и обижаться тут нечему — вся деревня сидит по домам.
Немного смущают две вещи. Во-первых, если прежде мы могли свободно ходить «до ветру» в общественную деревенскую уборную, сегодня нам предложили ночную вазу в углу. Но в походе мы уже ко всему привыкли и приспособили одно из покрывал как занавеску.
Во-вторых, с нами посадили охранника — одного из слуг старосты. Улыбчивый здоровый малый с ножом за поясом.
Еще один длинный нож положили на порог. Занавеску, заменявшую дверь, пришпилили к косякам мелкими штырьками из металла и кости. Оборвать ее и выйти можно было в любой момент, так что все эти предосторожности имели скорее ритуальное значение.
Конечно, спать в такой обстановке было невозможно. Как мы поняли — спать и не полагалось.
Наш сторож расстелил перед нами старое полотенце с узором.
Письменность здесь, если и была, то оказалась забыта и вышивка на полотенце являлась фактически частью летописи народа.
Мы увидели три мира: верхний — небеса, нижний — деревня, средний — Акси-Акала.
Удивило отсутствие нижнего мира. То ли местные в него не верят, то ли считают, что сами живут именно в нем.
Вероятно, первая версия все же более логична, учитывая отсутствие у них войн и эпидемий, а также преступности — обычно именно для объяснения всех этих явлений придумывается темная сторона бытия.
Время шло, мы всматривались в вышивки пристальнее.
Наш сторож, рассказывая про устройство мира, показывал на дерево, пронизывающее толщу скалы, и на зубчатые склоны гор, спускающиеся к селению. Вначале мы думали, он считает нас дураками и показывает раз за разом на одни и те же линии. Но потом стало ясно, что мы и вправду дураки, и в этих зубчатых склонах вся соль нынешней ночи.
Неровные зазубрины, искусным образом вышитые, были не скальными выступами и не деревьями. Это была вереница теней, выходящая из пещеры в горах.
Вот оно что!
Мы видели небольшое кладбище в расщелине к западу от деревни. А в горных отрогах, вероятно, расположено особое захоронение.
Вереница теней при ближайшем рассмотрении весьма разномастной и интересной. Там были и долговязые, тощие силуэты, и горбатые старухи, и женщины с широкими бедрами. Но удивительнее всего были фигурки, шагающие впереди всех — низкорослые, почти сливающиеся с камнями. Это явно были младенцы.
Тут мы заняли время небольшим спором.
Ирина Михайловна предположила, что такое количество младенцев в этой процессии теней — следствие высокой детской смертности. Я же полагаю, что имел (и имеет) место ритуальный инфантицид, позволяющий в то же время контролировать численность населения.
Едва мы успели обменяться соображениями на этот счет, как наш сторож одернул нас и, приложив кончики пальцев к губам, велел молчать.
На какое-то время мы покорно смолкли. Тогда же мы услышали шаги. Они доносились со двора — тихие, неспешные, какие-то рассеянные.
Мы видели как по ветхой тряпице занавески скользят тени, то и дело одна из них замирала, будто подглядывая внутрь через одну из прорех. Сами мы, понятно, не могли разглядеть что-либо более подробно.
Паша затрясся, и спрятал лицо в ладонях. Ирина Михайловна прошептала ему, что он дурак и что это без сомнения шаманы обходят деревню.
Наш сторож шикнул на нас и покрепче сжал рукоять ножа, но все его внимание было приковано уже не к нам.
Я бы, наверное, рехнулся, а Паша бы и вовсе умер, если бы Ирина Михайловна не позволила б себе еще одного-единственного слова:
— Енот.
И правда — из-под края занавески, из темноты ночи к ножу, лежащему на пороге, явно тянулась лапка енота, так похожая на крохотную человеческую ручку, тощую, обтянутую черной кожей.
Тимофей сделал медленный сосредоточенный вдох, а затем выдох.
Изотов сидел, не шелохнувшись.
Лапка еще какое-то время тянулась к ножу, не решаясь ухватиться. Доносилось тихое сопение. Наконец, лапка исчезла в темноте и снаружи послышался удаляющийся характерный топот — маленькое животное убегало на четвереньках.
Разумеется, еще предстоит разобраться, как в данной местности завелась разновидность енота, но ничего удивительного и сверхъестественного в этом, по сути, нет.
Личный дневник Сергея Воздвиженского
Как меня этой ночью успокаивало соседство Изотова, поглаживающего отворот своей куртки! Я думал только о том, что он наверняка успеет выдернуть маузер, прежде чем слуга старосты решит в своей манере утихомирить паникера. Например, Пашу.
Успокаивало это и в те моменты, когда по занавеске скользила очередная тень.
В эти мгновения — видя полотно в руках нашего стража, слыша шаги за стенами, — я вдруг всей кожей почувствовал, в какую глухую древность мы окунулись с головой.
Дневник Матвея Изотова
(записано стенографически)
Мне стыдно признаться в том, что я в это мгновение думаю и чувствую. Все объяснения граждан ученых, прозвучавшие этой ночью, выеденного яйца не стоят. Что бы они ни говорили, по улицам деревни ходили этой ночью не еноты! Я слышал, как ходят еноты, как они воруют еду — они непрестанно копались у пристройки к избе, в которой я провел все детство.
Я не знаю, как объяснить услышанное и пережитое. В конце концов, я не ученый. Но если бы годы образования привели меня к выводу, что по двору ходили еноты, то на кой чорт мне им быть?!
19 июня — деревня
Дневник экспедиции
(ведет С. В.)
Утром нас наконец-то выпустили во двор, который старухи уже тщательно вымели.
Алтарный камень выпачкан остатками сладостей.
Вновь повсюду суета, будто сборы в дорогу. На дворе у старосты формируется целый небольшой обоз.
Собирают и украшают лентами, тканными и вышитыми занавесями настоящую колесницу! На огромных колесах. Причем части ее выкапывают из-под земли.
Верх же ее напоминает дом на четырех столбиках, в каких в Европе носят статуи святых.
На одном из дворов в деревне стоит плач. Там кто-то умер этой ночью.
В полдень мы решили, что пошел снег. Белые хлопья летели с гор с порывами теплого ветра.
Вся деревня встречала это явление в благоговении. Старики и старушки плакали, дети беспечно ловили хлопья руками. Когда и я поймал несколько на свою ладонь, оказалось, это пух тополя. Но мы не видели в округе тополей. Остается только гадать, откуда взялся пух в таком количестве. Очевидно, выше в горах целая колония этих деревьев, возможно, как и прочие в этой местности, ползучих, карликовых. Но отчего же они не распространились на всю округу?
Воды ручья, бегущего с гор, окрасились в темный красно-бурый цвет.
(Конец страницы. Следующая вырвана из дневника)
- Дневник экспедиции,
предоставленный комиссии для рассмотрения
22 июня
Вместе с церемониальной процессией шаманов нас (Сергея Воздвиженского, Ирину Зимину и Матвея Изотова) пустили за ручей и вверх по тропе. Воронцов и Савченко остались в деревне.
Мы вошли в Акси-Акала.
Что сказать, как описать увиденное? Ожидали ли мы увидеть здесь кипящее жизнью королевство, застывшее в средневековье? Желали ли мы соприкоснуться с живой историей?
Да, безусловно.
Были ли готовы к тому, с чем столкнулись? Обязаны были.
Местность в горах давно стала непригодной для жизни. В скалах остались ниши храмовых комплексов и статуй, посреди долины грудой лежат остатки того, что вероятно было дворцом века назад. Но подойти к этим руинам без риска для жизни не представляется возможным.
Здесь шаманы запретили снимать под страхом смерти. Чуть не набросились на нас со своими посохами и даже ритуальными кинжалами, едва Матвей нацелил объектив на скалы.
Что стало причиной физической гибели королевства? При первом беглом взгляде приходит мысль о землетрясении. Но Тибетское нагорье — старое. И если так, то Акси-Акала погибло в совсем незапамятные времена.
Наиболее вероятными версиями нам представляются оползни и карстовые провалы.
На оставшейся целой и безопасной площадке шаманы справили свои обряды и сложили богатые дары к ногам довольно грубо вытесанного идола — похоже, он был когда-то частью храма в скале, а после обрушения его перетащили сюда. Он и стоит в своей рамке будто в дверном проеме.
Шаманы зовут его «пакар», что, как мы поняли, означает одновременно и царь, и бог.
Всё это называют «паллак». Это слово мы то и дело слышали и в деревне. Тогда мы поняли, что оно означает нечто, связанное с праздником, торжеством, а теперь сделалось ясно, что «паллак» — это именно этот, сегодняшний праздник. День солнцестояния.
Заночевали мы здесь же, на нетронутом пятачке земли. Мы втроем практически не спали, а шаманы несли посменную вахту, читая молитвы перед изваянием, кланяясь до земли и возжигая травы.
Полная луна освещала безжизненные горы, окружавшие долину, ее изрытое дно с осколками руин напоминало обнажившееся нутро старого заброшенного дома — разверзшийся подпол, ждущий только одного неверного шага.
