О чём я расскажу коту

Это название мы видим на экране компьютера, в вордовском файле. Перед «расскажу» постепенно, буква за буквой, появляется «не», после него — «даже», потом печатающий убирает эти слова. Мы видим палец, нажимающий на клавиши. Потом мы видим того, кто печатает на компьютере. Ему лет двадцать с небольшим, у него чёрные волосы и серые глаза. Наконец мы слышим его голос:

Русский — самый трудный язык из всех, которые я учил. Объясните, если можете, почему ночник — лампа, утренник — спектакль, вечерник — студент, а дневник… Дневник — это то, что я сейчас веду. Мысленно, никуда не записывая. Через некоторое время вспоминаю слова и целые фразы, которые приходили мне в голову раньше. Какие-то остаются, какие-то исчезают. Вот странно, скажете вы, а для меня это нормально. Я всю жизнь так делаю, в основном по-английски, но иногда и на других языках, для тренировки.

Я знаю шесть языков. Три как родные — английский, французский и испанский, три — чтобы кое-как объясниться и кое-что прочитать: немецкий, китайский и корейский. Только не подумайте, что я от природы лингвистический гений: способности у меня средние, как у всех. Просто пока я рос, мои родители постоянно переезжали. Они и сейчас ездят по всему миру, но без меня. А я закончил в Лондоне бакалавриат по специальности «филология» и изучаю русский язык в МГУ. Родители пообещали, что языки Восточной Европы после русского будут не страшны (они почему-то всегда считали очень полезным для меня изучение языков Восточной Европы). На самом деле, грамматика страшная, но научиться разговаривать по-русски оказалось не так уж трудно. На таком уровне, чтобы я минимально понимал других и меня понимали… Нет, ну откровенно говоря, пока скорее чтобы меня понимали. Иногда вот так забудешь слово, а лезть в гуглопереводчик не всегда удобно.

Картинка: наш герой в магазине, кудахчет и взмахивает руками, как крыльями, а потом изображает на ладони что-то маленькое и овальное. Продавщица невозмутимо даёт ему картонную упаковку — десяток яиц.

Х. Да, кстати, меня зовут Томас Ван Хельсинг. Полагалось бы сказать «Только не удивляйтесь, я Ван Хельсинг», но обычно новые знакомые не удивляются, а спрашивают: «Это твой ник? А в какой соцсети?» Я отвечаю, что в паспорте. После этого они всё-таки удивляются. До чего же надоело объяснять, что в конце XIX века среди моих предков не было никаких врачей, тем более врачей-демонологов, а уж тем более врачей-демонологов, знакомых с Бремом Стокером! Голландцы — да, были. Но с отцовской стороны ещё были англичане, а с материнской — французы и аргентинцы. Вот и подсчитывай тут, на какой процент я голландец! И на какой процент я Ван Хельсинг… Что касается того самого Ван Хельсинга — ни на какой. Я не увлекаюсь вампирами, я не особо слушаю готику. Я даже нечасто смотрю фильмы ужасов. Нет, вообще я читаю и смотрю всё, что попадётся, но чтобы прицельно ужасы и только ужасы — такого нет. Так, время от времени. В основном со своими учениками, которым я тут преподаю английский.

Картинка: Ван Хельсинг и мелкая хрупкая веснушчатая девушка перед экраном, на котором застыл остановленный кадр: драка зомби. Девушка азартно воспроизводит по-английски диалог: «Я вырву твоё сердце!» — «Нет, это я съем твой мозг!»

Х. Педагогическая практика преподавания русского языка как иностранного у нас тоже уже была. Ученики мне попались доброжелательные, охотно откликались на мои объяснения, часто смеялись…

Картинка: Ван Хельсинг перед аудиторией, состоящей из людей разного возраста, в основном азиатской внешности. Сзади него на доске безграмотно написанное по-русски предложение. Широкие улыбки на лицах учеников.

Х. После педпрактики я понял: прежде чем учить других, надо побольше знать самому. И засел за русскую грамматику. Но тут выяснилось, что как только я сажусь за русскую грамматику, меня зовут переводить с китайского или испанского. Или смотреть дораму, чтобы я прояснил, что хотел сказать переводчик с корейского. Или мы все вместе собираемся в общем пространстве и просто болтаем по-английски.

