Лорена

Ветер свистит в печной трубе, сквозняки гуляют по дому, словно гости, непрошено явившиеся на вечеринку. Кто они, эти сквозняки? Каким ветрам принадлежат их тени?

 

И есть ли души у ветров? Есть тени у сквозняков?..

 

Конечно! Есть.

 

Сегодня день рождения моей собаки – двадцать пять лет. Она давно умерла, и мы с куклами (люблю их! — они до сих пор живы), скромно отмечаем юбилей Псинки: торт из косточек, мороженное из студня, зефирки в форме лапок, и десерт из вяленного мяса. Псинка была бы довольна. Мы с куклами наслаждаемся яствами.

 

Но что это? Бум-бам-бум! Сквозняки привели к нашим окнам злобных мальчишек! – в окна летят снежки, снежки стучат в дверь, молотят по карнизу и желобам. Того и гляди высадят стёкла!

 

Я говорю куклам «тсс», накидываю на плечи шаль, и выхожу из дому.

 

Вокруг – чёрная тишина.

 

Мальчишки… Сегодня ночью в нашем городке традиционный Зимний праздник, — Карнавал с Танцами. И, конечно, со снежными забавами, — разве можно без них в канун Нового года?

 

Днём (в полях и на пустырях) дети строили и штурмовали снежные крепости, а вечером на улице гуляют все: и старый и молодой, и богатый и бедный. Повсюду горят волшебные бенгальские огни, шелестят шутихи, фейерверки вспарывают чёрное брюхо ночи, нависшее над нами, словно драконье дряблое пузо.

 

Дракон давно мёртв (ему отрубил голову Последний рыцарь), а вот можно ли умертвить ночь?

 

Есть ли у ночи настоящая голова? — отрубить бы её, чтобы всегда было солнце…

 

Раз мальчишки трусливо разбежались, стоило мне открыть дверь (или мне почудилось, что они обстреливали снежками наш дом?), пойду в городок, развеюсь, идти-то всего ничего…

 

Я укуталась в шаль, под башмачками поскрипывает бледный снег, именно бледный, как вампир, давно не пивший крови.

 

Открою секрет – вампиры боятся ночи. Мне ли это не знать? – половина моей родни – вампиры.

 

Я родилась на заре, потому Ночь – моя тётка.

 

Мы не любим друг друга.

 

Иногда тётка Ночь подкидывает под мою дверь чужих младенцев, иногда приносит полную корзину голодных котят, а иногда приводит под окна толпы злобных мальчишек. И всегда, особенно зимой, заставляет ветра беситься и петь в моём доме.

 

Не верите мне? – хм, спросите кукол. Они так настрадались, бедняжки, от проказ тётушки Ночи…

 

А вот и город, и Новогодний праздник: бледный снег-вампир порозовел, и покрылся веснушками, — тысячи конфетти от хлопушек устилают его кожу, и кажется, что зима побеждена, сама Зима, госпожа моя Смерть. Но…

 

Ни факелам в руках прислуги, ни бенгальским огням и шутихам мальчишек, ни девичьим свечкам, ни мощным фонарям молодых парней, — ничему этому не удастся растопить Ледяное сердце Зимы.

 

И даже ночь не отступит, – лишь скривит рожицу, щурясь на пляшущие языки факелов.

 

Так что и я иду без улыбки. Зачем дразнить тётку Ночь? – увидит на моём лице улыбку, и всем этим радостным людям, горожанам, веселящимся на празднике, придётся страдать: Ночь призовёт ветра, а те принесут дочерей: близняшек Метель и Вьюгу, или страшилу — ледяную Морось… Это три сестрицы, прижитые Зимой от Северных ветров. Дочки тоже из рода вампиров, только пьют не кровь, а тепло.

 

И ненавидят смех.

 

…Или — ещё что похуже нашлёт. Ночь – такая выдумщица на страхи…

 

Так что я подхожу к городу без улыбки.

 

В начале улицы, у первого дома с ярко освещёнными окнами, я оборачиваюсь тенью.