23 июня
С рассветом мы двинулись в обратный путь.
В долине ждало страшное известие. Тимофей Воронцов тяжело заболел. Дело не в отравлении, как было со Савченко. Его терзает сильнейшая лихорадка.
В этом состоянии усилились симптомы нервного расстройства, преследовавшие его во время нашего пути — он пытается вставать и ходить во сне, просыпается, задыхаясь в панике.
24 июня.
Селяне наполнились суеверным ужасом. Столь скоротечная болезнь, еще и в такое время кажется им страшным знаком, следствием прикосновения злых духов.
Тимофея мы перенесли в наскоро сооруженную палатку вдали ото всех дворов, практически на границе с кладбищем. К нему подходим только мы. Пытаемся хоть немного облегчить его боль и жар при помощи того, что есть в походной аптечке. Помогает слабо.
25 июня.
Теперь все мы для деревни — прокаженные. Все и каждый боятся, как бы злой дух лихорадки не передался им через нас. С нами еще делятся едой и водой, но все оставляют на земле, невдалеке, словно мы уже злые духи, которых надо кормить.
Кое-кто стал поглядывать на нас очень недобро. Несколько раз мы слышали в отношении нас презрительное “ку”, что означает “собака”.
Для здешних мы и вправду нечисть.
26 июня.
Тимофею значительно хуже.
27 июня.
Сегодня Тимы не стало.
28 июня.
Кое-как договорились со старостой о похоронах. Нам отрядили сопровождающего, который нехотя показал дальний, темный угол расщелины — очевидно, аналог православного участка за оградой для колдунов и самоубийц. Горько и мерзко оставлять комсомольца здесь, но выбора у нас нет.
29 июня.
Мы уходим.
Рапорт Матвея Изотова
Изученное поселение не представляет интереса как зона влияния Советского Союза. Самостоятельного политического значения оно не имеет, устойчивой идеологии тоже. Нет сомнения, что оно с легкостью вольется в общую массу и покорится влиянию, имеющему наибольший вес в данном регионе.
С географической точки зрения использовать деревню у Акси-Акала как военный объект или базу также нецелесообразно.
Пригодного для размещения места крайне мало, провиант скуден, доставка его извне чрезвычайно затруднена.
Может рассматриваться только как место временной дислокации в экстренном случае и для небольшого количества личного состава и техники в случае непосредственных военных действий в регионе Тибетского нагорья. В связи с этим рекомендую любые научные изыскания в районе Акси-Акала прекратить, запретить любые открытые публикации.
- Королевство Акси-Акала
20 июня
Личный дневник Сергея Воздвиженского
Раннее утро, процессия с колесницей и подношениями собирается в путь. Мы, не спрашивая, пойдем с ними. Решили, что спрашивать и объясняться в нашем случае — лишнее. Если решат, что наше присутствие нарушает некое табу, выгонят в любой момент. Главное — чтобы не на дно пропасти. Ирина Михайловна понесет шелковую карту — хоть какой-то опознавательный знак.
***
Встали у ручья. Его воды снова прозрачно-синие, лодочками бегут опавшие лепестки голубых маков. Шаманы выкликают молитвы и заговоры, кропят дерево на берегу кровью, молоком и медом.
***
Мы на краю. Тропа поднялась в гору, изогнулась, поворачивая к пирамидообразной вершине — и мы замерли на этом изгибе. Под нами — пропасть. Туда бы я, будь я местным, нас и выкинул, но никому пока нет дела.
Шаманы вновь возносят молитвы, жгут травы, все кланяются темному проему в скале.
Мы тоже преклонили колени. Я втихаря пишу, поникнув головой. Согнулся и Изотов — голова опущена, как бык на корриде. Стоит и Зимина с шелковой картой. Павлик уткнулся лбом в камни, будто потеряв сознание. Тима стоит спокойный, разве что не улыбается…
А в пропасти, из туманной глубины тянется дерево. Гигантский тополь! Ползучий, как и все деревья здесь, вросший в скалу. Некоторые ответвления его ствола засохли, сами словно окаменели, но другие покрыты свежей зеленью — я даже чую пряную свежую горечь! И с его ветвей стремительно сыплется пух.
Из проема раздается звук горна!..
***
Едва пишу. Тут темно.
Глупость какая…
Мы в темнице.
Едва вошли в долину, нас окружили. Просто люди, похожи на деревенских. Потом пришли стражи с копьями и луками, схватили и повели.
Долина разделена надвое кряжем. Вначале — поля и хижины. На кряже наша тюрьма — расщелина в скале с мазаными крышей и стенами. В щель в стене видна вторая часть долины. Там уже дома с красными крышами, сады.
Вдали, прямо напротив входа в долину — дворец! Он черный с золотом. Золото блестит и где-то в горах.
Возможно, сокровенный храм.
Выступ скалы рядом с оконцем напоминает жуткий горбоносый профиль.
Нас здесь четверо.
Я (Сергей Воздвиженский), Ирина Зимина, Павел Савченко, Тимофей Воронцов. Где Матвей Изотов, мы не знаем. Входил вместе с нами, исчез в момент ареста. Я видел только осколки разбившейся камеры. Слава богу, он вставил новую пленку, старая катушка осталась в наших вещах в деревне. Может, выживет, как пластина британского офицера.
Мало надежды на то, что Матвей найдет помощь в этих горах. Скорее прикончат в деревне. Надеюсь только… Пусть только этот дневник найдут.
***
Матвей вернулся.
Засек, когда принесли нам кормежку. Ввалился, сломав глиняную стенку.
Рассказал, как ускользнул от стражников.
Мы с ним поделились сушеной рыбой и мочёным зерном.
Матвей рассказал, что осмотрел первую половину долины. Выхода, кроме скалы-пирамиды, нет, а ее охраняют. Вокруг темницы ходят с копьями и луками, следят и сейчас не уйти. Сокрушался, что нет с собой маузера. Пенял нам, пацифистам.
Сказал, что можно попробовать уйти через западный край, через ледник и кладбище. Сказал, там, похоже, засоленные мумии сидят рядами.
Зимина спросила — уверен ли, что можно пройти?
Он ответил — нет, не уверен.
Зимина спросила — что же сам не пошел, не попытался?
Матвей чуть не выплюнул прожеванную рыбу. Зимина извинилась.
Павлик тихо плачет в углу.
Тима сидит прямо и молча. Не двигается, не говорит. Наверное, в шоке.
За нами идут.
На закате нас привели ко дворцу. Дома вокруг и правда богатые (рядом с хижинами деревни), кругом цветы, фруктовые деревья.
Дворец древний, очень. Чёрный, как морёный дуб или как обугленный. Узоры — барельефы, фигуры людей, многоруких, многоликих богов, демонов. Похоже на стиль Моженджо Даро.
Пахнет огнем, травами, благовониями. На втором этаже открытая галерея.
С нее к нам и к знати вышел король.
Его имя толпа возглашала очень четко: Паувар Рох.
Дворец так выстроен, что король снизу выглядит великаном — метра в три. Особенно на закате, в тени.
Но дело не в этом.
Он белый! Белый!
Волосы рыжие (может, крашенные каким-то настоем?), глаза голубые. Черты крупные, правильные как у Юпитера.
Совершенный европеец!
И среди знати у многих голубые глаза, а сами выглядят метисами.
Но дело не в цвете, а в древности крови иначе и нас бы тут сочли господами. А знать, так же, как и жители хижин, звала нас «ку» — собаками. Но не злились — потешались. Разве что дети швырялись фруктовыми косточками.
Матвей сумел одну поймать и кинуть обратно, шкету прямо в лоб.
Больше так не делал, потому что нас чуть не разорвали.
Досталось даже Ирине Михайловне — какая-то баба вцепилась ей в волосы.
Но едва король выступил на свет и простер руку, как все угомонились, отступив от нас.
Стражи толкнули нас так, чтобы мы упали на колени.
Король говорил с толпой через миньона как раз таки азиатской внешности — пожилого, пухлого (возможно, евнух), ростом королю едва до солнечного сплетения.
Удалось услышать голос самого короля — глубокий, грудной.
Прислужник орал на всю долину. Язык будто санскрит, но иной, «островной».
Все и так ясно.
Мы незваные гости. Явились в дни торжеств. Что еще с нами делать? Полагаю, ни я, ни мои товарищи не выйдем из долины живыми.
Нас отвели обратно в темницу и еды уже не дали, только мутной воды.
Если кто-то найдет этот дневник, прошу передать его в Ленинград, коллегам, родным и близким сообщить о нашей участи.
***
Мы снова в темнице, но уже не в конуре меж скал, а в королевской. Здесь дали даже приличной еды и слабую лампадку.
А утром мы должны были умереть.
Нас выводили из темницы по одному. Всем мыли ноги, руки, лица. Мужчинам сбрили щетину. Учитывая, с какой яростью, удивительно, что не изрезали.
И повели снова ко дворцу.
Оглядываясь заново, понял, что лица на скалах мне не померещились. Они тут всюду — неестественно вытянутые фигуры богов или демонав на склонах скал, чуть ниже, на валунах — мерзкие хари и изящные лики. Даже на придорожных камнях глумливые рожицы и скорчившиеся фигурки.