Картинка: уютное пространство, напоминающее кусочек хостела — холодильник, раковина, длинный стол с банками растворимого кофе, салфетками и простой посудой. Ван Хельсинг кладёт себе растворимый кофе в кружку, разговаривая с другими студентами. В коридоре показывается девушка, которая стоит и смотрит на него. Ван Хельсинг делает движение к ней, но она уходит.

Х. Так что когда один мой московский друг и работодатель предложил на месяц перебраться в его квартиру, чтобы, пока он будет в отъезде, кормить цветы и поливать кота, то есть ну понятно, я охотно согласился.

Картинка: сумрачный гулкий подъезд старого московского дома. Время года — между холодным и грязным. Ван Хельсинг, в куртке и вязаной шапке, со своей дорожной сумкой поднимается по ступенькам к лифту, который вздыхает в сетчатой клетке. Лифт останавливается на четвёртом этаже. Ван Хельсинг входит в прихожую, где над зеркалом висят оленьи рога; на него шипит крупный полосатый кот. Хозяин квартиры о чём-то договаривается с Ван Хельсингом, кот продолжает проявлять подозрительность к чужаку.

Проводив хозяина квартиры, который выходит с чемоданом, Ван Хельсинг прохаживается по квартире. Останавливается возле ниши с иконами, возле книжного шкафа… Вскрикивает и нагибается к коту, который впился ему в ногу когтями.

Х. Квартира была интересная. Тут были те примитивные религиозные картины, которые называются, как значки в компьютере. И много книг, которые я пообещал себе прочесть (если взять что-то нетрудное и читать по главе в день, я значительно продвинусь в языке). И кот, с которым требовалось наладить отношения. Это был гордый и свирепый кот породы «норвежский лесной»: не удивлюсь, если его предки наводили страх на викингов, которые откупались от этих монстров мясом и молоком и так незаметно для себя их приручили. Он не соблазнялся кошачьими вкусняшками, негодующе шарахался от попыток его погладить, но я всё-таки отыскал его слабое место: кот любил, чтобы с ним разговаривали. Поняв это, я стал с ним говорить постоянно, когда был дома, и в результате кот подобрел и даже иногда вступал в диалог… Нет, я не сошёл с ума: кот говорил «мя». Всего лишь «мя», он же кот! Но этого было достаточно для поддержания разговора. Я неожиданно открыл, что кот может быть собеседником не хуже, чем человек, знакомый только по аватарке, где изображён персонаж аниме, одушевлённый презерватив или кусок арбуза. Виртуальный собеседник владеет речью, но не присутствует физически, а кот говорит только «мя», зато физически он рядом, если вы понимаете, что я имею в виду. Я сам не совсем понял, что сейчас имел в виду, но что-то вроде того, что кот — он стопроцентно не бот. Вот.

Кстати, вы можете спросить: почему я не зову его по имени, всё только кот и кот? Имя у него, конечно, было, но он на него не откликался, а иногда поворачивался хвостом. Возможно, ему не нравилось, как я его произношу. В результате я стал обращаться к нему просто «кот», и нас обоих это устраивало.

Но хватит о коте! Я постарался на новом месте уделять основное время занятиям, вести правильный образ жизни, хорошо высыпаться…

Картинка: спящий Ван Хельсинг. Кот пристраивается к нему под бок, он, не просыпаясь, гладит кота. Кот урчит. Ван Хельсинг, неловко повернувшись, придавливает коту лапу. С возмущённым мявом кот вспрыгивает на шкаф и обрушивает оттуда книги. Ван Хельсинг вскакивает, включает свет, оглядывается. Кот куда-то заныкался. Книги рассыпаны по кровати и по полу. Хельсинг несколько секунд стоит, сонно раскачиваясь, затем начинает их подбирать. Смотрит на обложки, заглядывает внутрь — и сон с него слетает. Копается в книгах, раскрывает их, листает, восклицает то восхищённо, то возмущённо, потом опять ложится спать.

Сны Ван Хельсинга: мультипликационные, с закосом под чехословацкого «Крабата» (реж. К. Земан, 1978 г.). Кто-то в них кого-то преследует, происходят какие-то превращения, но главное, что пронизывает их лейтмотивом, — образ раскрытой книги, возле которой горит свеча. Ван Хельсинг протягивает руку к книге, но тут раздаётся звонок будильника. Ван Хельсинг, не глядя, жмёт на смартфон и переворачивается на другой бок. Будильник через пять минут звонит снова. Ван Хельсинг встаёт и, лунатически натыкаясь на всё, что попадётся, в том числе и на кота, бредёт в ванную.