 

Я умею.

 

Не верите? – хм, спросите кукол. Они мои родственницы. Вампирши. Высохшие до карлиц, до смешных уродливых кукол, которые слишком долго голодали, не ведая людской крови.

 

Объяснить?

 

Есть такая диета. Была, точнее, — сидеть на гречневой каше, огурцах, и три месяца не пить ни чьей крови, да трижды в неделю заниматься аэробикой.

 

Думаете, смешно?

 

Вообще-то да, смешно. Но тогда это было популярно. Я про аэробику.

Многим, кстати, помогло. Я имею в виду вампирш и вампиров.

 

Вы же не думали (да?) что кровь очень калорийна? — и если вампиру вдруг попадётся на зуб человек-сладкоежка, или ещё какой любитель фастфуда, то вампиру (особенно вампирше) просто необходимо сидеть на диете.

 

Ох уж эти люди… Чего они только не делают с собой и своей кровью, лишь бы навредить — так думают вампиры. Некоторые из наших даже закупились этими глюкометрами, представляете?

 

Но всё равно после трапезы приходится вампирам сидеть на диете. Иначе разнесёт, как после родов (кстати, вампирши рожают днём (вы не знали, да?) потому что вампирами становятся, а не рождаются).

 

Попробуйте, представьте жирного вампира, с рожей шире газеты, который тайно охотится на людей?

 

То-то!

 

Сколько вампирам в воё время костей переломали, лиц разбили, скольких оттаскали за волосы, а скольким носы сломали! — особенно когда у людей были модны эти дурацкие каратэ и тайский бокс.

 

Но аэробика вампирш и бодибилдинг вампиров многое исправили. Не все, правда, справились. Некоторые, как мои куклы, высохли, и стали игрушками. Мерзкими и страшными, как когти Ночи.

 

А что? Вы думали, госпожа Ночь красавица?

 

А вот и нет. Уродливая она злодейка, ненавидящая красоту. И меня.

 

А я — красива.

 

Я настолько красива и изящно сложена, что даже ветра пытаются мне навредить. Думаете, зачем они шалят в печной трубе, и сквозняками гуляют по моему дому. Всё из-за зеркал, стекла, и вообще всего, чем можно проткнуть или поцарапать мою нежную кожу.

 

А мальчишки кидают снежки в мои окна для чего? – это чтобы я стеклом поранилась. Как же…

Но у них не выходит – стёкла стишком толстые. Ветра об этом не знают, да и тётушка Ночь тоже. Ха-ха.

 

Ну вот — теперь я улыбнулась.

 

И улыбаюсь.

 

Хорошо, я успела обернуться тенью. Иначе бы горожанам точно несдобровать.

 

Я люблю бродить по этому маленькому городку. Он словно создан для моих глаз: здесь всё кажется уютным и скромным, даже игрушечным – недаром мои куколки так любили здесь жить, что даже на диете пересидели. Боялись, что горожане увидят их толстыми, и вообще… Я часто думаю, что куклы не хотели кусать местных жителей. Куклы любили этот городок, и не хотели лишний раз умертвлять его обитателей.

 

А… Вы не знали, что вампирами могут стать только потомки вампиров? Я вот могу стать вампиршей, а обычный человеческий человек, нет, не может. Даже если его укусит глава самого старого вампирского клана на земле, Люпус Шмак Кус.

 

Не знали, да?

 

Вампиры — раса, а не укушенные неофиты.

 

Укушенные люди умирают. Да-да. Быстро, но верно.

 

Так что бойтесь нас, и не смейте… Не смейте мечтать о бессмертии!

 

Мне хорошо на празднике, и я улыбаюсь, бродя тенью по улочкам, выходящим на площадь городка. Сколько на них счастливых лиц! И снежки, снежки в воздухе… Прячась от них, я стянула у торговца кровяную колбаску, и теперь лопаю её, забившись в глухой переулок. Лопаю и наблюдаю, как праздник шуршит, и корчит рожицы. Смотрю и радуюсь: многие взрослые снова становятся шалыми детьми, дети же просто беснуются от восторга.