Надо же местным хоть куда-то девать свою тягу к искусству.
В долине уже все было готово к празднику — всюду на деревьях были ленты, расписные тряпицы, люди ходили нарядные. Девушки и женщины в венках из синих маков. Звучала музыка — и простой люд, стекаясь к площади, играл на флейтах и трещал в трещотки, и у дворца уже орал целый архаичный оркестр — флейты, трубы, цимбалы и голоса будто бы плакальщиц или фурий.
— Что, помирать — так с песней? — усмехнулся Матвей. — Если за нас всё не решили, позвольте, товарищи, пойти первым? Ждать не охота!
— Да на здоровье, — процедила Ирина Михайловна с горечью.
Павлик, подвывая, всхлипывал.
Да, проникли в азиатскую архаику по самые уши…
Оглянувшись на Тимофея, я думал его утешить, но увидел, что он идет будто в трансе. Глядел, не моргая, вздрагивал от каждого дикарского аккорда и громкого возгласа. Но вздрагивал, не пугаясь, а словно его, как марионетку, кто-то втягивал в этот ритм.
В окнах дворца сверкали выставленные напоказ золотые статуи, плескались по ветру цветные ленты и платки на веревках, протянутых от его крыши к крышам других домов через площадь.
Звук дикой музыки и вопли толпы сделались здесь совершенно оглушительными.
Мы увидели и палача, и колоду — старую, темную. У палача был не топор, а какая-то дубина в золотых обручах. Мне тогда даже подумалось — и хорошо, ведь отрубленная голова, говорят, еще живет минуту-другую, все видит и слышит. А если умело размозжить, то это даже лучше…
Нас подвели ближе к колоде, народ схлынул назад, освобождая площадь, детвора полезла на ограды и крыши домов.
А с балкона своего черного с золотом дворца за нами наблюдал стоящий в окружении свиты Паувар Рох.
Музыка изменилась, стала более ритмичной, песнопения и подвывания прекратились. Стражи стали толкать нас всех, чтобы поставить на колени. Матвей чуть не стал с ними драться, но все же встал.
А Тима упал. Сам. На колени.
Пал ниц, красиво, как на сцене. Стражи растерялись.
Музыка не останавливалась.
А Тима стал подниматься — выгибая поясницу, тяжко поднимая спину, плечи, голову, картинно застывшие руки… Наконец, выпрямился, стоя на коленях, глядя на короля, Паувар Роха. Стражи глядели на короля, все глядели. Он не шелохнулся — ни взглядом, ни жестом не велел ничего.
Тима выгнулся, воздев руки, соединенные запястьями, но ассиметрично, как два побега одной ветви, дрожащих, но не от ветра, а от напряжения. Прорастающих.
Снова согнулся, словно сокрушенный отчаянием, и снова выпрямился, воздев руки. Поднялся на ноги одним плавным стремительным движением.
Он стал танцевать…
Странно, яростно. Естественно, более изящно и выверено, чем мог бы танцевать любой дикарь, но все равно этот танец выглядел дикостью.
Я не разбираюсь в балете вовсе, не знаю ни одного правильного названия элемента.
Что я видел?
То плакальщика, раздираемого ужасом и горем, то лучника, целящегося в самое небо, то какого-то кота-оборотня, крайне осторожно идущего на задних лапах (мне чуть не померещилось, что у него хвост!), то идола с каменной плотью, которого только бешеная страсть или ярость заставили сорваться с пьедестала…
Вначале Тимофей следовал за ритмом диких инструментов, а потом уже музыка стала подстраиваться под него!
В окончание этого танца он поклонился королю трижды: первый раз — почти светски, в узоре танца, второй — в пояс, тут же в священном ужасе отшатнувшись, наконец, третий — рухнув ниц и замерев.
Нестройно затихла и музыка.
Тимофей лежал, будто неживой.
Мы стояли на коленях.
А Паувар Рох все же склонился к миньону-евнуху, что-то сказал и тот быстро и яростно пролаял какой-то приказ стражникам.
И нас потащили прочь.
Я, мы все, ничего не понимали! Нас приволокли в какие-то подклети дворца, потом бросили нам то малое барахло, что оставалось в старой темнице, в том числе и мой дневник. Мы некоторое время еще пролежали, затихнув, потом Ирина Михайловна попросила помочь ей подняться.
Мы с Матвеем усадили ее на лавку в углу.
И тогда поняли, что теперь с нами нет Тимофея.
1 июля
Личный дневник Сергея Воздвиженского
Еще сутки мы сидели, не зная, что происходит в королевстве и чего ждать.
Нам дали вполне пристойные циновки для сна, принесли еду, воду и для питья, и для умывания.
Мы только гадали, этот странный Тимин танец всех спас или нас теперь готовят к чему-то особому, от чего мы с теплотой вспомним о дубине в обручах.
В пользу последнего то и дело высказывался Павлик, за что Матвей даже попытался его побить как паникера. Ирина Михайловна запретила, а с Павлика взяла клятву, что он заткнется.
А на следующий вечер к нам пришел Тима. Его не привели, он просто пришел в сопровождении слуги. Дождался, пока другие слуги принесут и оставят на низком столе еду для нас (как я отметил, чуть более обильную, чем в предыдущий раз), и некоторое время стоял, не зная, как начать говорить. Мы тоже не знали, что и как сказать, видя его.
Он стоял перед нами в странных и старинных одеждах, со свежим синим маком за ухом. Босиком, в свободных штанах из крашеной в бордовый цвет ткани с темной вышивкой, стянутых на лодыжках и на поясе широкой золотой тесьмой, из-за пояса выходило полотно, из такой же ткани, что и штаны, огибало его торс и спускалась с плеча почти до самого пола, а на конце было подметано той же золотой тесьмой, только значительно уже. Одеяние не было новым — приглядевшись, я увидел, что местами оно умело зашито или заштопано, узор восстановлен. Зато оно было из настоящего многослойного шёлка, а не из тонкой шерсти, как одежды других представителей знати.
— Ну ешьте же, — развел он руками, улыбаясь.
— Это что за маскарад? — первым выпалил Матвей. — Воронцов, вы чего?
— Это храмовые одежды, — спокойно отвечал Тимофей. Хотя нет, слышно было, что голос чуть дрогнул, но я сперва не понял, отчего. Он чуть повел левым плечом, будто ему что-то мешало или жало, и продолжал: — Еще через три дня состоится торжество внутри храма. Я должен буду танцевать для жрецов, для богов, для былых королей и для самого Паувар Роха.
— А мы? — пискнул из угла Павлик.
— Я постарался попросить короля оставить вас в живых и отпустить. Надеюсь, он понял меня, а я — его. Язык Акси-Акала очень похож на санскрит. Чище, чем в деревне. Я только начал привыкать… К тому же, мне не позволено говорить с ним напрямую, даже долго смотреть на него. Но, мне кажется, вас отпустят. Когда — не знаю. Не раньше, чем закончатся торжества.
— Нас отпустят? — уточнил я, решив, что ослышался или Тима что-то перепутал, ведь было бы немудрено… — Кого нас?
Но Тима степенно кивнул.
— Я остаюсь. Я остаюсь здесь навсегда.
Забывшись, мы подорвались со своих мест.
— О чем ты вообще?!
— Как? Что? Зачем?
— С ума соскочил совсем? Тебе здесь театр?
— Не имеете права, Воронцов! Вы комсомолец!
Тима только отступил на шаг назад и даже не оглянулся, когда дверь вновь приоткрылась, и в нашу клеть вошел слуга, что пришел с ним. Вероятно, был приставлен к нему.
Мы остались стоять друг напротив друга. Тима тихо улыбнулся. На его лице выступила испарина, глаза лихорадочно блеснули, он снова что-то поправил на левом плече, хотя полотнище и не думало сползать. Да вся эта странная одежда сидела на его сильном гибком теле как влитая, словно ее и правда сшили для него, по всем меркам…
Повинуясь внезапному озарению, наплевав на слугу-стражника, стоящего за ним, я рванулся к Тиме и, повернув, откинул с его плеча полотно ткани. Тут же последовало нападение стражника, с небывалой для его небольшого роста силой схватившего меня и швырнувшего прямо в каменную стену. Сознание у меня помутилось, но лишь на мгновение и, едва приподнятый с пола Ириной Михайловной и Матвеем, я процедил:
— Клеймо.
— Шутишь? — оглянулась Ирина Михайловна через плечо на Тиму.
Тот постарался успокоить стражника, что-то ему прошептав.
— Так что с клеймом? — напомнила Ирина Михайловна. — Тимофей!
Тима теперь уже по-настоящему поправил полотно. Непонятно, становилось ли ему легче, когда витой узор из шрамов (один сплошной ожог!) и воспаленная кожа вокруг были прикрыты тканью.
— Этот знак носит каждый житель королевства, каждый подданный Паувар Роха.
— Тьфу ты… — фыркнула Ирина Михайловна. — Так Паувар Рох — это имя или титул? Это он сам или вообще король?
