Контракт

— Ничего себе! — Леони потрясенно оглядела полузатопленное помещение, помедлила мгновение, потом решительно сбежала по ступеням вниз и с плеском спрыгнула на каменный пол. Тонкая тетрадь в картонной обложке дрейфовала по поверхности мимо лестницы. Леони наклонилась, схватила ее, не глядя положила на ступени выше уровня воды и ринулась вперед, к устрашающей груде разбухших от сырости, погибавших на глазах книг.

— Мы даже представить себе не могли… — причитала теперешняя владелица дома, которой он достался в наследство от полусумасшедшей старухи, имевшей в городке репутацию ведьмы. — Мы даже не догадывались, что добрая половина дедушкиной коллекции находилась в подвале! Бабушка мало что понимала на старости лет и не сознавала их ценности… Если бы не наводнение, мы бы еще долго не знали… Они бы так и лежали тут…

— Боюсь, что какие-то из них вы в любом случае уже потеряли… — деловито отметила Леони, отправляя на ступеньки целую стопку книг, которые впору было выжимать.

— Боже, там ведь были первопечатные издания! — чуть не рыдала хозяйка. Подобрав со ступеней книги, она торопливо поднялась по лестнице и позвала куда-то в коридор: — Ришар! Да где же ты там?!

Леони продолжала работать.

Река, на излучине которой пристроился крохотный средневековый городок, бывала капризной по весне, когда с гор сползали тающие снега, но таких наводнений здесь не наблюдали уже, наверно, несколько сотен лет. Конечно, здравый смысл не советовал держать ценные и тем более не терпящие сырости вещи под землей, но в данном случае о здравом смысле речь и не шла. Спасатели трудились по всему городку; разумеется, у них были задачи серьезнее, чем чье-то книжное собрание, уже месяцы зараставшее плесенью в погребе.

— У вашего деда каталог хоть был? — доставив на сушу очередную стопку и остановившись отдышаться, спросила Леони.

Хозяйка только растерянно пожала плечами.

— Надо поискать… Я не видела. Может быть, он тоже… — она махнула рукой в угол, где лежали книги.

— Все не так плохо. Наша мастерская сделает все, что в наших силах. Это выглядит пугающе, но, даже если какое-то время условия их хранения оставляли желать лучшего, в воде они пробыли недолго. А в прежние времена книги делали на совесть, потому они и доживают до наших дней…

Леони протянула руку за очередной книгой, но та соскользнула со стопки других и провалилась на пол погреба, вернее, на дно, полностью скрывшись под водой. Леони попыталась поймать ее, но споткнулась обо что-то, пошатнулась и упала на одно колено, зачерпнув голенищем резинового сапога грязной воды. Чья-то сильная рука помогла Леони выпрямиться — это пришел наконец Ришар, муж хозяйки, и подключился к спасению утопающих.

Последние книги приходилось выуживать из мутной воды над самым дном, действуя на ощупь. Хозяева махнули рукой — все равно спасать там, скорее всего, было уже нечего, но Леони упрямо продолжала шарить вслепую в углу погреба. Она помнила, что еще по крайней мере одна книга, выскользнувшая из ее рук, должна быть где-то там.

И Леони достала ее — правда, дорогой ценой. Нащупав онемевшей от возни в воде рукой жесткий край переплета, она радостно вскрикнула, схватилась за книгу крепче и тут же поняла, что налетела на что-то острое, вероятно, какой-нибудь проржавевший садовый инструмент — чего только не валялось в этом подвале. Леони резко отпрянула, однако добычу не выпустила, и размокшая книга в кожаном переплете появилась на свет, но с ребра ладони на темный от влаги обрез ручейком струилась кровь. Больно не было, но от одного вида собственной крови, а главное — ее количества, Леони едва не стало дурно. Она пошатнулась, но Ришар снова поддержал ее и, заботливо приобняв, помог подняться по лестнице.

* * *

Заказ реставрационной мастерской, в которой работала Леони, поступил по знакомству, через долгую цепочку дружеских и родственных контактов. Речь шла о паре ценных палеотипов, до которых дорвались после смерти полоумной бабушки счастливые наследники, и выручка предполагалась приличная. Представители мастерской решили совместить приятное с полезным и провести уик-энд в командировке в старинный городок в глубокой провинции за осмотром предполагаемых пациентов. Уже на полпути реставраторы услышали по радио о наводнении и собирались повернуть назад, но их остановил истеричный звонок заказчицы, как раз обнаружившей в подвале книжное собрание. Арман молча посмотрел на Леони, и та энергично кивнула.

— Конечно, едем! А ты как думаешь? — и Леони прикинула, не вытащила ли она после прошлой поездки за город из багажника Армана свои резиновые сапоги.

Было очевидно, что вся работа по спасению и перетаскиванию книг придется на ее долю. Но Леони была искренне предана своему делу, и вид невосстановимо испорченной старой книги воспринимала подобно врачу, констатирующему смерть пациента в результате ошибочно поставленного диагноза.

— Ну что? Едем? А то хозяева зовут на чашку чего-нибудь теплого, — подошла Леони к Арману, сидевшему на скамейке во дворе.

Арман нахмурился. Ей-то явно уже досталась порция и не просто чего-то теплого, а активно согревающего. Кисть руки Леони была туго перевязана, и она по-прежнему прижимала к груди книгу в темном переплете, словно боялась, что та сама по себе опять выскользнет из рук и убежит. Остальные книги громоздились на заднем сидении и в багажнике — реставраторы никак не рассчитывали захватить такой богатый улов. Арман уже приметил несколько экземпляров, спасение которых в любом случае окупит владельцам расходы на осмотр и реставрацию всей коллекции.

— Я считаю, едем, — Арман неуклюже поднялся со скамьи, опираясь на трость, и внимательно посмотрел на Леони. — Ты-то как?

— Едем, — кивнула Леони. — Домой хочу.

Попрощавшись с владельцами, они сели в автомобиль и выехали задним ходом в ворота. Повредив в аварии колено, Арман выучился управлять машиной с негнущейся ногой, но о беготне по лестницам и лазанье по подвалам ему не приходилось и думать. Он то и дело неодобрительно покачивал головой, искоса поглядывая на сидевшую рядом Леони.

— Надо к врачу, — проворчал Арман. — Мало ли какая зараза… Столбняк…

— Иди к черту, — добродушно фыркнула Леони. — Все нормально, даже не болит.

— Сколько ты выпила?

— Столько сколько надо для анестезии и общей дезинфекции организма! — весело ответила Леони и осторожно приоткрыла книгу. Скорее всего, переплет был из темно-красной или коричневой кожи и под мокрым, склизким налетом на нем угадывался странный тисненый орнамент из причудливо переплетенных сложными косами линий, в углублениях сохранились остатки позолоты. Титульного листа Леони не обнаружила, попробовала зайти с другой стороны и внизу последней страницы, текст на которой почти полностью расплылся, нашла полустертую надпись: L E F U E T   L E F E U   M  D I

— Это же наверняка выходные данные! Шестнадцатый век! Тысяча пятьсот… вряд ли первый или четвертый, может быть, сороковой? — обрадовалась Леони. — Что-то французское. Лёфюэ. Le feu значит «покойный». Покойный Лёфюэ. Ты никогда не слышал о таком печатнике?

— Нет, — Арман покосился на книгу у нее на коленях и тут же перевел взгляд на дорогу. — Лёфюэ… Какая-то странная фамилия, ты наверно не так прочитала.

— Почему? Стилизованное Le Fouet, «Кнут». Наверно, предки этого печатника были палачами или что-то в этом роде! — нашлась Леони, и Арман скривился. Он не одобрял излишне вольного полета фантазии, когда речь шла о воссоздании исторических фактов, Леони же всегда рассматривала историю как богатейший склад материала для художественных реконструкций, причем убедить ее в надуманности и нежизнеспособности ее теорий было крайне трудно.

— Я ею вот так сразу и займусь! — объявила Леони и устало откинулась на спинку сиденья.

* * *

Леони положила книгу на столешницу бюро первой половины XIX века. Для рабочего стола оно было недостаточно велико, но зато все необходимое располагалось на полках над столешницей и в тумбочках внизу, а инструменты хранились в металлической кювете под рукой. Книга в этот раз была не настолько большой, чтобы требовать обширного пространства — скромное ин-кварто, чуть меньше форматом современного стандартного листа А4.