Ван Хельсинг дремлет на лекции.

Ван Хельсинг дома. Готовит себе чай с бутербродами и разговаривает с котом, который сидит на табуретке и смотрит на собеседника умными жёлтыми глазами.

Х. Пойми, кот, ты с детства, то есть с котёночества, живёшь в России, поэтому не можешь заметить, насколько загадочно всё, что здесь происходит. Сам подумай, какому нормальному человеку пришло бы в голову так проиллюстрировать сказки для детей?

Кот: «Мя?»

Х. Нет, нормальному человеку в нормальной стране не пришло бы. Нам на лекции по культурологии рассказывали, что при коммунистах художникам запрещали рисовать то, что они хотят, и они находили отдушину в иллюстрациях детских книг.

Кот: «Мя!»

Х. Да, ты прав, это всё объясняет. Давай я тебе покажу, что я имею в виду…

Заварив чай, выходит из комнаты. Кот идёт за ним, задрав хвост. Ван Хельсинг возвращается со стопкой книг большого формата. Насыпает коту корм в миску. Кот хрумкает корм, а Ван Хельсинг за чаем с бутербродами листает книги. Все они — не позже восьмидесятых годов издания, выпущенные в СССР и соцстранах.

Иллюстрация: герой сражается с многоголовым драконом. Ещё иллюстрация: герой рубит голову чудовищу-великану. Ван Хельсинг закрывает глаза и видит книгу из сна, освещённую дрожащим свечным пламенем.

Х. Одни иллюстрации выглядели так, будто их малевали Флинстоуны на стенах пещеры, другие поражали тем, насколько художнику было не лень вырисовывать каждую мелочь, от блика на копье стражника до мышиной норки. Но своё дело сделали и те, и другие: они что-то разбудили во мне… или в мире? За ними что-то стояло, выбухало, рвалось ко мне, страшно большое, разрушая оболочку толстых испятнанных страниц. Знаете, есть такие загадочные картины, состоящие из бессмысленных вроде бы узоров и значков, но стоит изменить угол зрения, и сквозь них проступают объёмные, в 3D, башни средневекового города, или готовый к прыжку тигр, или воздушный шар? Эти детские книги были тем же самым, только не для физического зрения, а для внутреннего. Я рассматривал их снова и снова, и мне вдруг вспомнилась — как будто сон, но очень отчётливый — книга в красно-чёрной обложке. Там тоже были картинки, которые мне, ребёнку, казались страшными, и на них тоже кого-то убивали… Но кого? И как? Я не помнил. Пытался вспомнить.

Ван Хельсинг замер, склонясь над учебником. Кот сидит рядом и внимательно на него смотрит.

Х. Мне надо было учить русскую грамматику, а я тратил время на бесплодные попытки вспомнить, что же это была за книга и при каких обстоятельствах я её видел. Казалось, разгадка близка, только протяни руку — и дотронешься, но она ускользала, снова и снова. На картинках кого-то убивали, но как? Протыкали чем-то острым, отрубали части тела? Сам я нашёл эту книгу или мне её дали? Если нашёл, то где? А если дали, почему отобрали? Зачем я мучился этими бессмысленными вопросами, я не мог бы рассказать даже коту, хотя ему в последнее время рассказывал вообще всё. Может быть, я заразился от русских классиков? Ведь герои Толстого и Достоевского мучаются вопросами, которые всем остальным кажутся очень странными и более или менее бессмысленными. Можно было спросить об этой книге у родителей — мы разговаривали по скайпу каждую неделю. Но я не делал этого. Ведь меня постигло бы лютое разочарование, если бы выяснилось, что её никогда не существовало. Я предпочитал думать, что где-то она меня ждёт, и я наткнусь на неё — рано или поздно.

***

Московская квартира, за окном темнота. На кровати, застеленной клетчатым покрывалом, расположились Ван Хельсинг и кот. Между ними и вокруг них — книги, как детские, так и учебники Ван Хельсинга, раскрытые на разных страницах.