Я чуть ее не укусил, свою пожилую преподавательницу. Нашла, что и когда спрашивать! Хотя, спроси ее кто, может, и сама рада была бы остаться здесь.
— Это он, — снова улыбнулся Тима. — Он — король и он вечен. Вы ведь видели его.
— Воронцов, прекратите ломать комедию! — потребовал Матвей. Он встал на ноги, начал похаживать из стороны в сторону, насколько позволяло помещение, заложив руки в карманы. К Тиме благоразумно не подходил. — Вы и правда заигрались. Личность творческая, понимаю, декорации великолепные. Или, быть может, вам кажется, что это клеймо — конец прежней жизни? Но это разве что шрам, которым вы сможете похвастаться в Ленинграде перед товарищами на кафедре.
— Мне не нужно ни перед кем хвастаться и я не вернусь в Ленинград.
И все же слова Матвея, которыми он пытался воздействовать на Тиму, зародили надежду во мне!
Я, все же потирая ушибленные затылок и спину, поднялся на ноги. Матвей сжал мою руку чуть выше локтя, я не был против, потому что в голове еще звенело.
— Тима, — произнес я. Улыбка его чуть потеплела. Я очень внимательно смотрел в его глаза, ловя малейшую перемену. — Просто скажи… Это клеймо — ведь и правда ерунда.
— Это вовсе не ерунда. Это значит, что я дома, и я принадлежу своему королю.
Я помотал головой и смертельно пожалел об этом.
— Твой стражник не понимает по-русски, скажи нам, спокойно, так чтоб он не понял. Мы что-нибудь придумаем. Матвей ведь нашел ходы, которые еще можно испробовать. Мы договоримся и выберемся из дворца. Перед праздником должна быть суета…
— Нет, — ледяным тоном отозвался Тима. — Сережа, ты не понял? Я остаюсь сам.
— Зачем?!
— Помните, о чем мы говорили в поезде? Что прошлое живо. Оно и правда живо здесь. Я понял, что слышал это королевство как далекую музыку все время, пока мы шли к нему. Вы… Вы не увидели, что Паувар Рох — истинный властитель?
— Властитель чего? — едва сдержался, чтоб не повысить голос Матвей. — Этой усадьбы с садом в каменном мешке?
Тима смутился. Он будто и правда попытался открыться нам, а Матвей так огрызнулся. Я понимал, о чем говорит Тима. В отличие от немногих виденных мной азиатских (да и европейских) вельмож, Паувар Рох производил впечатление истинного повелителя, которому хотелось подчиниться. Возможно, оттого Изотов и злился. Что еще за местечковый архаичный авторитет?
— А вы заметили, что мой танец спас ваши жизни?
— Мы вам искренне, как товарищу, благодарны. Но не хотите же вы…
— Я хочу остаться здесь. Скажите в рапорте, что хотите. Что комсомолец Воронцов умер здесь, в горах. Отчасти это даже будет правдой, ведь я умру для всего остального мира и никогда в него не вернусь. Мой танец здесь станет молитвой. Меня услышит Вселенная. — (Матвей выругался). — Сейчас, и в каждое полнолуние, и через год… И каждый год, пока смогу танцевать.
— А когда не сможешь? Когда состаришься? — спросил я.
— Я выучу другого. Других. Состарюсь здесь. Когда умру, мое тело высушат в соли. Ее много в этих горах, хватит на долгие века. Для жизни и для смерти.
Я хотел сказать что-то еще, но Тима поднял руку.
— Хватит! Я пришел попрощаться, друзья. Надеюсь, вас оставят в живых и отпустят после праздников. Я сделал всё, что было в моих силах. Но я остаюсь здесь, потому что сам хочу. И больше мы не увидимся и не заговорим с вами. Отныне мы с вами из разных миров. И мой мир — этот.
Он развернулся и вышел прочь, в дверь, спешно открытую слугой. И захлопнувшуюся за ними. Ухнул в пазы засов.
— Ну, Сережа, ты даешь, — пробормотала Ирина Михайловна. — Так запросто хватать храмового танцовщика. И без руки можно остаться. Еще Паувар Роха при случае за бороду подергай.
— Да с удовольствием, — заверил я.
— Вот… А ты говоришь, не экзальтированный. Не дали ему в Обводный нырнуть, он по-другому…
2 июля
Миновали сутки. Нас не тревожили, только приносили еду и воду.
На другое утро пришли стражники и вывели нас из темницы. Зимину повели в одну сторону, меня, Матвея и Павлика — в другую. Скоро стало ясно, почему.
Нас привели в длинное сырое помещение со стенами из красноватого камня, оказавшееся умывальней при дворце. Похожие делают обычно при храмах, но, по всему судя, дворец и был отчасти храмом, а король Паувар Рох — фигурой божественной. Здесь же я понял, что дворец не просто примыкает к горному массиву — огромная, скрытая часть его помещений выточена прямо в скале, а деревянный фасад — лишь фасад.
Здесь, в умывальне бил прямо из стены родник, а вырезанная каменная балка с маленькими желобками превращала его в ряд неиссякаемых тихих фонтанчиков. Источником света служило прорубленное в углу потолка оконце.
Перед нами из умывальни вышло трое молчаливых людей с покрытыми бритыми головами — вероятно, храмовых служек.
Мы стали умываться у фонтанчиков. Стражи следили за нами столь строго, что я чуть не рассмеялся. Это позабавило и Матвея.
— Будут потом проверять как руки помыли? — усмехнулся он.
Пусть умылись мы и холодной водой, но с удовольствием. Сначала думали, хватит рук, лиц и шей, но стражники указали и на ноги. Пришлось разуваться и мыть ноги.
— Прям как магометане, — продолжал цедить Матвей.
— Моисею тоже приказывали разуться на святой земле у горящего куста, — напомнил я.
— Как думаете, что с Ириной Михайловной? — украдкой спросил Павлик.
— Думаю, она в похожей умывальне, но для придворных дам. Видимо, закрытые религиозные действа мужчины и женщины посещают тут раздельно.
Когда мы уже заканчивали, вбежал и стал спешно, практически в панике умываться молодой служка. Почти уже в дверях нам встретилось целое знатное семейство, допущенное во дворец: старик, мужчина и совсем мальчик лет девяти. Эти трое, как и вся знать Акси-Акала, выглядели как вполне статные красивые метисы азиатов с европейцами. Старику будто не было дела до нас, мужчина поглядел с подозрением, а мальчонке явно было любопытно.
Обувь нам забрать не разрешили, зашвырнули в угол, к другим забытым или оставленным вещам — также чьим-то сандалиям с деревянными подошвами, широкому кушаку… Странно и дико смотрелись здесь брошенные европейские ботинки.
Пол в коридорах был холодный, но при быстрой ходьбе это становилось терпимым.
Скоро пришли в большой зал с полом, устланным циновками. Зал опоясывала галерея, скрытая завесой также из циновок. Там, судя по всему, ходили стражники и служки. В самой зале прямо на полу сидели ожидающие — жители дворца, не принадлежащие к ближайшему окружению короля, и знать. Скоро сюда пришли и те трое, что встретились нам в купальне. Потом приходили другие, еще и еще… Опять же, только мужчины.
Зал был небольшой, но в нем вместилась, наверное, половина всей знати этого крохотного королевства.
Одеты они все были богато, но… бедно. Вот так странно. Одежды из тончайшей шерсти, расшитые золотыми нитями и самоцветами, были старинными, старательно латанными, как одеяние, что мы видели на Тимофее. (Я сидел и всё никак не мог заставить себя думать о нем, как о чужом, не верил, что все взаправду и он не вернется с нами…)
По пальцам одной руки можно было пересчитать вещи, выглядевшие действительно новыми. Однако все они были в одной цветовой гамме — от светло-коричневого до темно-бурого, порой почти с бордовым отливом. Вот, что окрасило воды ручья незадолго до нашего восхождения! Перед праздником те, кому необходимо или те, кто достоин, готовили себе обновку — красили новые вещи, подновляли старые. Непригодные, наверное, сжигали.
Закрытое королевство жило не бедно или богато, но просто — как могло само по себе, словно не существовало остального мира. Производили только то, что было действительно необходимо. А если все на виду друг у друга, если нет и не может быть никого и ничего лишнего, то зачем избавляться от того, что может еще послужить?
Богатая вычурная вышивка на некоторых одеждах выглядела так ассиметрично и не вполне уместно, будто выполняла роль не столько украшения, сколько заплатки…
Вероятно, в королевстве ведется и строгий контроль рождаемости.
Не хотелось лишний раз думать о такой мерзости, но «ночь гостей» явно отмечается в том числе и в память о тех детях Акси-Акала, которым общество или правители не судили жить.
Люди в зале тихо, едва слышным шепотом, молились. Кто-то сидел молча, словно в прострации.
Несмело, с паузами в несколько секунд, молиться начал и Павлик. Я просто сидел. Матвей то сидел, то начинал переминаться, перемещая вес с одного бока на другой. Я заподозрил неладное, осторожно спросил, в чем дело.