Леони любила это бюро, доставшееся ей в наследство от предков, как и всю свою домашнюю мастерскую, расположенную в живописной мансарде с видом из окна на шпили церковных башен старого города; тесную, уставленную и заваленную книгами и прочим разной степени ценности и сохранности «антикварным хламом», как выражалась одна из ее подруг.

— Уж простите, вами я займусь чуть позже, — извинилась Леони и переложила со стола на табурет несколько карманных технических справочников с изящными латунными застежками на ремешках. Их недавно приобрел один фанат стимпанка, но некоторые страницы оказались тронуты плесенью.

— А теперь твоя очередь!

Леони надела перчатки — на все еще перебинтованную правую руку перчатка налезла с трудом.

Мгновение, когда открываешь книгу — прежде чем изучать ее, приводить в порядок, на какое-то время стать частью ее многосотлетней истории… Это всегда особое мгновение. Леони каждый раз испытывала странное волнующее ощущение, как будто перед ней вот-вот откроется портал в новый мир, как будто она отправляется в увлекательное путешествие. Стремясь продлить этот удивительный миг, она обвела взглядом ореховые полки и невольно улыбнулась, когда на глаза ей попалась сидевшая на самой верхней кукла в черно-красной одежке и красном шутовском колпачке с зубчатой кромкой и крохотным латунным колокольчиком. Леони называла шута Пьетро — с тех пор как один заказчик родом из России, придя по делу к ней в мастерскую, окрестил куклу «Pietruschka». Заказчик был симпатичен, одинок, работа была долгой, и общение их не ограничивалось пределами мастерской и деловых отношений. Продолжения у той давней истории не было, но Леони вспоминала о ней с печальной нежностью, и одним из сувениров «русского» периода ее жизни стало имя любимой куклы, сокращенное для удобства в применении.

Большинство знакомых и коллег Леони косились на Пьетро с сомнением, явно не понимая и не разделяя ее привязанности к уродцу. Маленький шут с деревянным корпусом, руками и ногами и фаянсовым лицом пережил, несомненно, не одно и не два столетия; точный возраст его, впрочем, было бы затруднительно определить, да и не было необходимости. Леони ценила его не за возраст. Она и сама не могла бы сказать, что именно так импонировало ей в жалкой, даже жутковатой игрушке. Пьетро никак нельзя было назвать симпатичным или приветливым созданием. Выражение его фаянсового личика было откровенно злым и насмешливым, тонкие карминовые губы кривились в злорадном оскале, на широких скулах пламенел лихорадочно яркий румянец, горбатый нос придавал профилю хищный вид, широкие линии густых черных бровей почти сходились над переносицей, а черные выпуклые стеклянные глазки, аккуратно вставленные в фаянс, под определенным углом отливали пурпуром. Даже крохотный латунный колокольчик на колпачке Пьетро звонил удивительно глухо и траурно. Арман, когда ему на глаза попадалась злосчастная кукла, имел обыкновение картинно передергивать плечами и вопрошать, как Леони вообще может работать, когда на нее смотрит эта тварь? «Никто нас с тобой не понимает!» — вздыхала тогда Леони, брала куклу в руки и целовала в высокий ровный лобик под бархатным краем колпачка. Колпачок она перешила ему сама, как и большую часть остальной одежды, и даже заказала у знакомого мастера новые деревянные башмачки с крохотными металлическими пряжками, так как его собственные ножки были сделаны уж совсем топорно.

Шут попался ей среди порченного молью и жучком старья, когда Леони принимала участие в одной предаукционной комиссии. Он достался ей даром: у куклы был такой вид, словно ее переехал грузовик, ее сочли невосстановимо испорченной и собирались выбросить, но Леони так разжалобилась при виде этой изломанной фигурки с головой, висящей ниже плеч, в истлевших от времени одежках, что забрала ее к себе и бережно, словно раненную пташку, везла домой, завернув в собственный жакет.

Дома Леони расчленила шута на отдельные части и собрала заново, и Пьетро вот уже несколько лет восседал на верхней полке бюро, наблюдая за ее работой со своей вечной озорной и злобной ухмылкой.

* * *

— Титульного листа нет, ни заглавия, ни имени автора на первой странице текста, пагинация буквами и римскими цифрами… Немецкий язык с параллельным текстом на французском, в две колонки на каждой странице, немецкая часть набрана ротундой, французская — антиквой, — отчитывалась Леони по телефону. — Множество ксилографий в тексте… Красивые картинки… — Она перелистнула страницу и вздрогнула, едва не выронив телефон: на ксилографии посередине страницы был изображен горбатый шут в колпаке с зубчатым краем. Криво усмехаясь, он волок на спине огромный мешок, из прорехи в котором высыпались монеты. Судя по выражению лица шута, богатство это вряд ли было нажито праведным путем.

Леони перевела изумленный взгляд на верхнюю полку собственного бюро. Нет, конечно, это было всего лишь совпадение. Просто стандартный образ.

— Алло! — позвал Арман. — Где ты там? Что-то случилось?

— Нет, все в порядке. Правда, картинки потрясающие для того времени… Такой сложный рисунок… — свободной рукой она осторожно перелистывала страницы, высматривая следующую иллюстрацию.

Виньетка обнаружилась в конце следующего раздела или рассказа. На ней тот же шут что-то шептал на ухо неведомому рыцарю за спиной другого рыцаря, наверняка, донос или, возможно, клевету, так как в уголке рисунка свилась кольцом змея, изображая, скорее всего, символ обмана. Не мудрости же.

— На самом деле, книга в неплохом состоянии, — заключила Леони. — Больше всего пострадали начало и конец. На последних страницах текст вовсе не читаем.   

— О чем хоть книга, понятно?

— Я бы сказала, сборник каких-то притч, рассказов, наверняка нравоучительных. Помнишь, истории про доктора Фауста? Я не про Гёте, а народные предания. Вот и здесь что-то такое. Приключения хитрого уродца-горбуна, который служит дьяволу и всячески вредит добрым людям, наживается на чужом несчастье и так далее. Текст стихотворный. Это было бы интересно почитать, только нужно хорошенько повозиться, чтобы расшифровать этот древний «Тойч»… Или французский. Это, скорее, для тебя работа! — Она издала короткий смешок в телефон: Арман был по основному образованию филологом и имел обыкновение затормаживать реставрационные заказы, медитируя над старинными текстами.

— Что-то меня не очень интересуют приключения твоего уродца! — фыркнул тот. — И почему тебя все время тянет к таким сюжетам?

— Вот ведь наверняка он плохо кончил, — раздумчиво заметила Леони. — Поскольку зло всегда должно быть нака… — она тихо ахнула, поймав странный отблеск уголком глаза, и уставилась на Пьетро.

Но нет — кукла как обычно сидела на полке, слегка кренясь на сторону и глядя своими черными стекляшками куда-то в центр комнаты. Видимо, свет фар проезжавшей по улице машины попал в окно и преломился в стекле глаза, блеснув ярко-красной искрой.

— В любом случае, чем это кончилось, мы не узнаем, — изменившимся голосом заключила Леони. — Все равно конец истории не прочитать.

— Что у тебя там происходит, черт возьми?! — не выдержал Арман. — Ты одна? Ты в порядке?

— В полном. Так, воображение играет. Ты же меня знаешь, — Леони отодвинула книгу и переложила телефон в левую руку: правая все больше ныла.

— А рука как? — Арман словно почувствовал.

— Могло быть хуже, — Леони встала со стула и направилась к бару, решив, что ей не помешает капелька обезболивающего.

— Может, мне приехать?

— Еще чего не хватало! Меня есть кому защищать от черной магии и дьявольских происков. Верно, Пьетро? — Зажав плоскую фляжку джина больной рукой, она подмигнула деревянному уродцу.

— Нашла защитничка! — проворчал Арман. — И ты ведь так и не показала руку врачу?

— Прекрати кудахтать надо мной, ты мне не муж, не мать и не наседка. Ты даже больше не мой парень, — парировала Леони и, прижав телефон плечом к уху, плеснула себе щедрую порцию в стакан.

— Vertrag! — громко сказала она, снова открыв последнюю страницу.

Джин словно бы обострил ее восприятие, и слово, глубоко оттиснутое на бумаге полтысячи лет назад более крупным шрифтом, чем остальные, так и бросилось ей в глаза. — Контракт, скрепленный… мммм… — забормотала она. Увлекшись, она забыла про Армана и машинально отложила телефон в сторону. — Mit Blut… кровью… Ответственность… Доверие…

— Леони!!! — пискнул телефон.