 

Вот так стоять бы вечно в темноте переулка и смотреть на праздник, любой – Зимний, Весенний, Летний, — и видеть радость, и слышать смех.

 

Бух-бах! — неподалёку ухнула музыка – это городской духовой оркестр, во главе с мэром-литаврщиком, выступает важно, и немного осторожно из-за снежной кашицы, на главную улицу, в переулке которой притаилась я.

 

Мэр ведёт оркестр на площадь, центральную, полную людей, лавок, и огней. Смех становится громче, а гомон и крики то заглушаются маршем оркестра, то заглушает его музыку.

 

Миг, — и вокруг оркестра завертелись парочки вальсирующих. Всё началось спонтанно, само собой, но за какое-то мгновение улица преобразилась – от первой пары до первого десятка танцующих пар, и вот уже кажется, что я в Вене, на знаменитом балу, — только здесь веселей, жарче и душевнее. Ведь все танцуют, как хотят. А девчонки и мальчишки завели большой и шумный хоровод. Он, как змея, вьётся по улице, огибая вальсирующих, лавки торговцев, уличные жаровни, фонари…

А я, дожевав колбаску, вновь обернулась тенью, и – взлетела!

 

Не хочу попасться на глаза никому: ни тётке Ночи, ни её ветрам, ни горожанам, ни их выдувающему медь толстому мэру. Я здесь чтобы наблюдать, и тихо смеяться.

 

Я иногда позволяю себе такую радость, — невидимкой парю над городом, над его линованными черепичными крышами, над его дымоходами, создающими облака… Парю над телеграфными проводами, над дорогами, вьющимися в снегах через поля, утопающими в лесных чащобах, в пригородных садах и парках, заснеженных, молчаливых… Над мёртвым океаном Зимы.

 

Вы когда-нибудь летали, укутавшись в шаль, над зимним не спящим городком, который вам мил и дорог?

 

Я летаю. Редко. Всё же не маленькая уже, но… Порой так хочется вспомнить счастье, – детство, которое прошло, и которое, словно сладкий сон, прошло безоблачно, в синих и желтых облаках, в розовой заре, такой, какая была этим зимним вечером. На закате декабрьская лазурь, подпоясанная красным солнцем, так очаровала меня, что я бросилась бы ей вслед, если бы не мои куклы. Мы же праздновали день рождения Псинки. А так…

 

Я бы улетела из дома назло тётке Ночи, назло людям-горожанам, родственникам-вампирам, назло ветрам, – и пусть рыщут по моим следам, пусть гонятся за тенями. А я уже улетела бы далеко-далеко, за солнцем… И всегда бы жила при нём, на закате дня.

 

Летом я питалась бы вечерней росой, зимой оборачивалась бы нищенкой, стучалась бы в двери (всё равно никто не увидит, как я приземлилась в сумерках), просила бы хлеб, да мёд, да глоточек вина.

 

Ну а если откажут… В посёлке всегда найдётся харчевня или трактир, где можно пошалить…

 

Уставая, я пряталась бы в древесные расселины, в разбойничьи пещеры, засыпала бы в дупле дуба, согревалась бы у костров отшельников, в хижинах колдуний. Ну а если поблизости таких нет, всегда можно нагрянуть в ближайшую гостиницу, и стать кошмаром какого-нибудь глупого постояльца: выгнать его в одной пижаме в коридор, и сладко заснуть в его тёплой постели, крепко заперевшись в номере…

 

И вот я взлетела!

 

Живая река огня, на чьём берегу я стояла, прячась в тени, сверху напоминала искрящуюся струю шампанского, бьющую вверх, расширяющуюся на площади, и увенчанную пробкой — ратушей. Поток весёлого огня и зимнего смеха.