— Да со всем этим… Спим на камнях… У меня с юности, с Перекопа спина порченая. Не вовремя заломило. И нога немеет. Как думаете, голову размозжат, если встану постоять?
— Непохоже… Попробуйте. Попросят — сядете.
Матвей медленно поднялся, потягивая спину. Кое-кто на него поглядел искоса, но больше ничего не произошло.
Так прошло несколько часов. Я понял, почему нам не давали со вчерашнего вечера ни воды, ни еды — чтобы ничего не отвлекало от подготовки к тому, что произойдет. Однако отвлекало все же чувство голода.
Учли и это. В какой-то момент молчаливые бритоголовые служки стали ходить по залу с подносами с какой-то едой — похожими то ли на печенье, то ли на казинаки, резаные круглыми кусочками. Дали и нам. Нам с Павликом дали сразу, а Матвею — после того, как он смиренно сел на место.
На вкус еда оказалась высушенной фруктовой массой с вкраплениями трав и грубых злаков.
— Мне эта трава не нравится, — ровным тоном отметил Матвей, надкусив.
— Яд? — ахнул Павлик чуть громче чем нужно и на нас встревожено оглянулись.
— Нет, — цыкнул Матвей. — Тебе, Савченко, даже полезно. От нервов.
— Уверен? — уточнил я.
— Нет. Не большой специалист.
Мне осталось только вздохнуть и доесть. Другой еды ждать не приходилось.
Да и какая уже была разница?
Но, думается мне, Матвей все же ошибся в своем подозрении. Если в угощении и были какие-то особые травы, то без специальной обработки оставались пряными травами. Может, и тонизировали (как оказалось позже, энергия нам и правда требовалась), но не сильнее и не опаснее естественных листьев коки, которые жуют в Южной Америке.
Тихий звон откуда-то с закрытой галереи ознаменовал окончание нашего ожидания…
Как по команде люди в зале стали подниматься и медленно пошли к распахнувшимся дверям — напротив тех, через которые мы все вошли, и более широким.
Миновав короткий темный коридор, мы вышли то ли во внутренний двор дворца-храма, то ли в очень просторную залу, практически лишенную потолка. На фоне неба, почти синего, с загорающимися звездами, лишь тронутого отблеском гаснущего заката, казался нарисованным углем узор резной кромки, состоящей из угловатых, соединенных цепочкой солярных знаков. Возможно, в непогоду потолок укрывают пропитанным тканным или деревянным настилом.
Сама зала (все-таки, это скорее зала, чем двор) была так же, как и большая часть дворца, вырублена в скале, и отверстие в потолке глядело в небо среди диких хребтов.
Дым от палочек благовоний, пучками курящимися тут и там, уносился туда же, в небеса.
От стен, украшенных барельефами, спускались три ряда широких скамей. С досадой отметил я, что знать и служители, не занятые в церемонии, садились по-японски, на колени. Пришлось и нам. Один угол был огорожен резными ширмами — за которыми поблескивали огоньки и двигались тени. Женские зрительные места. Там была и наша Ирина Михайловна.
Мы втроем опустились, куда нам указали служки, — во втором ряду.
— Прям по контрамаркам… — процедил Матвей, сгибая свою ногу.
Я решил ничего не спрашивать о его самочувствии.
Зал поначалу был освещен довольно тускло, лишь редкими лампадами на цепочках кое-где у стен.
Больше всего их располагалось у противоположной стены. Очертания барельефа чуть мерцали из-за вкраплений кварца в скальной породе.
Вычленить отдельных существ — людей, животных — было трудно в этом переплетении линий. Зато ясно проступало гигантское древо, которое не стояло как столп мироздания, а вилось жилой. Как тополь у ворот королевства. Приглядевшись внимательнее, я увидел, что ветви и листья дерева проложены старым потемневшим золотом.
У корней дерева стоял на массивной каменной плите трон с балдахином. Трон пока пустовал, но не было сомнения в том, кому он предназначался… Король. Корень и ствол рода и всего королевства.
За троном живого божества виднелись пять или шесть тронов-постаментов, на которых, обернутые шелком и гирляндами цветов, сидели мумии — вынесенные явно на праздник, покоящиеся вдали даже от придворных глаз. Те самые «былые короли», которых давеча помянул Тима. Он уже был здесь, проходил коридорами и залами дворца. О чем он думал?.. В какую секунду всё для себя решил?
Снова раздался тихий звон, а сразу за ним — низкий голос труб.
Открылись двери у дальней стены, словно нижние ярусы барельефа пришли в движение. Вошли слуги, свита и, наконец, Паувар Рох.
Я пытался убедить себя в том, что его рост — это лишь иллюзия, что сам он лишь варварский вельможа… Но увидев его, белого, с голубыми глазами, я все равно на мгновение оцепенел.
Он шествовал, словно ожившая статуя среди простых людей, но дело было не в скованности движений, а в их плавности, стати. И этот бог был задрапирован в багровые одежды, в новые одежды. Остается только гадать, каких усилий стоило местным ремесленникам окрасить ткани именно в этот оттенок, имея свои скудные ресурсы.
Передо мною был человек, которого с рождения учили двигаться и, кажется, даже мыслить иначе, чем простой смертный, иначе смотреть на этот мир. Человек, которого научили верить в то, что он не вполне человек. Верил он, и свято верили подданные.
Таких, но со знаком минус — считающих себя ниже прочих — я видел достаточно, но вот увидел и того, кто определенно считает себя выше остальных людей…
Может, и рост сыграл не последнюю роль. Если бы среди свиты с таким же достоинством следовал какой-нибудь низенький пухлый бай, это было бы смешно.
Ни единого суетного или неловкого движения не сделал ни он, ни кто-либо из его свиты. Умом я понимаю, что всё это лишь идеально продуманное представление (как и любой ритуал), но ничего тогда не смог с собой поделать — какая-то часть меня трепетала, уверовав, что передо мною… истинный король.
Представление… Как ясно я в этот момент осознал, что есть подобные церемонии для простого, дикого люда! Да ведь и выход Паувар Роха на балкон в день всенародного праздника обставлялся с церемониальной пышностью. Это мы прохлопали, готовясь умирать.
Люди должны видеть своего короля, свое божество, во всем блеске. Это держит их не только в покорности, но и в личном спокойствии. Как еще им здесь, в глухом уголке, коснуться возвышенного — а значит, получить и лучик надежды?
Вот ведь как… И средневековый люд Европы и Руси рад был, если герцог или князь дарили храму золото или драгоценности. Потому что тогда красота принадлежала всем — общине, городу, — и увидеть ее, причаститься ею мог каждый.
Король правил вместо бога, герцог был вассалом короля — ясная вертикаль власти. Но сколько раз разгневанная чернь поднимала герцогов, баронов, баринов на вилы! Вспомнился мне и наш царь, о котором я, по малолетству, знал довольно мало. Плохой был из него наместник — не внушал. Поэтому народ его и скинул, сочтя себя обманутым в самых лучших ожиданиях.
(Только бы Матвей не прочел!)
Для того, чтобы стать недовольным, народу порой достаточно и позавидовать соседу. Но здесь, в Акси-Акала, сосед кто? Только деревенька. Но это не сосед, это как раз бедный крестьянин, радостно гнущий спину на хозяина. Большего он не видит и не надо.
А надо ли?
Здесь есть все необходимое для жизни человека — еда, вода, чистый воздух и вера в причастность большому Космосу. Не знают местные ни домов мод, ни машин. Так может — и пусть?
И пусть правит здесь Паувар Рох, будь это хоть имя его, хоть титул, хоть фамилия…
Думая так, покачиваясь уже от усталости и отупения (а может, и от трав, положенных в данную нам еду), я понял, что, скользнув взглядом по толпе, Паувар Рох взглянул и на меня. Мельком, но именно на меня. И словно точка была поставлена во всем моем долгом мысленном пути во внешний мир и обратно. Я обмяк, замер.
Раздался далекий перезвон колокольчиков. Ритмичный и настойчивый, он всё возрастал — с другой стороны, с той же, с которой пришли и мы, приближалась другая процессия.
Первыми в открытый зал вступили четверо окутанных пологами служек с простыми музыкальными инструментами — деревянными рамами с тремя перекладинами, на которых и звенели потемневшие бронзовые колокольчики. Они встряхивали рамами совершенно четко и слаженно, отчего, вкупе с тем, что лица и контуры фигур были скрыты полупрозрачной тканью, казалось, будто сами они целиком — гигантские инструменты. Ждали в нишах, в шкафах своего часа с прошлого лета и вот их, наконец, достали.
Следом за ними, вступая в зал, загудели на коротких флейтах (похоже, из человеческих костей) еще четверо. Эти уже шли с открытыми лицами, но вымазанные то ли краской, то ли белой глиной.
Я так и не понял, не успел уловить, откуда именно взвыло низкое горловое пение — то ли множественное, то ли раздробленное эхом — но сразу же в зал вступила последняя часть процессии. Снова четверо служек, на этот раз придерживающих обширный полупрозрачный полог, под которым двигалась стройная полуобнаженная фигура. Все пятеро ступали чинно, медленно, в такт музыке, но шаг Тимофея (разумеется, это был он!) все равно чуть превышал шаг его свиты и вносил едва заметный разлад в это уже механическое, веками неизменное действо.