— Ой! Извини. Я пытаюсь расшифровать…

— Ладно! — рыкнул Арман. — Я уже понял, как тебе что-то втемяшится, так пока стенку лбом не пробьешь… Присылай мне фотографии, попытаюсь что-то разобрать!

— Ты всегда был прелесть, и в глубине души я буду любить тебя вечно! — пообещала Леони, вскочила из-за стола и поспешила к компьютеру.

* * *

Часы мерно отсчитали полночь, Леони равнодушно покосилась в их сторону, не глядя протянула руку за бутылкой и вытряхнула остатки джина в стакан. Окружающее слегка плыло и колебалось на периферии зрения, на границе темноты и света от двух рабочих ламп. Там, за этой границей, не было ничего, весь мир поглотил мрак, и единственной реальностью оставалось небольшое по площади округлое пространство, охваченное спокойным светом: бюро, сама Леони, кювета с инструментами и раскрытая книга. Глубоко, надежно пропечатанные буквы изысканной ротунды — полукруглого готического шрифта, —местами пропадающие в разрывах и разводах, оставшихся от сырости и грязи. Причудливый архаичный стиль старинных виршей, иногда трудный для понимания, иногда вовсе не поддающийся расшифровке. Узорчатые буквицы — сплетение колючих ростков, образующее миниатюрные лабиринты. Искусно сделанные ксилографии, украшающие каждый раздел, или главу, или песню, как их там определял для себя автор этого странного опуса. У Леони уже кружилась голова от однообразных историй, от постоянно нараставшей тяжести преступлений горбатого интригана, начинавшихся с вполне безобидных розыгрышей. В тексте делались слабые намеки на некую волю, извне побуждавшую его на все новые жестокие проделки, хотя нигде не говорилось об этом прямо. Если горбун стремился к богатству и власти, то он мог уже на первых страницах обеспечить себя на несколько жизней вперед, и у Леони создалось впечатление, что он делает все это, скорее, ради чистого искусства, или просто получает удовольствие,  причиняя другим зло.

Леони поморщилась, перевернула очередную страницу левой рукой, а правую опустила на колени. Она уже не могла оторваться от текста, будто сама стала пленницей этого чужого примитивного мира и чужого сюжета, выдуманного неизвестным автором с неизвестной целью; будто заблудилась в лабиринтах буквиц и чтобы вырваться на волю, непременно должна пройти его до конца. Воспринимать стихи становилось все легче, однако чем ближе к концу книги, тем в худшем состоянии были страницы.

Леони убедилась, что добралась до последней части, и вздохнула с облегчением. На останках заставки горбун вел куда-то девушку или даму… наверно, девушку, судя по длинным прямым волосам, опускавшимся ей на спину… или это был плащ поверх платья? Горбун оглядывался на свою последнюю жертву с характерной злой усмешкой, но куда лежал их путь, оставалось неясным: там было лишь размытое черное пятно.

Леони перевернула страницу.

— Я бы предположила, что там должна быть постель, — пробормотала она и, стиснув зубы при очередном приступе пульсирующей боли, прошипела в тишину перед собой: — Все бы отдала, чтобы это кончилось…

Леони не глядя протянула руку, вспомнила с досадой, что бутылка пуста, однако с удивлением обнаружила перед собой другую бутылку. Рубиновая жидкость переливалась и посверкивала таинственными искрами в сиянии свечей… Свечей? Леони любила проводить вечера в полутьме, под спокойную музыку, окружив себя свечами. Ее студию украшало несколько бронзовых подсвечников и даже полноценный полутораметровый канделябр, доставшийся в свое время Арману в наследство от каких-то ужасных родственников и с легким сердцем подаренный Леони под предлогом ее интереса к старине. Но ей в голову бы не пришло устраивать пожароопасную обстановку на рабочем месте… Пожав плечами, она не стала искать стакан и поднесла горлышко бутыли к губам. Красное вино плескало в огненном свете… красный туман обволакивал, мешаясь с ночною тьмой. Леони откинулась на спинку стула, ощущая, как боль постепенно утихает. Ей было тепло и спокойно. Сквозь ресницы она задумчиво созерцала светлое пятно внизу:  на повязке выступила кровь, уже давно, засохшие круги побурели, потеряв священный оттенок алого, приобретя тон старых чернил…

Леони открыла последнюю страницу книги. Тени от пламени свечей — тени от пламени? — дрожащие блики носились по покрытой разводами грязи волокнистой поверхности. КОНТРАКТ — снова бросилось в глаза среди неразборчивого текста и Леони резко выпрямилась, разглядев чей-то бледный автограф в нижнем углу. Едва различимые остатки штрихов кофейного оттенка, почти слившиеся с пожелтевшей бумагой.

Леони показалось, что ниже этого автографа есть еще какая-то надпись. Чья-то еще подпись? Экслибрис очередного владельца. Сощурившись, она всматривалась в смутные разводы на странице, силясь разобрать хоть что-то сквозь перекрывшее их пятно грязи. И внезапно поняла, что это пятно — отпечаток чьей-то руки. Папиллярный узор был ясно виден, густого темно-бурого цвета, еще не потерявшего красный оттенок. Кровь. И кровь свежая. Леони испуганно посмотрела на собственную руку. Ну да, наверно, еще когда она осматривала книгу в машине…

Она почувствовала, как ее бросает в пот. Не один человек в течение столетий владел этой книгой, и все они почему-то вздумали ставить свой экслибрис именно на последней странице, а не на титуле или форзаце, как обычно… Потому что титульного листа здесь нет? Или потому что это вовсе не экслибрисы, а подписи некого контракта? И все эти автографы перекрывает ее собственный знак. Ее кровь. Можно ли считать этот отпечаток подписью? Между прочим, такой розыгрыш был бы вполне в духе героя книги. Леони подняла глаза и снова вздрогнула. Теперь не было никаких сомнений: Пьетро смотрел прямо на нее, сдвинув густые брови и, как всегда, злобно ухмыляясь.

— Это нечестно! Договоры полагается подписывать добровольно! Так всегда делалось! — простонала Леони и дрожащими пальцами перевернула обратно пару страниц, ища заставку в начале последнего рассказа. Еще какое-то время она силилась разобрать, что все-таки означало черное пятно на иллюстрации — или это и было черное пятно? Бездна? Вечная тьма? — потом пригляделась к женской фигуре на картинке, пытаясь различить черты лица на рисунке, проверить, нет ли сходства… с ней самой? На всякий случай, она даже достала из ящика стола старое квадратное зеркало и поставила перед собой. Не то чтобы она на самом деле рассчитывала сличить себя с миниатюрным изображением, ей, скорее, просто хотелось убедиться, что она — это она, какой она знала себя еще утром, что на нее не взглянут из зазеркалья глаза монстра. Ведьмы.

Старинные часы на стене вздохнули, заскрежетали и звучно отбили один раз. Час ночи. Из зеркала на Леони смотрело ее собственное лицо, бледное, с глубокими тенями вокруг глаз. Вздохнув с облегчением, она снова открыла последнюю страницу книги, словно желая окончательно убедиться, что никакой чертовщины тут нет… И, подняв глаза, увидела отражение страницы в зеркале. Всего несколько слов, ясно выделявшихся среди общей массы грязевых разводов, и в самом низу, рядом с четким пятном ее отпечатка — имя, которое она сочла фамилией издателя, словно бы заверяющее подписи. L E F U E T. Буквы в зеркальном отражении были перевернуты, однако складывались в ясно различимое слово T E U F E L.

— Не может быть! — Леони вскочила со стула, протянула руку, чтобы взять куклу с полки, но тут же отшатнулась в испуге: ей казалось, что стоит тронуть ее, и кукла непременно укусит, ударит, или просто шевельнется.