 

И всё это – подо мной, словно я в театре, и любуюсь праздником из самой почётной ложи, с самого просторного балкона, с которого мне и без бинокля слышно и видно всё: конопатые лица мальчишек, гоняющихся друг за другом, возбужденные шепотки девчонок, сбившихся в нарядные стайки, молодых и старых мужчин и женщин, радостно беседующих, смеющихся, наслаждающихся друг другом. И, конечно же, влюблённые парочки – их счастье неделимо. Их глаза тускло поблёскивают, отражая праздничный свет. Но свет их любви – он стократ ярче всех огней и шутих, всех детских смешинок, и всех звёзд, глядящих на нас сквозь безбрежную ночь.

 

И я любуюсь этими парочками издали, счастливая за них, и за людей, за всех влюблённых людей, или тех, кто был любим и счастлив.

 

Вы подумаете – а что же ты? А я – я обречённая на одиночество (как и Куклы). Да и другие мои родственницы… Мы можем прижить детей от кого-то, если захотим, но никогда не можем остаться с любимым, если не будем сильны, как Смерть, или властны, как Зима. Или царицами, как Ночь.

 

Только… Этим трём моим тёткам уже ничего чистого не нужно. Когда за спиной столько тысячелетий, а на плечах такая власть, никакая любовь уже не теплится. Она, как ранка – лишь противно ноет, напоминая о наивности, и мимолётности счастья… 

 

Но мечты…

Даже я, не знавшая любви, так хочу, порой, почувствовать себя женщиной. Девушкой. Вкусить свою молодость.

 

Кто я здесь? Нелюбимая сестра, ненавистная племянница, привязанная к большому старому дому, к иссохшим Куклам, к трупику собаки, зарытой у каштана под надписью «Верная Псинка». Кто я, и зачем, если молода и красива, живу рядом с весёлым городом, рядом с добрыми людьми, а сама вижу лишь шалых мальчишек, и тенью являюсь на главный зимний праздник, но петь не смею. Я ведь не смею даже мечтать!

 

А танцы – вот эти милые парочки: там и старички со старушками, и взрослые женщины в ласковых руках сильных мужчин, и даже девочкам мальчики дарят зимние цветы, конфеты, свистушки… А молодые люди так галантно и трепетно ухаживают за моими сверстницами, буквально снежинки с них сдувают. А я?

 

А я не смею даже танцевать! – вот так радость: летать умею, а танцевать – нет!

 

И ведь никто в этом не виноват. Кроме меня, наверное! Будь я сильнее, будь я храбрее, будь я лучше – могла бы стать королевой здешних балов, царевной здешнего веселья. Я, с моей-то красотой! 

 

Я могла бы стать принцессой этого города, его тенью и его луной. Пусть солнце царствует зорями и днями. Мне бы принадлежали вечера и ночи, полные музыки. Томные летние вечера, когда девушки плетут венки и украшают ими своих любимых. Когда сено пахнет ярче всех цветов и слов, а душистые луга и ласковые реки манят к себе влюблённых, любимых…  

 

А зимой? Зимой я могла бы танцевать весь вечер и всю ночь на званых ужинах, на праздниках, на сельских танцульках и в городской ратуше.

 

Весной плясала бы на площади с заезжими комедиантами! – ведь стоит мне обернуться чумазой цыганской девчонкой, или юной цирковой танцовщицей, — и всё, никто не узнает во мне меня… Прекрасную горожанку; уважаемую, любимую, и… Боготворимую этим городом.

 

А осенью я бы плясала с листьями, хотя это холодно, и по-настоящему страшно, даже жутко: ждать, что тебя вот-вот поглотит ледяная вода ручья или мутный холод лужи, раздавит колесо или порвёт на части злобный западный ветер, чьи пальцы корявы и холодны, как ледяные торосы на реке, или как лапы лешего (кстати, хороший парень – наш местный леший; никого никогда не умертвлял забавы ради, — наоборот, выводил часто из чащи; детей так даже за руки). Помните узловатые ветки деревьев, каких-нибудь яблонь в засыпанном снегом ноябрьском вечернем саду, или дубов – в сизых, как смерть, январских сумерках, — помните? – вот такие лапы у леших (вы не знали, да?), и хват их перстов страшен!