Пришли и замерли посредине зала.
Чуть зайдясь, словно сердце от тревоги, музыка продолжалась, далекое пение нарастало. Молниеносным движением фокусника служки сдернули покров с Тимы.
Он остался стоять, будто не заметил, не обратил внимания. Будто он — статуя в чьем-то саду или салоне. Он и был похож на статую — в свободных штанах, в золотых браслетах на лодыжках и запястьях, в золотом ожерелье с крупными камнями, похожем на ошейник… А вся открытая его кожа — лицо, спина, грудь руки, ступни — была вымазана все той же белой краской. Свежая или очень хорошая, она не крошилась и не сыпалась.
Будто и правда статуя… Будто не мой товарищ Тима, а статуя, слепленная с него. Нет — словно его чужой, холодный двойник из какого-то мертвенного измерения вселенной, соприкоснувшегося с нашим.
Картину дополняло клеймо — его обмазали вокруг, но не поверх, и оно бросалось в глаза, алое, словно готовое вот-вот закровоточить. Зачем-то в голову полезла инструкция первой помощи при ожогах, никому сейчас не нужная.
Пение смолкло, смолкли пока флейты, остались только колокольчики — тоже притихшие, словно крадущиеся по краю.
Белая статуя пришла в движение, язва клейма перекатилась по мускулам.
Теперь Тима танцевал осознанно, продуманно. Не спешил.
Оговаривали ход церемонии на ломаном санскрите или он вновь импровизировал? И кто под кого снова подстраивался — он под течение музыки или музыканты под его движения?
Но всё шло как бы само. Просто, словно то был танец ветра, играющего с цветами или листвой. Или танец воды, стремящейся, поначалу не спеша, из холодной заводи к краю скалы, с которой она сорвется водопадом…
Я и не заметил, как снова вступили флейты, а затем и пение. Оно нарастало как из инфразвука, сперва неслышимое, а затем — пронизывающее всё вокруг. Уже сейчас я думаю, где и как расположены в том зале звуковые каналы, ниши и прочее, а тогда, отупевший от усталости и нереальности происходящего, я чувствовал, как звук пронизывает меня, мои кости, нервы, отдается в моём горле, в моём черепе…
Павлик рядом плакал то ли от испуга, то ли от благоговения. А Матвей не думал и не чувствовал уже ничего — его опять скрутило судорогой боли, и он едва держался, по-дикарски упершись в пол костяшками сжатых кулаков.
Ритм нарастал, становилось невыносимо. Я уже не думал, что вижу Тиму в диковинном гриме, передо мной в зыбких отсветах лампад метался призрак.
И это кошмарное, потустороннее пение, непрекращающийся ритм, который поглотил, подчинил себе ритм моего сердца!..
Не скажу точно, сколько всё длилось. Не дольше, чем ночь.
Да, кажется, это кончилось, когда свет Луны проник в залу. Я со своего места Луны не видел — только краешек ее ореола и россыпь мелких, словно однокаратные бриллианты, тусклых рядом с царицей, звездочек.
Пение резко смолкло, и словно вырвали что-то из груди. Колокольчики зазвенели реже, флейты зазвучали протяжно, мирно. Тима замер. Теперь я увидел, что краска на его теле и уголь, которым были подведены его глаза и брови чуть потекли, живое горячее дыхание выдавали в нем не статую, не призрака, но человека. Хотелось по привычке ободряюще ему улыбнуться, захлопать… Но он и не думал глядеть в нашу сторону. Нас больше не существовало. Это я был призраком.
Мне подумалось, что от усталости уже рябит в глазах, но потом я понял — нет, и в самом деле из открытого потолка струится осязаемое сияние. Подумалось, что это те самые мелкие звездочки вдруг посыпались. А почему бы и нет? Или то был пух гигантского тополя, здешнего древа жизни?
Но это с близких гор пришел снег…
Даже в зале сделалось немного холоднее. Каким счастьем была эта прохлада!
Тима стоял в блеске невесомых снежинок, которые таяли, едва касаясь его тела. Дыхание ледника было совсем легким.
Все и всё замерло в зале. Что-то должно было произойти. Мне думается, Тима не знал наверняка, и все, что он делал дальше, было порождено наитием, интуицией.
Между ним и Паувар Рохом было свободное пространство — широкий коридор из слуг, служек и придворных.
Мои тело и разум были уже так утомлены, что я не ощутил ничего или даже счел совершенно понятным и естественным произошедшее следом…
Тима рухнул на колени, не отрывая взора от короля, а затем просто пополз к трону.
Звучала ли всё еще музыка или только эхо в моей голове? Будто выли плакальщицы…
Подползя к трону, Тима так и не поднял глаз на Паувар Роха. Только поцеловал колоду под его ногами и распластался на полу, лицом вниз, раскинув руки.
Вот в этот момент точно вновь завыло пение (или усилилось?), зазвенели колокольцы. Всё заканчивалось, но как именно — я не разобрал и не запомнил. Матвей все-таки потерял сознание от боли и повалился на меня.
Нам с Пашей пришлось тащить его на себе до нашей кельи.
Скоро привели Ирину Михайловну. Она и правда сидела за резной ширмой с дамами Акси-Акала.
Я спросил, видела ли она всё. Она ответила, что — да. Какая она была бледная!
Дальше говорить она не хотела. Да и никто из нас не хотел. И не мог.
Мы все повалились спать.
Назавтра днем разбудили стражи.
Не дали ни воды, ни еды, зато бросили наши ботинки, оставленные в умывальне. Даже связали за шнурки по парам. Правда, не все правильно. Не знаю, как у других, а мои здорово отсырели и надел я их с большим трудом. Особенно левый — был как колода.
А затем нас погнали наружу со всеми нашими немногочисленными вещами.
Мы с Павликом шатались как с похмелья. Зимина вовсе едва держалась на ногах, Матвей шел, хромая и тихо матерясь.
Итак, мы снова стояли на площади перед дворцом. Только тут мы поняли, что уже вечер — солнце, окутанное облаками, приближалось к пикам гор. Мы проспали весь день.
Праздник в Акси-Акала закончился — больше не трепыхались по ветру цветные платки и ленты. Только лепестки маков катались по земле, смешиваясь с пылью и тополиным пухом.
На нас снова собрался смотреть народ, но уже молча и не подходя близко.
Только здесь и теперь я приметил, что треугольные монетки привязаны у многих на пояса — у мужчин и у женщин. У тех, кто победнее, — одна, у кого-то по две, по три, а у одного пожилого господина — целых шесть. Видимо, это не в прямом смысле деньги, а некие знаки того, сколько благ дозволено и положено по статусу. В храм вчера шли, оставив мирское.
Окна дворца были закрыты и больше не сверкали золотом старинных статуй.
Король Паувар Рох возвышался на балконе. Рядом стояли придворные, миньон-евнух, в уголке — какие-то дамы с явными чертами метисов в обликах и в ярких одеяниях. И еще на балконе стоял Тима — по левую руку от короля, в тех же одеждах, в каких приходил к нам в темницу.
Бледный, горделивый. Словно в образе.
Я едва сдержался, чтобы не крикнуть ему: «Приди в себя! Это не игра, это навсегда! Бежим отсюда! Бежим домой…».
Но никто бы уже не дал нам сбежать всем вместе. Да и довольно было безумия на одну несчастную экспедицию.
К моему удивлению Тима вышел вперед. Хотя, чему удивляться? Он тут единственный говорил по-русски.
— Люди из внешнего мира… — произнес он почти со злостью.
Матвей тихонько выругался.
Тима не слышал с высоты королевского балкона. Он продолжал:
— Вам была оказана великая милость. Вы узрели благословенный край и живого бога. Можете рассказать в своих проклятых краях, если только кто-то пожелает слышать ваши голоса. Вы можете вернуться в ваши дома, если успеете покинуть королевство Акси-Акала, прежде чем солнечный свет скроется за горами. Бегите! У вас мало времени.
Я, оцепенев, смотрел на него и на Паувар Роха. Оба — будто статуи.
Меня дернула за рукав Ирина Михайловна.
— Бежим, Сережа!
Я понял, что это ни черта не шутка!
Павлик метнулся к краю площади, Матвей зверем пятился, уже подволакивая ногу.
Благо, вещей с нами почти не имелось. Что-то, какая-то котомка, была у Павлика, но он ее тут же бросил.
Мы бежали.
Не оборачивались.
Сейчас понимаю, что, ошарашено пялясь на балкон, я увидел Тиму в последний раз.
Вообще многое я осознаю только теперь. А тогда было физически больно и тяжело. Приходилось поддерживать, тянуть на себе то Зимину, то Матвея. Павлик старался взять себя в руки и помочь.
Собраться с духом помогали и стражники, стоящие то тут, то там поодаль от дороги с копьями.