Леони пыталась вспомнить, как впервые взяла это жалкое создание в руки. А может быть, он и не был поврежден? Может быть, голова у него низко висела меж плеч, потому что маленький шут был сделан горбатым? Может быть, и ступни у него были настолько грубой формы, потому что изображали не деревянные башмаки, как думала она, а… копыта? Хвоста или рогов у него во всяком случае не было. А вот одна нога вроде бы была короче другой, Леони еще подумала тогда, что кто-то уже пытался неумело подправить игрушку. А может быть, карлик должен был быть хромым? Мама всегда говорила ей, что держать дома фигурки ведьм и чертей — не к добру…

— Это твоя книга? Значит, я должна была ее найти? — тихо спросила Леони, медленно отступая от стола. — Или ты специально попросился мне в руки? Гаденыш ты, Пьетро! — неожиданно заключила она, медленно развернулась и ушла на кухню. Леони всегда старалась проводить там как можно меньше времени, кухня представлялась ей враждебной территорией, однако сейчас это светлое, спокойное место, до отвращения прозаичное, казалось безопасной гаванью, способной защитить от властвующих в мастерской темных сил.  

Леони заморгала, оказавшись после свечной полутьмы на ярком свету, потерла глаза и присела около стола.

— Не будет по-вашему… — бормотала она, еще не зная толком, что собирается делать.

Леони потянула зубами за край повязки. Увидев на ребре ладони вспухший бугор всех цветов спектра, она покачнулась на стуле, но взяла себя в руки и задумалась. С этого все и началось.

Опасливо оглядываясь, словно где-нибудь в углу мог поджидать хищный зверь, Леони вернулась в студию, быстро подбежала к столу и схватила один из скальпелей, которыми пользовалась в работе.

Вернувшись на кухню, она прокалила скальпель на плите и с отчаянной решимостью, словно бросаясь с мечом на монстра, глубоко чиркнула по вспухшему горбу на ребре ладони. Откуда-то издалека — может быть, из студии — донесся стук, и почему-то Леони ясно увидела, как Пьетро спрыгивает со своей полки на стол и резво бежит к ней в своих деревянных башмачках, которые она для него заказала, с громким, полным торжества смехом. Хриплый — тоже деревянный — хохот и перестук маленьких подошв был все ближе, пол скользнул в сторону под ногами, и Леони поняла, что перед ней отверзается бездна — черная пустота, как на иллюстрации в книге.

* * *

Обычный смертный проживает свою жизнь и уходит в иной мир. Помнит ли он свое прошлое, воспринимает ли его как долгий сон, или дальнейшее существование его сознания становится естественным продолжением этого прошлого? Никто не может сказать, ибо оттуда, как известно, никто не возвращался. А если возвращался, то предпочитает об этом не распространяться.

Я же помнил жизнь хитроумного карлика как свою собственную, хотя и родился много позже него. Я был им.

Его приключения воспринимались мной как мое собственное прошлое, перетекшее в новое существование резким скачком. Так должен чувствовать себя смертный, недалеко ушедший из этой жизни, когда мастерство лекаря возвращает его с того света.

Моим новым рождением стал тот момент, когда у меня появилось лицо. Оно словно бы вышло в этот мир из жара и пламени и как величайшее благо ощутило на себе ночную прохладу. Кроме этой прохлады я не знал тогда ничего. Меня окружала абсолютная тьма. И воспоминания. Ненависть со стороны всех этих прямоходящих, издевательства. И гордость за каждое из бесчисленных моих приключений. Бесконечная месть всему человеческому роду. За непримиримость к тем, кто не таков, как другие. Разор, нищета, болезни, смерть — все это было мне подвластно, все я мог принести в дом того, кого избрал своей жертвой. Сам ли я их избирал, или действовал по чьей-то указке? Я толком не помнил. Мой новый мозг, чуть больше грецкого ореха размером, уже не мог вместить ни это знание, ни всю величину грандиозного плана, который довлел над моею прежней жизнью. Это было больше меня — во всяком случае, меня теперешнего. Но я хорошо знал все свои проделки. Никто не умел втереться в доверие рыцарю ли на пути благородных подвигов, девице ли, мечтающей о супружеском счастии, богатому горожанину или вожаку разбойничьей шайки — через гордыню, через жадность, через жалость или милосердие. Я умел льстить и пресмыкаться, я умел гордо молчать, когда это требовалось, или пустить скупую слезу в нужный момент. Их жалость была брезглива, их презрение беспощадно, но эти чувства всегда обращались против них, удесятеренные моей ненавистью. Всегда — ибо ни разу я не потерпел неудачи. Ни разу… Наверно. Насколько я помнил.  

Чем кончилась моя история, я не знал, потом была эта темнота, пламя, а потом начало моей второй жизни. Может быть, первая моя жизнь вовсе и не закончилась, может быть, второй я так и продолжал бродить по свету, неся с собой жестокие розыгрыши, обман и соблазны? Если так, то я никогда больше о нем не слышал. Да и то верно, между моей первой жизнью и второй прошла не одна сотня лет, хоть я и не заметил этого перерыва. Жар, потом холод. Гладкая глазурь на лице. Странное острое ощущение в шее, после чего я осознал присутствие собственного тела. Щекотные прикосновения тончайшей кисти к лицу, а после — ослепительный свет, который, на самом деле, был всего лишь тусклым свечением жира в глиняной миске, но мне показался невыносимо ярким после темноты. И среди этого сияния — огромное лицо моего… наверно, можно сказать Создателя? Создателя по второму разу, а может быть, и не второму уже? Очередного моего Творца. Лицо, которое многие прямоходящие сочли бы ужасным — изъеденное оспой, с провалившимся носом и мутными от подступающей слепоты, сочащимися гноем глазами. В ту пору иметь дело с книгами или тонкой работой было равносильно приговору слепоты — рано или поздно. Таким явился мне тот мой Творец. Огромными неуклюжими руками он осторожно надел на меня шутовской колпак с латунным колокольчиком и громко рассмеялся.    

— Ты хорошо знаешь свое ремесло, малыш? — Он посадил меня на стол, так, чтобы мне видна была закрытая книга в кожаном  переплете темно-красного, как кровь, цвета. — Ты должен его знать. Я старался, чтобы ты в точности соответствовал тексту! Видишь? — Он распахнул книгу передо мной, взметнул уже тогда старые, уже обмахрившиеся по краям от частого чтения страницы. — И видишь, что я сделал? — Он раскрыл книгу на последних листах, и мне захотелось отвернуться: он, видимо, промокнул их чем-то едким, так что они выглядели, как обветшавшая до дыр ткань или клинок, насквозь продранный ржой. — Она была единственной, других нет! — визгливо рассмеялся он. — Их все сожрало время, пожары и сырость. У твоей истории нет конца! Ты сделан из самого прочного дерева, из самых дорогих тканей и лучшего фаянса в моей мастерской. Ты будешь жить вечно, мой милый, ты будешь существовать и тогда, когда кости того, о ком писали эти стишки, давно истлеют в могиле! А ты будешь помнить его историю, потому что ты — это он. И ты будешь нести ненависть и обман в мир этих подлых мелких людишек, ты отомстишь им за нас обоих — вечно презираемых, вечно нелюбимых, потому что мы не такие, как они! — внезапно он толкнул меня, так что я упал ниц и уткнулся носом в раскрытую книгу, словно он хотел, чтобы я прочитал ее. Мне незачем было читать, я и так хорошо знал все, что там было написано, да еще и гораздо больше. Я помнил то, что происходило между строк, я помнил то, о чем умолчал автор стихов и что он переврал, вот только… конца книги я не знал, словно кто-то вытравил этот последний рассказ из моей памяти, как вытравил его старик из книги.

Дико хохоча и переваливаясь из стороны в сторону, мой Создатель — такой же хромой горбун, как и я — проковылял к двери и исчез из моего поля зрения. Больше я его не видел. Как я понял позже из разговоров, в ту же ночь он отправился в таверну, набрался там дрянного рома, приглашая всякого выпить с ним и отметить триумф мастера, создавшего свое истинное подобие, а к утру, изрыгая ужасающие песнопения, потащился на берег, свалился в реку и утонул. Или утопился. Говорили, что старый урод совсем сошел с ума, не в силах уравновесить собственное безобразие и ту красоту, что он создавал. Люди зашли в его каморку нескоро — и меня самого, и стол, на котором я лежал, и книгу накрыл толстый слой пыли. И все это время я видел только находившуюся прямо перед моими глазами заставку к истории, которую никак не мог вспомнить — я вел там за руку девушку куда-то в темноту…  

Но что-то было за краем стола, я знал. Какой-то зов исходил оттуда, дышал болью, скорбью и страхом, будоражил любопытство и сковывал разум ужасом.