Голос Ван Хельсинга:

Вопреки намерениям я никак не мог наладить правильный режим дня: с утра ходил как труп, оживлённый не слишком умелым некромантом, а чем ближе к ночи, тем сильнее меня разбирала бодрость. Ну вот, думал я, самое время заняться деепричастными и причастными оборотами! Я отважно к ним приступал, но через пятнадцать минут отвлекался на мысли о таинственной потерянной книге и о других книгах, ничуть не потерянных, скорее найденных, но не менее таинственных. Продержавшись ещё пятнадцать минут, я решал, что после получаса работы имею право на десятиминутный перерыв, и погружался в сказочный иллюстрированный мир, пересекавшийся с миром моих смутных воспоминаний, а потом в интернет, чтобы узнать содержание той или иной сказки (оказывавшееся гораздо банальнее иллюстраций), а когда выныривал, обнаруживалось, что уже пора ложиться спать, если я не хочу завтра снова ходить как зомби. Но тут становилось обидно, что я ничего не успел, поэтому я срочно пытался наверстать то, что планировал на целый вечер, и в результате ложился спать тогда, когда это гарантировало утреннюю зомбификацию. При этом умудрялся ещё сдавать текущие зачёты, хотя сам не понимал, как. А дни становились всё длиннее, напоминая, что летняя сессия неминуема, и вот её-то сдать, не приходя в сознание, будет невозможно…

Ван Хельсинг в одном из обширных, с высокими потолками, лекционных залов МГУ, спешно заканчивает перевод. К нему подсаживается девушка, которую мы уже видели в коридоре общежития. Он поворачивается посмотреть, кто это сел рядом, и лицо его становится удивлённо-радостным.

Ф. Привет.

Х. Привет. Мы знакомы?

Ф. Знакомы, конечно. Ты — Томас. А меня зовут Филомена, ты, наверное, забыл.

Х. Да? Извини, сплю на ходу. Ты итальянка?

Ф. Почти целиком. Я бы сказала, больше чем на две трети. Но для жизни предпочитаю другие страны.

Х. Ну да, я тоже всю жизнь в разных…

Ф. Томас, почему я тебя больше не вижу в общежитии?

Х. Я временно перебрался в квартиру друга, пока он не в Москве. Через три недели вернусь.

Ф. В квартиру? Как чудесно! А я…

Входит лектор, все замолкают.

Голос Ван Хельсинга:

В общем, неловко вышло: мы с Филоменой, оказывается, уже знакомы! Почему-то я был уверен, что только собирался с ней познакомиться, часто видел издали, но считал, что она не живёт в общежитии, а приходит к кому-то. Что-то в ней было не общежитийское. И не студенческое. Хотя она выглядела моей ровесницей, я не мог представить, как она сдаёт экзамены и зачёты, что-нибудь учит… Она производила впечатление, как будто ей не надо ничего учить, как будто она уже знает то, что ей надо, а всего остального, о чём другие люди стараются, ей и знать не стоит. «Да это же просто тупость, — скажете вы, — в мире столько разных вещей, которые стоит узнать!» Но Филомена не производила впечатления тупой, наоборот, когда она села рядом со мной, прикоснувшись бедром, я ощутил в ней что-то такое острое, как глубоко запрятанная игла. Я никогда не встречал таких, как эта Филомена, и хотел бы понять, отчего она такая особенная, а потому, когда выяснилось, что мы знакомы, я очень обрадовался. И пригласил её в гости. Она согласилась. Я обрадовался ещё сильней.

***

Ван Хельсинг готовится к приходу гостьи: передвигает столик в гостиной, приносит пачку печенья, заваривает чай. Кот наблюдает за приготовлениями, время от времени вставляя своё «мя», но Ван Хельсинг не обращает на него внимания. Звонок в дверь. Ван Хельсинг идёт открывать. Кот бежит впереди него. В тёмной прихожей возле зеркала вырисовываются серебристо-серые очертания крылатого существа. Ван Хельсинг удивлённо в них вглядывается, включает свет, чтобы рассмотреть получше, но они перестают быть видны.

Ван Хельсинг открывает дверь, за которой оказывается Филомена, но не одна, а с двумя мужчинами. При виде этой компании кот ставит шерсть дыбом и угрожающе завывает. Гости замирают на пороге.

Х. Здравствуйте. Извините, этот кот… он охраняет свою территорию… сейчас я его уберу.

Ван Хельсинг гоняется за котом.

Голос Ван Хельсинга:

Эй, Филомена не предупреждала, что приведёт кого-то ещё! Мне это не понравилось, но сказать «Ты оставайся, а вы двое валите отсюда» было бы негостеприимно, правда?