 

Ну вот… Я заболталась, захандрила, загрустила вслух. Хорошо, что на улицах шум – иначе горожане, особенно чуткие мальчишки, обязательно бы услышали мои горестные причитания. А мне так не хочется пугать этих людей. Зачем?

 

Ведь если я когда-нибудь полюблю кого-то, кто сможет ответить мне чувством и страстью, то это будет мужчина из мира людей. Надеюсь, крепкий, ловкий и добрый, каким был мой отец. Не зря молодящаяся старуха Зима подкараулила и убила его – на переправе. Ведь он был добрым, а эти злобные ведьмы ненавидят доброту, как распятие: как солнце, весну, молодость и любовь. Вечную любовь моей матери – лесной нимфы, к простому парню и доброму человеку…

 

Ох уже эти властные старухи: Смерть, Зима, Ночь. Властные, злые, и завистливые! Зря я дала волю чувствам – тётка Ночка завидела меня из глубины своей черной злобы. Она, конечно, не убить меня хочет, но точно загнать домой – обратно к тусклым свечам, вечно уставшим Куклам и призракам домовых (последний из домовых умер три года назад (и да, в большом доме домовых обычно несколько, — целая семья), и вот — последний умер, а его сыновья и дочери сбежали от меня и Кукол в город. Там много новых красивых, уютных домов с трусливыми детьми и впечатлительными хозяйками. Так что в моём доме теперь только призраки домовых, да и те – с приветом.

 

А как сладко и грустно заиграл оркестр! — «Прощание Лорены» — моя любимая песня. На часах двенадцать без дюжины, и эта мелодия, — раз, раз, раз, два, три…

Годы медленно уходят, Лорена,

Снова снег косматый на траве,

Мерцает иней на цветах, Лорена.

Ты одна во мглистой синеве…

 

И вот Ночь, я, парящая тенью над праздничным городком, и сам праздник, освещающий улицы, площади, дома и радостные лица, лучащиеся весельем – все мы на один миг словно застыли, привороженные прекрасной мелодией к меланхолии воспоминаний, и друг к другу. 

 

И тут тётка Ночь наябедничала Зиме, и та наслала на город снег – словно пуховый платок медленно опустился на город, — это было настоящее декабрьское волшебство! Такого снега я ещё не видела, — огромные снежинки падали, радуя моё сердце, и я смотрела на их крупные, с мою ладонь, хлопья, выныривающие из беззвёздной черноты, — белый зимний ливень, вернее, ласковый дождь, словно кто-то добрый и сильный (ты ли, отец?) разом сдул белые шелковистые парашютики с огромного одуванчика, и они пухом понеслись к благодарной земле, ласковые, как мирный сон, и тихие, как вечный покой.

 

И вдруг я обернулась снежинкой (я и не знала, что умею быть снежинкой, но иногда, приняв желанный облик, ты становишься и тем, кто восхитил тебя, или сильно тронул), и это было волшебно: невесомость и стать, лёгкость и логика, теплота и лёд, – настоящая сказка.

 

Зимняя сказка.

 

И все деревья, дома, поля, изгороди и дороги, улицы и крылечки у их берегов – всё покрылось свежим пушистым снегом. А я кружилась над городом, и танцевала свой мимолётный вальс – первый, привольный и неповторимый, — танцевала, королевой плывя в толпе…

 

Но улицы и площадь подо мной пустели.

Настала пора и мне возвращаться домой, пока тётки Ночь и Зима не выкинули чего-то пострашнее обильного новогоднего снегопада… Ведь обеих бесит, что я не из мира сего, но стремлюсь к людям: жить и любить.

 

Улетая, я видела, как, не смотря на снегопад, в городском саду одна парочка влюбленных, под большим белым зонтом, качалась на качелях, и смеялась, невзирая на ночь.

 

Перед тем, как принять свой облик, я ещё раз обернулась на сад.

 

…Снежные хлопья падали и падали, а влюблённые на качелях безмятежно смеялись. И качались.

Качались.