Так проходил день за днем. Было пасмурно и дождливо; сероватый, неуверенный дневной свет робко заглядывал в заброшенную мастерскую, медленно доползал по столу до края книжного переплета и снова уходил, уступая сумраку.

А потом настала ясная ночь, и свет луны впервые заглянул в окно, придав особую жесткость и четкость теням, коснулся моих глаз… и я впервые осознал, что, собрав всю свою волю, мог бы двинуться с места. Я медленно подтянул к груди мои неловкие деревянные руки, оперся на них и сумел приподняться. Голову повело вниз: она была слишком тяжелой и слишком сильно выдавалась вперед, сдвинутая с законного места горбом. Встать на ноги я не сумел бы: они кончались округлыми обрубками, никак не приспособленными ходить.

Я сполз с книги. Неизвестность невыносима. Я боялся заглянуть за край стола и надеялся, что там окажется что-то безобидное, неспособное причинить вред, покуда сам не напросишься.

  Осторожно подобрался я к краю и уставился вниз, в угол мастерской. Там лежали трупы. Гигантской грудой разбитого фаянса, изрубленного в щепы дерева, разодранных кружев и бархата. В мелкие осколки, обломки, так чтобы не осталось ни проблеска разума, ни крупицы сознания. Убить куклу сложно, но долго прожить в таком состоянии она не способна, если никто не думает о ней. Старый мастер наверняка знал об этом, уничтожая плоды собственных трудов, деликатные хрупкие фигурки, являвшиеся постоянной насмешкой над его собственным несовершенством. А потом он создал меня. Вдохновила его старая книга — тоже, вероятно, плод чьего-то отчаяния и обиды на окружающий мир? Я не ведал, что двигало им. Я знал лишь, кто я есть, я знал свое книжное, описанное старинными виршами прошлое и знал, какой труд мне предстоит. Нелегкий труд для маленького деревянного тельца и нарисованных блестящим кармином уст, но и радостный — ибо состоял он именно в том, для чего я был предназначен.

Потом в мастерскую пришли люди — какие-то дальние родственники моего Создателя. Один молодой мужчина покачал головой при виде кучи осколков, пошуровал в них носком сапога, верно, надеясь, что хоть одна кукла уцелела: из разговоров я понял, что некоторые из них могли немало стоить. Потом он увидел меня на столе, перевернул, взяв за кожаный пояс, и поморщился.

— Автопортрет делал? — насмешливо предположил он. — Но может, и сгодится. У людей разные вкусы…

Он сунул меня за пазуху. Книгу он захлопнул и небрежно откинул в сторону: книги его не интересовали. Что было дальше, я не видел, потому что парень затолкал меня глубже под одежду, и вокруг были только темнота, грубое сукно его кафтана и запах пота и давно немытой кожи. Но я тихо радовался. И тому, что покидаю наконец это унылое вместилище разочарования, безумия и смерти и могу начать свою новую жизнь в осуществлении предназначенного мне. И тому… что покидаю эту комнату, где погибло столько моих братьев и сестер. Меня смущал этот давно стихший беспомощный зов из-за края стола, на который я боялся ответить, хотя ничто не мешало мне мысленно поддержать того, кто так этого ждал. Куклы чувствуют тонко и им нужно совсем немного внимания, чтобы сделать их счастливейшими или несчастнейшими на этом свете… Что за упрямое создание сумело сохранить остатки сознания дольше других? Красивое, капризное, наверняка избалованное всеобщим восхищением и вниманием? Так ему и надо, решил я. Того оно и заслужило — медленной смерти и тщетных призывов в тишину. На мои призывы в прошлых жизнях тоже никто не отвечал.

Я  свернулся клубком под толстой тканью, прижимаясь к горячей груди человека; совсем рядом гулко и мощно билось его сердце, заставляя подрагивать кончик моего колпака, отчего тихо позванивал латунный колокольчик. Скоро я буду знать, чем живет этот человек, о чем грезит и чего страшится. «Я — твой друг, — зашептал я навстречу этим могучим ударам, — Мне ты можешь доверять, как никому другому». И на крохотную долю секунды сердце приостановилось, чтобы тут же продолжить свою однообразную работу: оно услышало меня. И мои нарисованные губы растянулись в усмешке чуть шире.

* * *

И потекли дни, годы и столетия неукоснительного следования завещанию моего Создателя. За эти полтысячи лет я прошел через много рук. Всех и не упомнишь. По-разному складывались наши отношения, но одно правило действовало неизменно: в каждом новом владельце я находил что-то общее с очередным персонажем книги. Черты внешности или  обстоятельства воскрешали в памяти старинный текст, и я просто следовал сюжету, воспоминанию из прошлой жизни. Я обыгрывал очередной свой подвиг так, как он был описан в книге, разумеется, подстраиваясь под изменившиеся условия — иную обстановку, мои ограниченные возможности. А может быть, и наоборот расширившиеся — ибо в образе деревянного уродца с фаянсовым лицом я куда легче получал доступ к самым сокровенным мыслям моих владельцев, нежели в бытность мою человеком. Во всяком случае, в бытность героем книги, которую я помнил куда лучше, чем прежнюю жизнь. О книге той я больше ничего не слышал, вероятно, она тихо истлела в заброшенной мастерской, растащенная крысами, польстившимися на кожаный переплет… Меня не волновала ее судьба. Все, что мне было нужно, я помнил и так.

Однако милый мой Создатель ошибся, если думал, что несколькими вымаранными страницами можно победить вечность. Куклы смертны, как и люди. Век их при определенной доле везения может быть намного дольше, однако и они в конечном счете беззащитны перед разрушительным действием времени, как и все сущее. Хозяева относились ко мне по-разному. Кто-то мог беречь меня как редкую ценность, а кто-то отдавал на растерзание малолетним шалопаям, не смущаясь моего волчьего оскала… С годами одежда моя истрепалась, шарниры на руках и ногах разболтались, тело покрыли трещины и даже раны от чьих-то праздных упражнений с ножом, глазурь на лице исцарапалась и краски потускнели, а одно ухо было отбито при неудачном падении. Я начал свою нынешнюю жизнь в одеждах из драгоценного бархата, в какой наряжались владыки мира сего, но после долгих веков усердного труда выглядел хуже любого нищего на паперти. И мне все сложнее было завоевывать расположение новых героев моей истории. Ведь даже при безобразной внешности нарядный костюм привлекает. Мало кто польстится на куклу с ангельским ликом, если она обряжена в грязные лохмотья.   

В последнюю из больших войн я не один год пролежал, зарастая пылью, в опустевшем доме, после того как совратил сына моей новой владелицы — лицом он был идеальным представителем арийской расы, как это тогда называли. Моими стараниями он добился того, что его собственная невеста и ее родители были отправлены на смерть. А спустя несколько дней он пришел домой, надел новенькую серую форму, которая делала его еще краше, посмотрел пустым взглядом в мою сторону и вдруг выхватил пистолет и выстрелил себе под подбородок. Я не ожидал да и не хотел этого. Как ни странно, я привязался к этому парню, хотя, казалось бы, столь идеальная форма должна была вызывать у меня отвращение. Я как правило выбирал для своей мести человечеству жертвы, которые среди себе подобных считались особо привлекательными. В конце концов, именно это завещал мне мой Творец. Но именно это и значительно усложняло мне задачу, ибо где-то в глубине души я испытывал иррациональную жалость к этим существам, помня, как хрупка их красота, помня, что они не менее других подвержены смертоносному воздействию времени и несчастий. Может быть, это было глубоко въевшееся в мое сознание эхо того зова несчастной умирающей куклы в мастерской. Из-за этого воспоминания я никогда не общался с себе подобными. Чаще всего они раздражали меня — когда своим неискоренимым нарциссизмом и заносчивостью, когда — рабской преданностью людям. Но в первую очередь — тем, что вызывали в памяти моей долгие дни и ночи и безмолвный крик из темноты…

Я не хотел смерти того рослого светловолосого красавца. И даже не мог утешаться тем, что в очередной раз выполнил свой долг в полном соответствии с сюжетом. Рассказ был одним из последних в книге, где страницы уже были повреждены, и я не помнил в точности, что сталось с его персонажем.

Ночью в окно заглянул равнодушный свет луны и я спрыгнул со своей полки и подполз к холодному телу человека. Я заглянул в его голубые глаза, совершенно прозрачные и неподвижные, как стеклянные глаза кукол, рассмотрел выступившую на его губах кровь, похожую на плохо нанесенную краску. Люди после смерти становятся похожи на кукол, сказал я себе, только куклы, в отличие от них, живы… Я остался сидеть там, на полу, прислонившись к его застывшему плечу.