 Наконец он хватает кота и тащит в спальню, где запирает его. Возвращается исцарапанный. Гости по-прежнему стоят на пороге.

Голос Ван Хельсинга:

Надо же, какие вежливые!

Х. Входите, пожалуйста! Одежду можно повесить сюда.

Входят. Филомена и один из гостей вешают куртки на вешалку под рогами, а ещё у одного гостя, как оказывается, верхней одежды нет совсем: он в лёгкой рубашке и летних брюках.

Голос Ван Хельсинга:

Первое недоверие быстро миновало: все трое оказались очень общительными и приятными людьми. Один, Виктор, был тоже иностранцем в России, как и мы, работал в представительстве швейцарской фирмы, другой, Андрей, сказал, что он местный… должно быть, совсем-совсем местный, учитывая, в каком виде он пришёл… Но, в общем, хорошие люди. Внимательные такие.

Гости пристально глядят на руки Ван Хельсинга. На царапинах проступают капли крови.

В. Этот кот очень сильно царапается.

Х. Да, он такой. Норвежский лесной.

А. Нужно заклеить.

Х. Обойдусь. Это вы не видели, что бывает, когда я пытаюсь чесать его щёткой.

Ф. (очень пристально наклоняясь к его руке) Нет-нет, обязательно надо, иначе занесёшь инфекцию.

Ван Хельсинг уходит, возвращается с пластырями на руках. Гости, склоняясь головами, почти бесшумно обсуждают что-то, при его приближении выпрямляются.

Ф. А где сейчас твои родители?

Х. Во Франции, в Бретани. До этого переезжали по всему миру. Они преподаватели.

Из соседней комнаты доносятся звуки кошачьего буйства.

В. Они и тебя учили… преподаванию?

Х. Нет, но я обнаружил, что мне нравится учить людей иностранным языкам… Давайте пить чай! Вам чёрный или зелёный?

Виктор достаёт из своего портфеля и ставит на стол объёмистую бутылку с красной жидкостью.

В. Это томатный сок. В России принято приносить что-нибудь к столу. Давайте соблюдём местный обычай.

А. О, томатный сок! Я его люблю!

Голос Ван Хельсинга:

Мне впервые в жизни захотелось сказать, что у меня аллергия на помидоры. Не то, чтобы я что-то заподозрил, просто восторг Андрея по поводу томатного сока выглядел преувеличенным. Но на самом деле у меня нет аллергии ни на что, я даже ни разу не пропускал занятия по болезни и при этом не люблю врать, так что сказал…

Х. Мне подходит. Давайте пить сок.

Виктор разливает сок по чашкам. Гости пьют с удовольствием, Ван Хельсинг пробует и с едва сдерживаемой гримасой ставит чашку на стол.

Виктор и Андрей:

— Пей!

— Пей сейчас же!

Они хватают его за руки, а Филомена надавливает на челюсть, вынуждая открыть рот.

Голос из пустоты:

— Вот я вас!

Вскрики, замешательство. Там, откуда раздался голос, возникает сияющий серый туман, из которого сгущается крылатая человеческая фигура. Непонятно откуда берётся ворона, которая начинает клевать преследователей Ван Хельсинга, они выпускают его. Но Филомена успевает влить ему в рот немного жидкости из бутылки. Всё скрывает нахлынувшая темнота.

***

Ван Хельсинг приходит в себя. Он лежит на полу. Рядом сидит кот и смотрит на него. Гости исчезли.

Х. Тьфу ты, это же не не сок! Гадость страшная, ещё и тухлятиной воняет. Меня прямо вырубило. Чего они хотели, ограбить квартиру? Сейчас встану и посмотрю… сейчас… только… голова тяжёлая… Эй, кот, ты как выбрался? Научился открывать двери?

Рядом с Ван Хельсингом на паркет садится ворона, чистит пёрышки. Ван Хельсинг удивлённо смотрит на окно: оно закрыто. В коте при виде птицы просыпается хищник: он приникает к полу, двигает туда-сюда задом, наводя себя на резкость, прыжок! — и кот с разочарованным мявом приземляется на то место, где была ворона. Добыча растаяла в воздухе.

Из пустой середины комнаты доносится голос:

— Смертный, внемли мне!

Х. Они подмешали мне наркотик. Я галлюцинирую.

Закрывает глаза.