В какой-то момент Ирина Михайловна села на камень (резной — какое-то мелкое чудище, услужливо подставившее свой зад как табуретку) и сказала, что дальше не пойдет, ей все равно, а мы должны убираться. Рядом бухнулся Матвей. Захотелось взять булыжник потяжелее и размозжить головы обоим.
— Что, товарищ Зимина? Перекурим.
— …Провались ты! Идите отсюда, скорее!
А Павлик пищал:
— Ирина Михайловна!
И метался на два шага туда-сюда по тропе.
— Да мне тоже неможется, — пожаловался Матвей, как бы никуда не торопясь.
— Оставь меня в покое. Я антисоветчица. Признаюсь. Сережа, пни его. Убирайтесь.
— Прошу вас! — взмолился уже я. — Вас обоих. Поднимайтесь. Вы же понимаете, что мы не уйдем?
Матвей поднялся и грубо и невежливо, за шиворот, поднял Ирину Михайловну с камня. Лицо у нее было совершенно обреченным — блестящим от испарины, рыхлым, покрытым багровыми пятнами. У нее и правда не было больше сил.
— Ты что, мою характеристику не читал? Не верю, что где-то папочка не лежит.
— Лежала какая-то. Хотите съем при вас? Когда вернемся…
И мы вернулись.
Пока, конечно, не в Ленинград. До него еще пол мира.
Уже в стремительно сгустившейся темноте, мы вырвались из ворот, прорубленных в горной породе. Помню шаги стражей за спиной. То ли нас и правда собирались убить, но спас какой-то последний, не желавший гаснуть, луч солнца. То ли нас хотели просто наверняка вышвырнуть из страны, в которой нам не было места.
Мы упали на площадку между воротами и пропастью с великим тополем. Просто лежали, дыша, не в силах произнести слова или пошевелиться.
Первым очухался Павлик, потом я.
Больше всего я боялся за Ирину Михайловну, особенно, когда спустя полчаса дыхание ее успокоилось, став почти не слышным.
Матвей, глядя в небо, дышал глубоко, едва не срываясь на стон или рычание.
Было холодно, лежать просто так становилось опасно, и я, все же растормошив своих спутников, убедил их начать не спеша, осторожно двигаться к ручью внизу.
Мысль о воде, думаю, убедила лучше моих слов.
Мы добрались.
Сейчас в деревне. Надо собираться в обратный путь.
3 июля — деревня
Личный дневник Сергея Воздвиженского
Живем всё в том же сарае. Пух тополя-великана почти перестал сыпаться. Отцвел.
Местные спокойны, вполне дружелюбны, словно ничего не произошло.
Ирине Михайловне нездоровится — сердце шалит после такого марафона.
Матвей отмалчивается и бодрится, но и ему еще больно. Обычно порывистый и живой, теперь он старается даже не стоять лишний раз без надобности.
Все же обговорил с ним свои мысли в открытом зале. Когда произнес вслух, они показались мне совершенно пустотелыми, сумбурными. Но, как ни странно, Матвей меня понял, даже согласился.
Я попытался поговорить с Ириной Михайловной, хотя бы расспросить о том, что было на женской половине. Но она не хочет говорить ни о чем, кроме сборов в обратный путь и о том, что скажем в Ленинграде.
Личный дневник Ирины Зиминой
Думала помру, меня закопают здесь же — ну и хорошо. Но вроде бы жива.
Даже курить не могу, сердце заходится как ненормальное. Есть повод поберечь папиросы на обратный путь.
Нашла свое потаенное королевство. Золушка преклонного возраста.
Не знаю, что думать, что сказать потом коллегам, что чувствовать сейчас. Де после каждого большого дела следует опустошение. Сказано-то как славно, даже зачеркивать не буду.
На кого злюсь? За что?
Столько раз была, казалось, везде. Видела дикарей, видела вельмож, видела лам…
А здесь-то что?
Странная этническая помесь, трудная доступность. Как они тут вообще живут? Как они живут так столько веков?
Они же — осколок, часть чего-то древнего, очень старого.
Вся эта мозаика — какой-то сюрреализм. Как оно вдруг сложилось? Как, зачем и когда оказалось здесь?
Поснимали мы, записали. А дальше? Всё это понять, выяснить можно только и только живя здесь, серди них. Хотя бы в деревне.
Вот на кого злюсь — на Тимофея! Знала бы, сама бы его в Обводный — и еще гарпуном. Хуже Изотова, который оказался вполне себе человеком, пусть и с особой начинкой. А это…
Чашка нужна только если она чашка. Прославился, сбылась мечта идиота. Не в Ленинграде, так хоть здесь. Первый на деревне.
Для космоса танцевал, для короля.
Паувар Рох еще не знает, кого на себя повесил. Скоро этому экзальтированному и здесь станет скучно, только деться уже будет некуда!
Что он поймет из увиденного, из того, что еще предстоит увидеть и пережить?..
Я с детства жила востоком. Да, Акси-Акала — новое королевство, не нанесенное на карты. Но многое в нем было мне знакомо. Знакомо по музейным экспозициям, архивам, священным неизменным островкам среди разрастающихся городов Азии. Но здесь всё это живо и в полном своем праве…
Мне и в голову не взбрело бы роптать, что меня посадили за перегородку словно женщину востока, с немногими придворными дамами, допущенными на церемонию. Сидела там, доктор наук, в своих драных штанах и рубахе, среди них, в одеждах из крашеной тонкой расшитой шерсти, с древнейшим золотом на запястьях и шеях. И так должно было быть. Пусть. Я думала, что это только начало, что нас все же не вышвырнут, как собак…
4 июля — деревня
Личный дневник Ирины Зиминой
На нас в деревне уже начинают косо глядеть.
Не уйду!
Что мне терять? Возможность предъявить в Ленинграде несколько фотокарточек и наш с Сережей рассказ? Никто не снарядит сюда экспедицию. Вообще неизвестно, что в мире будет, а тут — воздушные замки. Торговый путь не проложить, опорный пункт не устроить, а насаждать режим (любой) вообще без надобности.
Матвей сказал, что через соляное кладбище, возможно, ведет потайной проход в королевство. Вот через него и попробую пробраться. Пусть в последний раз, пусть хоть сдохну по дороге. Пусть хоть там на месте пристрелят!
Есть тут «тропа британского офицера». Пусть будет и перевал русской сумасшедшей ученой.
13 июля — «тропа британского офицера»
Личный дневник Сергея Воздвиженского
Из деревни почти бежали неделю назад.
Надеялись побыть подольше, хотя бы даже «за воротами королевского замка». Но то, что нас не хотят более видеть, объяснили вполне доходчиво.
Засиделись. И понятно: еды там ограниченное количество, дело не только в суевериях.
Просто не дали нам ужина, кроме воды, а утром крайне любезно оставили на пороге огромный платок с сухим пайком (рыбки, сухофрукты) и вежливое послание: прикрытую тряпкой полуразложившуюся голову овцы. Очевидно, была прикопана, чтобы через год-другой получить череп на чашу или украшения с пуговицами.
Собрались мы скоро, рванули к каменистым холмам, к дороге на каменный лабиринт… И тут Зимина напугала меня так, что волосы зашевелились. Не то что предположила, а спокойным шепотом заявила, что остается — идет искать перевал через кладбище.
Не скажу точно, не бухнулись ли мы перед ней на колени. Павлик — кажется, да.
Изотову тоже, видно, не хотелось ни терять товарища как человеку, ни терять подопечную, как сотруднику…
Все-таки уговорили. Я по правде сказал, что роднее нее у меня никого.
Сам удивился, что она остановилась — так спокойна и уверена была до этого…
15 июля
Личный дневник Сергея Воздвиженского
Снова на «тропе британского офицера», снова в «доме отшельника», где уже жгли свой ночной костер и где Тиме приснилась призрачная птица, клювом пронзившая его сердце.
Сидели долго молча, съев по своей порции припасов. Жители деревни дали нам сушеной рыбы и фруктов вдоволь (по своим меркам), но чтобы дойти до Хотана, придется питаться довольно скудно.
— Нет, бред какой-то, — вдруг произнес, поежившись, Матвей. — Ни для чего не нужно!..
— Что? — отозвался я.
— Еле пришли, еле вышли. Думал, там и помрем в этом каменном лабиринте. — (Это было правдой, на обратном пути мы здорово заплутали, даже думали не остаться ли ночевать в складчатых скалах, через которые шла тропа из деревни). — Ирина Михайловна, скажите мне сейчас прямо, что и как вы будете писать в своих публикациях, в статьях, когда вернетесь?
Зимина подняла на него взгляд — холодный, но не от прежнего презрения. Она будто выгорела. Так ни слова мне не сказала о пережитом в королевстве за минувшие две недели.
— Вы правы, Матвей, — сказала она. — Я тоже не думаю, что это кому-то нужно. Главное — я не думаю, что кто-то или что-то нужно там, в Акси-Акала. Туда не попасть запросто, поэтому этот мир и выжил. Пусть останется там.
Она перевела взгляд на меня, спрашивая, что я думаю.