Через некоторое время в дом пришли другие люди, мертвеца унесли, а мне достался пинок ногой, обутой в тяжелый сапог, и меня отбросило в дальний угол. После этого в течение нескольких лет я не видел ни одной живой души, ибо даже крысам нечего делать было в пустой квартире.

Потом снова было много шума, разговоров и света, незнакомая женщина внимательно рассмотрела меня, поморщилась и положила в ящик вместе с книгами, бронзовой лампой и другими вещами из квартиры — старыми, и все же намного моложе меня.

Так я оказался в просторном и холодном помещении, куда лишь изредка заходили люди. Иногда меня брали в руки, рассматривали, но каждый раз снова откладывали на место, словно не могли решиться ни выбросить, ни забрать оттуда.

А потом надо мной наклонилась ОНА. Она была вполне миловидна, как и почти любая молодая здоровая женщина, но мало кто назвал бы ее красавицей. Она была бледна, поскольку, как я узнал потом, по собственной воле мало времени проводила на свежем воздухе и носила очки, сильно искажавшие ее истинный облик. У глаз ее и у уголков рта намечалась сетка тонких морщин. В любом случае, это была первая женщина за долгие годы, которая не скривилась от отвращения при виде меня, а смотрела с интересом и благожелательностью, и мои глаза, наверно, вспыхнули в ответ. И она улыбнулась мне — как давно я не видел, чтобы мне улыбались!

Она повертела меня в руках, осмотрела со всех сторон, и во взгляде ее возник оттенок, который я более всего ненавидел — оттенок жалости. Нет уж, не этого ждал я от людей, не этого ждал и мой Создатель. Мысленно я уже задумывал для нее самую жестокую месть, пусть только возьмет меня с собой… но судьба распорядилась иначе.

Она действительно поддалась моему обаянию, как многие до нее, и отнесла меня к себе домой. Первым потрясением, что привело мои мысли в состояние ступора и заставило меня забыть обо всех коварных планах, стало прибытие в ее квартиру: это оказалась мастерская, она напомнила мне ту, где я был сотворен, как ни мало было между ними общего. Здесь повсюду громоздились в восхитительном беспорядке изысканные или безвкусные вещи, которые объединяло одно — все они были стары, все заключали в себе дух времени, проникавший их насквозь, становясь самой сутью их бытия. Я как никто чувствовал его.

Пока я с любопытством осматривался, стали происходить и вовсе неслыханные вещи. Она осторожно убрала с исцарапанного и покрытого пятнами различных едких составов старинного бюро покоившийся на нем фолиант и положила меня на его место, а потом направила прямо в глаза мне яркий свет, сняла с меня одежду и за какие-то минуты разобрала на части. Никто из моих прежних владельцев на такое не осмеливался.

Не один день я пролежал так на ее столе в состоянии полной беспомощности, вынашивая самые безумные планы, сводившиеся к тому, чтобы сбежать отсюда при первой же возможности… если только мне вернут мои конечности… А потом этот ужас завершился, и подрисовав мне облупившуюся бровь, она снова улыбнулась и посадила меня на полку бюро.

В первую же ночь, когда сквозь щель в неплотно закрытых шторах в комнату проник свет луны, я встряхнулся, заново ощущая собственное тело, и спрыгнул с полки на столешницу. И на какое-то удивительное мгновение понял, что стою. Не успев прочувствовать в полной мере это непривычное ощущение, я повалился, как мешок, но сразу же попробовал приподняться и снова утвердиться на ногах. И у меня получилось! Получилось даже сделать один шаг, прежде чем я снова упал. Теперь мои ноги заканчивались не странными обрубками, а аккуратными деревянными башмаками, да еще украшенными блестящими пряжками. И голова больше не перевешивала тело, потому что располагалась на своем положенном месте над плечами, а не висела впереди груди; мне даже удалось повертеть ею — обзор стал куда лучше. Свесившись со столешницы, я открыл ящик бюро, приметив ранее, что там она держит зеркало. Да. Вероятно, многие по-прежнему плевались бы и чуть ли не крестились при виде моей усмешки, но вид мой стал, право, куда пристойнее. И теперь у меня была новая одежда, сделанная из старинной ткани, пусть не такой ценной, как прежняя, но зато прочной и чистой. В полном смятении я вскарабкался обратно на полку. Я не намеревался ни уходить отсюда, ни… вредить моей новой хозяйке? Очаровывать ее, стремиться проникнуть в ее мысли, понять, чем она живет, о чем мечтает? Я не знал, что делать, и решил просто выждать.

* * *

Какое-то время я вел себя, как подобает всякой добропорядочной кукле. Я отвечал на ее улыбки, я терпеливо выслушивал ее признания, хранил ее тайны, поддерживал ее настроения, я помимо собственной воли стал ее доверенным лицом, хотя и не намеревался использовать это знание против нее. Я даже поймал себя на том, что при виде иногда заходившего в мастерскую мужчины испытываю искреннюю и неудержимую ревность! Я знал, что этот мужчина много значит для нее. Но утешался тем, что он рано или поздно уйдет, а я останусь, на этой полке, на этом бюро, за которым она проводит подчас целые дни, а то и ночи, увлеченно занимаясь любимым делом и нередко спрашивая у меня совета.  

А потом она сама разрешила все мои сомнения на ее счет. С подачи этого самого чужестранца.

— Пьетро! — вдруг обратилась она ко мне и добавила: — Мне нравится. А тебе?

И я понял, что, изменив мой облик, она дала мне и новое имя. И я понял, что ОНА — мой новый Создатель, подаривший мне новую жизнь. И что за эти месяцы, проведенные на ее полке, я уже почти забыл те истлевшие с веками стихи. Отныне я — Пьетро, наперсник и друг мастера, дарующего новую жизнь отслужившим свое вещам, и мой прежний долг не имеет никакого значения.

Тот русский быстро убрался из нашей жизни и потекло счастливое время рядом с ней, среди ее сокровищ, среди ее работы. Она рассказывала мне обо всем, что происходило в ее жизни, отчитывалась в своих профессиональных победах, делилась надеждами и разочарованиями. А я помогал ей по мере своих сил, иногда мне доводилось расшифровать и нашептать ей пропавшее слово, иногда напомнить о забытой ею важной встрече — ее память была куда короче моей. Должен признать, порой я не мог удержаться от того, чтобы не воздействовать на нее своим отточенным за века мастерством… После  того русского у нее были и другие мужчины, и она сама не могла понять, почему ни один из них не задерживался в ее жизни надолго. Всего лишь в нужный момент подкинутая мысль, тщательно продуманная клевета — тут мое воображение превосходило всякие пределы, — и мы снова оставались с ней вдвоем, в нашем мире, полном старины, счастливого труда и взаимопонимания.

Пока не наступил роковой вечер. Вернее,  нет, все началось чуть раньше, когда ей позвонил тот хромой. Я скривился, по выражению ее голоса поняв, что это он. С некоторых пор люди с физическими недостатками вызывали у меня брезгливое презрение, смешанное с чувством собственного превосходства — он-то никогда не сможет гордо вышагивать, как я на своих крепких точеных деревянных ногах. Ей он был не пара. И однако, его не так легко было выставить из ее жизни, как остальных, потому что в этот раз мимолетное увлечение вылилось в дружбу, подкрепленную профессиональным сотрудничеством. Эту связь, да еще сдобренную хорошо знакомой мне злосчастной ее способностью к состраданию, было нелегко оборвать. Сейчас так и хочется сказать, что я сразу ощутил нечто зловещее в их разговоре, услышал обращенный ко мне зов из прошлого, однако у меня нет уверенности. Может быть, и ощутил — я был слишком раздражен тем, с какой охотой она слушала калеку, чтобы обращать внимание на какие бы то ни было предчувствия. И когда она, несмотря на дурную погоду, уехала с ним в надежде на большой заказ, я только и злился на нее, тщетно стараясь утешить себя тем, что большой заказ обещает многие драгоценные часы наедине с ней за работой.

Она вернулась поздно вечером и я ужаснулся, увидев в первый миг лишь то, как она была бледна и каким болезненно-лихорадочным блеском играли ее глаза. Потом уже я разглядел таинственный темный предмет, который она прижимала к груди, словно великое сокровище — прижимала пугающе распухшей, перевязанной рукой. Подмигнув мне, она положила книгу на стол — разбухшую, в иззелена черном от сырости и грязи переплете, кажется, даже дурно пахнущую… Я и тогда не узнал эту книгу. Однако по всему моему телу словно рубанок прошелся, срезая тончайшую стружку и оставляя ощущение острого холодка…

Только когда она принялась просушивать пострадавшие страницы, по ее размышлениям вслух, по ее телефонным переговорам с тем хромым — да будь он проклят со своим «хорошим заказом»! — я все понял. И словно бы снова увидел в зеркале свое собственное страшное лицо — свое прежнее лицо, и во мне снова проснулось мое прежнее «я» и сознание долга, возложенного на меня старым мастером и вдохновившей его книгой.

Несколько суток я внутренне метался между этим давящим сознанием долга, тревогой и переживаниями за мою спасительницу. Бедняжка же не могла оторваться от книги, словно ее у меня на глазах затягивало в бездну, и в то же время я видел, что раненая рука все больше мучает ее, хотя она упорно не желала обращать на это внимание. Иногда она бывала невыносимо упряма! И я впервые был солидарен с  хромым, напрасно взывавшим к ее благоразумию. Мне хотелось прежде всего, чтобы она ушла из мастерской. Ушла хоть на время прочь от этой книги, от… меня… Ибо я тоже чувствовал, что становлюсь не властен над собственными поступками и мыслями. Кукла обязана быть такой, какой ее сотворили…

* * *

Ночь. Она сидит над книгой, погрузившись в чтение, то и дело перекладывая со стола на колени и обратно больную руку. От испарений алкоголя у меня тоже будто бы кружится голова, или я настолько слился с ней, с ее болью и азартом, что мне передаются в какой-то мере ее ощущения. На четкой границе света и тьмы окружающее колеблется и танцует, реален только текст, только неуклюжие тяжеловесные строки и мир, заключенный в них.

Часы бьют двенадцать. Старые, надежные часы, им полторы сотни лет. С ними было нетрудно договориться и иногда по моей просьбе они отставали на полчаса, чтобы задержать ее за работой… В этот раз они пробили немного раньше полуночи, словно хотели пробудить нас обоих от овладевшего нами наваждения, словно кричали: «Опомнитесь!»

Но она только равнодушно покосилась в их сторону и вылила остатки из бутылки. А я действительно словно бы очнулся на несколько мгновений. И осознал, что она уже почти дошла до конца книги. Она за несколько часов ухитрилась прочесть текст, который казался устаревшим уже в мое время! И я понял, что это я сам подсказываю ей каждую следующую строку.

Она бросает пустую клятву, желая избавиться от боли, не думая о том, как много могут значить слова в этот поздний час, проникнутый мраком и магией.

С растущим ужасом я наблюдаю, как она встает со стула, двигаясь, словно во сне, достает из бара бутыль кровавого вина, ставит на стол, приносит несколько подсвечников, и сам чувствую, что она послушно выполняет мои собственные, отданные помимо воли и разумения приказы. Она даже не пытается сопротивляться — я ведь так хорошо знаю ее, я создал такую прочную связь между нами, хоть и без всякого злого умысла.

Она вздыхает с облегчением, убедившись, что ей осталась всего одна глава, и открывает последнюю заставку. И в этот миг мне все становится ясно до конца. Конечно. Как мог я не вспомнить раньше эту ксилографию, которую в первые месяцы своей нынешней — или уже прошлой, ибо нынешнюю мне дала она? — жизни изучил до последней черточки. Она должна стать моею последнею жертвой. Жертвой самого страшного преступления. Моим триумфом. Не зря именно с ней я проделал самую хорошую работу, я сблизился с ней теснее, чем с кем-либо.

Мне жаль, что у куклы нет сердца, которое может внезапно разорваться, как это иногда бывает с людьми, когда тяжесть судьбы оказывается им не по плечам.

Но ничего не поделаешь — никто не обещал, что последнее деяние будет легким…

Она переворачивает страницы, заглядывает в самый конец книги, и внезапно мертвенная бледность заливает ее лицо. Она догадывается? Я не могу понять, каким образом: на странице можно прочитать лишь несколько разрозненных слов, мне они ничего не говорят, да внизу еще пятно ее собственной крови. Она снова возвращается к заставке, а потом поднимает глаза на меня. И я вижу, что она все поняла. Она смотрит на меня не тем рассеянным взглядом, какой человек обращает на безответный предмет, пусть даже почитаемый им за почти живое существо. Она испытующе смотрит мне прямо в глаза, как смотрела бы в глаза другому человеку. Человеку, которого она считала своим другом. И который предал ее. И я смотрю в ее глаза, огромные на бледном лице, обведенные глубокими черными тенями. На сухие бесцветные губы. Я почти не узнаю ее. Она так изменилась, или это я вижу ее иначе? Мой триумф, мою последнюю жертву. Она словно бы уже перешла некую грань и находится в моем мире. Она протягивает ко мне руку и на миг мне кажется, что сейчас я возьму ее за холодные тонкие пальцы и поведу за собой, как на той иллюстрации. Мы пойдем в темноту, в бездну, в ад — вдвоем. Но в последний миг она отдергивает руку, резко разворачивается и убегает из комнаты. В конечном итоге все женщины безнадежно глупы, какими бы знаниями они не обладали. Решила, что от меня можно спрятаться? Я посмеиваюсь про себя, слыша, как она бормочет что-то за стеной. Не знаю, что там находится, я никогда не видел других комнат этой квартиры.

Ей никуда от меня не деться. Звонить своему калеке она не будет. Этого у нее не отнимешь: она знает правила игры и держится их. Ну вот, точно: прибежала в комнату, опасливо подкралась к столу, словно ожидая, что я на нее брошусь, взяла из кюветы с инструментами маленький нож удивительной остроты. От меня обороняться вздумала? Она снова исчезает за стеной.

Наконец-то. Из-за туч выходит луна, свет ее серебрит комнату сквозь щель в шторах, заглядывает мне в глаза. Я спрыгиваю на стол. Я громко смеюсь над отчаянием своей новой жертвы, но в этот миг из-за стены доносится ее крик. Короткий резкий вскрик, от которого у меня подкашиваются деревянные колени и, не удержав равновесие, я падаю. Опять этот бессмысленный зов незримого существа,  умирающего в одиночестве — совсем рядом. И как и прежде, меня охватывает сковывающий тело и всякую решимость ужас.

* * *

— Леони, ты что, умерла там?! — Арман в бессильной злости шарахнул кулаком по домофону, от души выругался и жалобно посмотрел наверх, на окна мансарды с задернутыми, несмотря на почти полуденную пору, шторами, как будто собирался вскарабкаться туда по стене, как какой-нибудь бесстрашный герой боевика. Ну да, разбежался — карабкаться. К счастью, к дому подошла соседка, знавшая Армана как непосредственного работодателя Леони, и позволила ему войти.

Арман устремился к лифту. Хотелось бы ему вихрем ворваться в лифт, а еще лучше — одним духом взлететь на верхний этаж по лестнице… Увы, добросердечной соседке еще пришлось придержать для него дверь, пока он ковылял через вестибюль, опираясь на трость. Хорош рыцарь-спаситель.

 Поколотив в дверь квартиры Леони, Арман отступил в растерянности. Что делать дальше, он не знал. Вышибать дверь плечом? Смешно. Звонить в полицию? Он мысленно застонал, представив себе, каким взглядом посмотрит на него Леони, если ей просто срочно понадобилось уйти куда-то, а телефон разрядился. Впрочем… Арман нахмурился и наморщил нос: откуда-то явно тянуло гарью. И запах этот  концентрировался именно у двери Леони. Арман уже полез в карман за телефоном, когда за дверью — о, счастье! — послышались шаркающие шаги, и она приоткрылась.

Леони выглядела бледной, усталой, но как будто невредимой, если не считать уже знакомого Арману пореза на руке. Волосы ее были взъерошены, одежда измята, глаза затуманены со сна.

— Какого черта ты ломаешь мою дверь? — поинтересовалась она и со вкусом зевнула.

— Какого черта ТЫ не отвечаешь на звонки и на домофон и вообще?.. — взвизгнул Арман.