— Мы нашли сказочное королевство… — произнес я. Я не мог этого не сказать! — …Куда вряд ли когда-либо зайдет кто-то еще. Оно капсулой времени пережило все войны, включая Мировую Империалистическую. Есть две возможности. Либо люди придут таки туда — прилетят на самолетах, или проползут по горам. Будут наши Советы с «англичанкой» делить этот клочок, эту тайную крепость в горах. Либо нас с вами назовут фантазёрами после наших публикаций в научных журналах и выступлениях на конференциях. Горсть монет и тряпочки положат в запасник Эрмитажа…
— Так что? — поторопила Ирина Михайловна. Она и сама думала то же, сама всё понимала. Я просто сыпал ей соль на рану.
— Этого не было? Приснилось, приморочилось, не дошли. Так бывает. Ведь так, Матвей?
— Так бывает и очень часто, — уверенно подтвердил Матвей, словно подсказывая двоечнику на экзамене.
— Как же?.. — пискнул Павлик, оглядываясь на Ирину Михайловну.
Та лишь покачала головой. Вдобавок и Матвей глянул волком.
Павлик отступился.
Все мы в тот момент отступились.
Матвей сказал, что теперь надо договориться о том, что сказать. «Рапортовать» — так он выразился.
Ирина Михайловна ответила, что у нас полно времени на разучивание, можно начать и завтра.
Ложимся спать…
- Личные письма
Письмо Матвея Изотова Сергею Воздвиженскому.
Сентябрь 1942 года
«Здравствуй, Сережа!
С оказией узнал, где ты, в каком госпитале. Как ты? Говорили, что ранение нетяжелое. Если что, пиши обратно сюда же, в Ленинград, до меня дойдет.
Зимину видел. Волнуется за тебя — если ты и писал, то последние письма не дошли. Сама в порядке. Ну как «в порядке» — как умеет. «Излишки» своего пайка отдает Савченкам — у них недавно родился малой. Хорошо, что скоро снова наладят эвакуацию и он с матерью поедет на большую землю. А одного трутня-Павлика сверх меры кормить незачем, надеюсь, и Зимина не станет.
Ты выздоравливай там, Сережа. Не унывай, держись. Скоро будет перелом, и мы со всей этой гадиной расквитаемся.
Два раза просился на фронт, но с ногой хуже — не взяли. И говорят, что де я нужен здесь, на своем месте, что тоже надо работать. Работаю. Знал бы ты, что у нас здесь, в запертом наглухо городе. Один шаг от подвига до самого гнусного зверства.
А недавно, представляешь, приснилось, что вокруг Ленинграда выросли горы. И обстрелов больше нет. Никого и ничего нет, только мы сами у себя остались. Все думают, как жить дальше, и тут выхожу я и говорю:
— Разрешите признаться, товарищи, как всё было на самом деле тогда в тридцать третьем на Тибетском нагорье… Думаю, нам стоит перенять опыт товарищей из Азии!..
И мне сам Жданов отвечает:
— С ума сошли, товарищ Изотов? Там же королевство.
— Но вы поглядите — королевство, но при социализме. О каком наращении капитала может идти речь?..
— А как же эксплуатация крестьян?..
И дальше спорю, спорю… И уже сам с собой.
Не знаю, может, у тебя за давностью лет, за вереницей других экспедиций и походов, всё это поблекло, но я-то редко так выдвигался. Кажется, на другую планету заглянули. И будто бы там остался. Не весь, а какое-то отражение. Что-то слышится оттуда, видится…
А у тебя не так?
Сейчас можешь не думать, потом. После Победы встретимся — с тобой, с И.М., даже с трутнем.
А мы обязательно победим, Сережа, не смей даже сомневаться. Будем верить. Мы, кто тут, будем работать и стараться, чтобы вам там легче было.
Пиши, обязательно пиши.
До встречи, Сережа!»
Письмо Ирины Зиминой Сергею Воздвиженскому.
Январь 1950 года (не отправлено, забрано из квартиры лично С.В.)
«Серёженька!
Ты не думай только плохо, не думай, что я тут с ума сошла. А может, и сошла. Тебя вижу только в праздники, знаю, что занят. А Глаша моя такая же старая дура как я сама. Рехнешься тут…
Пишу, чтобы блажью не засорять телефонный эфир в коммуналке.
Да и виделись мы с тобой недавно, на Рождество. И, знаешь, Серёженька, я ведь этими встречами и живу. Только они и остаются какими-то метками во времени. Остальное — газон, каша, растёкшаяся по жизни.
И вроде бы спокойно живется, верно? Тихо, пенсии на всё хватает. На что бабке жаловаться? Не слышит ничего, еле видит…
Я будто и правда ослепла и оглохла в последние годы, стало казаться, что всего хватает, что всё хорошо.
А вот сейчас проснулась среди ночи, Серёженька, и понять не могла, что со мной не так. Отчего как в каком-то ломаном водолазном скафандре — еле хожу и ни черта не слышу? Проснулась…
Снилось, будто я прошла тот перевал. Прошла через ряды мертвецов в пещерах и нишах и увидела… Не помню точно, что. Акси-Акала, но словно другое. То ли с другой точки, то ли таким, каким оно стало сейчас… Что если после нас оно переменилось? Знаю, первое, что придет в голову — принесли заразу, к которой у местных нет иммунитета. Но нет, я не в это верю. Я не это видела во сне. Там очень красиво.
Только никак не вспомню, как оно все было. Попробую нарисовать, если сумею. Та еще художница от слова худо, да и руки уже не те…
Придешь ко мне на День Рождения — вместе посмотрим. (Вспомнишь, какой по счету — убью!)
Твоя И.М.»
Письмо Матвея Изотова Сергею Воздвиженскому.
Май 1950 года
«Здравствуй, Сережа!
Прости, что так пропал и затянул с ответом. Твою телеграмму переслали мне уже в дороге. А я и не мог распространяться о том, в какую поездку напросился, и не хотел писать на бегу. На похороны все равно бы не попал. Очень жаль! Настоящий была человек. Смею сказать, что у меня с ней сложились товарищеские отношения, хоть она и была по собственному утверждению антисоветчицей. Для тебя, знаю, она была как родная. Прими соболезнования, Сережа.
А я у товарищей в Китае. Один из визитов в рамках нашей большой дружбы. То, что можно рассказать, узнаешь из газет. А я всё про наше…
Нас в рамках экскурсии по стране повезут в Хотан.
Не знаю, сколько там пробудем, но по некоторым слухам осмотреть местность позволят с самолета. С древнего кукурузника, но это даже лучше — им я умею управлять и попробую напроситься за штурвал. Сейчас пишу и понимаю, что лететь в горы плохая идея. И с политической, и с технической точки зрения. Но хотя бы увидеть издалека «тропу британского офицера»…
А может теперь, со временем, и до Хотана дошло хоть что-то об Акси-Акала, хоть весточка.
В общем, следующим письмом о ностальгической разведке доложу. Подробно расскажу при встрече. Помянем Зимину.
Трутню при встрече набью морду, передай, если встретишь (и сам не изобьешь).
До встречи!»
- Санкт-Петербург
3 октября 1993 года
(продолжение)
…Больше мы с Матвеем не встретились. Из поездки в Китай он так и не вернулся. Действительно решился заглянуть за край дозволенного или и правда произошли какие-то неполадки с самолетом, как мне рассказали его дальние родственники? Гроб был закрытый и я не мог отделаться от мысли, что похороны символические, что там и нет никого.
Еще долго я ждал, что он появится на пороге — вновь прошедший через «тропу», через место горной встречи и южные республики… Придет и расскажет, как там сегодня, в сказочном королевстве, спрятанном от нашего тревожного времени. Прямо как в старых романах…
Конечно, он не пришел.
Так я потерял, наверное, последнего своего друга. Я всегда трудно сходился с людьми. Всех знакомых барышень скоро отпугивало то, как я погружен в научную деятельность и то, что не желаю выбивать себе квартиру. Мне всего хватало…
А вот друзей, товарищей к старости стало не хватать. Остались приятели, ученики. И работа. Преподавал, ездил в экспедиции.
Состарившись, ходил по школам, рассказывал ребятам про войну. Теперь, кажется, и это не нужно. Остался я и эта моя комната на Петроградке с круглым столом, за которым теперь я один разбираю карты и бумаги. За которым только я один могу выпить стопку за упокой века, глядя на чужие окна по ту сторону двора-колодца.
Теперь, будучи глубоким стариком, жалею, что не отпустил Ирину Михайловну тогда в последний рывок в Акси-Акала. Что бы ни ждало там…
И почти завидую Тимке.
Тому, что Тимка прожил свою жизнь где-то там, в сказочном королевстве — что его мечта сбылась на глазах у товарищей, и ему больше не о чем было мечтать.
Ведь когда твои мечты чисты и высоки, словно хрустальный купол, они разбиваются страшно. Они накрывают тебя тяжеленной грудой осколков, и ты лежишь, не в силах ни думать, ни верить… Уже не ты.
А когда твои мечты положены камнем под стопы твоего повелителя, они незыблемы и просты. И пребудут вечно.
Санкт-Петербург
2020-2022