— Я спала, — пожала плечами Леони. — Вчера работала долго. Да и приняла для анестезии…

— Анестезии! — рыкнул Арман. — У тебя там какая угодно инфекция могла быть…

— Там и была какая-то инфекция, — Леони гордо продемонстрировала ему ладонь со свежим, но уже затянувшимся шрамом. — Я разрезала то, что вздулось, и залила все водкой.

— Что ты сделала? — ужаснулся Арман.

— Нормальная средневековая медицина, — успокоила его Леони. — Люди только так и лечились. И жили себе.

— Только недолго, — проворчал Арман. — А чем ты еще занималась, алхимией? Черных петухов жгла или кошек?

— Каких кошек? — нахмурилась Леони.

— Таких! — Арман распахнул шире дверь в ее квартиру, и оба невольно отшатнулись: такой дух ударил из мастерской.

— Не знаю, что это… — искренне удивилась Леони.

— И ты могла в этом спать?! — ужаснулся Арман. — Сколько ты выпила?

Оба поспешили в мастерскую, но Леони резко остановилась при входе, и Арман отстранил ее, прошел прямо к окну и распахнул его, впустив в комнату свежий воздух из сквера внизу. Оглянувшись, он обнаружил, что Леони так и стоит на месте, прижав руки ко рту, и смотрит на исходящую дымом кювету. Арман подошел к кювете и, подобрав со стола нож, пошевелил его лезвием еще тлеющие уголья, черные куски обугленной кожи и дерева, среди которых светлела фаянсовая головка, лишенная рисунка.

— Что это? — Арман посмотрел на Леони.

— Книга… — хрипло ответила она, откашлялась и тихо продолжила: — Книга предположительно XVI века издания, автор и заглавие неизвестны, титульный лист утрачен… Когда я успела ее так хорошо просушить? — Она наклонилась и, несмотря на жар, осторожно коснулась кончиками пальцев фаянсовой формы. В глазах ее стояли слезы.

 Арман покачал головой.

— У меня слов нет… Ты что, дьявола изгоняла? Или это было ритуальное жертвоприношение по подписании контракта?

— Контракта? — вскинулась Леони. — Какого контракта? Почему ты так сказал?

— Ну, ключевое слово на последней странице, ты сама за него зацепилась.

— Арман, — Леони смотрела на него снизу вверх с бесконечной печалью в глазах. — Ты мне никогда не поверишь, но это не я.

— А кто?

— Я не буду рассказывать. Ты мне не поверишь. Но ты же знаешь, ни в каком состоянии я не причинила бы вред Пьетро.

— Пожалуй… — Арман снова посмотрел на кювету и снова поворошил угли: — Здесь уже все что могло прогорело. Надень куртку и пойдем выйдем куда-нибудь, пока комната проветрится.

* * *

— Я должна вернуть владельцам стоимость книги, — размышляла на ходу Леони, пока они медленно двигались по набережной.

— А кто знает, сколько она могла стоить? — пожал плечами Арман. — То, что ты достала из воды, был просто покрытый слизью кирпич, мы ничего об этой книге не знаем. Так и скажем, что одну из книг пришлось уничтожить, потому что она была в опасном состоянии и могла заразить другие плесенью. Прочие книги мы реставрируем, владельцы останутся довольны. Присядем? — он указал тростью на свободную скамейку.

Леони послушно двинулась за Арманом.

— Ты сделаешь это для меня? — спросила она, усаживаясь рядом. — Ты готов солгать ради меня?

Арман кисло посмотрел на нее, перевел взгляд на ее руку.

— Ну, в конце концов…  Это досадное происшествие случилось, когда ты была в лихорадке по причине травмы, которую получила, спасая их книги. И только справедливо…

— Ты такой милый, — вздохнула Леони и опустила голову ему на плечо.

— Леони, — тихо позвал Арман, — Я все думал, пока ехал сюда… Я сам не могу понять, почему мы с тобой, собственно…

— Не знаю, — честно сказала Леони. — Это было какое-то наваждение.

— У тебя вечно наваждения, — проворчал Арман, помолчал и осторожно обнял ее рукой за плечи. — Ты не думаешь, что мы могли бы…

— Попробовать снова? — Леони приподняла голову с его плеча и с интересом посмотрела на него. — Ты понимаешь, что тебе придется снова жить с тем канделябром?

— Я готов на это пойти, — решительно ответил Арман.

— Ты серьезно? Ты готов терпеть меня? Снова?

— Должен же кто-то присматривать за тобой, — слабо улыбнулся Арман. — Теперь, когда у тебя больше нет твоего уродца.

— Да, — сразу погрустнела Леони. — Не называй его так. Он отдал за меня жизнь.

 Арман посмотрел на нее долгим взглядом.

— В самом деле! Ты вчера перестаралась с дозой твоего лекарства, вздумала создать инфернальную обстановку, поставила на рабочий стол зажженные свечи…

Леони медленно кивала.

— Я вскрыла рану и, видимо, отключилась, а потом, толком не придя в себя, перебралась в спальню и заснула как бревно.

— Дверь в мастерскую была открыта. Сквозняк. Твой драгоценный шут свалился с полки на свечи и опрокинул их в кювету, где лежала книга. И склянка со спиртом там вполне могла стоять. Вот и все! — Он достал из кармана сложенный в несколько раз лист бумаги и сунул ей в руки.

— Что это?

— Прочитай. То, что мне удалось расшифровать с последней страницы книги неизвестного автора, неизвестно о чем!

— Известно о чем… — пробормотала Леони, разворачивая лист. — Уже вынашивая идею, рассказчик в глубине души своей словно бы заключает с читателем некий КОНТРАКТ, скрепленный усердным ТРУДОМ его разума и КРОВЬЮ души с одной стороны, и дружелюбным ДОВЕРИЕМ с другой. Впервые коснувшись пером бумаги, он берет на себя всю ОТВЕТСТВЕННОСТЬ, обещая оправдать ОЖИДАНИЯ того, к кому обращено произведение… — дальше был пропуск, и она посмотрела на Армана.

— Некоторые слова набраны более крупным шрифтом, как это нередко делалось. Я не все разобрал. Дальше бла-бла-бла в том же духе о том, что надо учить хорошему, и все истории должны иметь единственно возможный конец: любовь побеждает, зло наказано.

— И удел его, — прочитала Леони строки внизу страницы, — всеобщее осуждение, ненависть, плеть и… огонь. В имя Господа.

— Внизу тот же текст повторяется по-французски, — пояснил Арман. — Le Fouet, «плеть», «кнут», как ты и предполагала, только это не имя, а просто слово с пропущенной буквой. И соответственно, le Feu, слово, которое ты приняла за пояснение «покойный», на самом деле означает «огонь». Твой якобы «год издания» тоже оказался отдельными буквами выражения Nom de Dieu. Еще в углу подпись одного из бывших владельцев, или даже нескольких, слова Ex libris мне удалось расшифровать, но имена, конечно, нет, тем более что их перекрывает четкий отпечаток чьей-то ладони.

Леони хмыкнула, и Арман вопросительно посмотрел на нее.   

— Но любовь все-таки побеждает, — заметила она. — Любовь. Теперь я знаю, как закончилась эта книжка.

— Просто нравоучительные стишки, — фыркнул Арман. — И не очень-то хорошие. А в результате злодей раскаивается, влюбившись. Или его разоблачает какой-нибудь влюбленный в его жертву герой.

— Нет, думаю, он сам. Пошли, что ли? Наверно, проветрилось. Надо привести мастерскую в порядок, — Леони встала со скамьи и подождала, пока Арман поднимется. Тот тяжело встал на ноги, опираясь на трость, но Леони так и стояла, задумчиво глядя на пустое место на скамье.

— Ты что? — спросил Арман.

— Книга лежала не в кювете, — тихо произнесла Леони. — Книга лежала на столе, это совершенно точно.

Арман возвел очи к небу, но решил не углубляться в этот вопрос.

— Может быть, мы сумеем восстановить твоего ур… твоего Пьетро? — мягко спросил он.

Леони покачала головой.

— Есть еще контракт, заключаемый между мастером и его произведением, — загадочно ответила она. — За то, что герою дается жизнь, он должен расплатиться следованием сюжету. Он должен играть свою роль до конца.

— О чем ты, черт возьми?

— Это неважно, — вздохнула Леони и взяла его под руку. — Теперь уже совершенно неважно.

4.-24.I.2014

Таргис