Посреди комнаты является римский император… Ну да, примерно так, в тоге, плаще и лавровом венце, принято изображать римских императоров. Правда, сравнительно с изображениями большинства императоров явившийся слишком молод. Кроме того, у него серая кожа, заострённые уши, а за плечами полупрозрачные, напоминающие туман крылья… Ну ладно, если на императора он не стопроцентно похож, можно называть его пока просто римлянином. Римлянин трясёт Ван Хельсинга за плечо. Тот открывает глаза и снова зажмуривается.

Р. Не трать время напрасно, смертный: я многое должен тебе сказать.

Ван Хельсинг, поняв, что галлюцинация слишком настойчива, открывает глаза окончательно. Прямо перед его лицом — подол тоги и босая нога, такая же туманная, как крылья.

Х. О… ну я не знаю… ну скажите хотя бы: кто такая Филомена? А эти люди? Что это было вообще?

Р. Они не люди. Уже не совсем люди. Тебе грозила смертельная — нет, хуже смерти — опасность, от которой я спас тебя.

Х. А зачем? Не в смысле, что не надо было, спасибо, конечно, но… это не случайно получилось, да? Вы наблюдали за мной… Зачем я вам понадобился?

Римлянин сдержанно улыбается. Крылья его, подобно туману, заполняют всю комнату, потом снова сжимаются до первоначального размера.

Р. Угадал: ты мне нужен. Ты последний в своём роду.

Х. Каком ещё роду?

Р. Борцов с вампирами, разумеется. Неужели так трудно догадаться, о молодой Ван Хельсинг? Если уж твои родители не ввели тебя в курс дела, этим придётся заняться мне.

Ван Хельсинг садится на полу. Хватается за голову.

Х. Мои родители — профессиональные борцы с вампирами?

Р. Сегодня вечером ты бьёшь рекорды по сообразительности.

Х. Но как я мог не знать об этом раньше?

Р. Они берегли тебя. Они говорили: «Томми ещё мал, вот когда он станет подростком… вот когда он окончит школу… вот когда он изучит ещё три языка…» Хотя ты и раньше мог бы догадаться, если бы задумался: почему это маму и папу носит как ненормальных по всему свету?

Ван Хельсинг встаёт. Смотрит в лицо римлянину. У того пронизывающие голубые глаза, особенно яркие на фоне серой кожи.

Х. Мои родители — университетские преподаватели! Они переезжали по приглашениям!

Р. Да неужели? Вспомни китайскую деревушку — ну какие университеты в этой глуши? Там даже китайский интернет не ловился. Твои родители надолго бросали тебя в компании надоевших игрушек и книжки «Поллианна», которую ты прочёл вдоль и поперёк. Тебе тогда было что-то около восьми лет.

Х. Недавно исполнилось восемь… Да! Было много мух, снаружи шёл дождь. Папа с мамой запирали меня и уходили, иногда на целые сутки, оставляя мне еду и горшок, а я ужасно злился. А вот о «Поллианне» я совсем забыл, но сейчас вдруг понял, почему так необъяснимо ненавижу её всю жизнь.

Р. Что ещё ты помнишь?

Х. Мне было тревожно в той хижине. Разговоры на непонятном языке, шаги за дверью. Будто кто-то подходил, прислушивался к моему дыханию и уходил. Последний день был особенно длинным. Казалось, родители никогда не вернутся. Но они вернулись и забрали меня, после чего мы уехали в Шанхай. Мы никогда не говорили об этом. Иногда я думал, что мне это приснилось.

Р. А не было ли там другой книги? Кроме «Поллианны»?

Х. Ты имеешь в виду ту, в красной обложке?

Р. Так ты вспомнил?

Х. Что это за книга?

Римлянин кладёт руки ему на плечи, надавливает. Из полыхающих глаз распространяется рой звёзд.

Р. Вспомни! Сам вспомни!

Звёзды окружают голову Ван Хельсинга, заключая её в мерцающий шар.

Х. Вспомнил! От скуки я стал делать то, что мне запрещали, — копаться в вещах родителей. Мне удалось справиться с застёжками чемодана. Там она лежала, на дне, заваленная одеждой. Я листал её целый день… Разрытая могила — вот что там было! Могила, над ней люди с кольями. И ещё ветка то ли рябины, то ли боярышника, она меня очень напугала, потому что была как-то так нарисована, с чёрной светотенью, что выглядела ядовитой, будто даже бумага в этом месте могла отравить. Хотя там были картинки с убийствами, почему-то они напугали меньше… Папа пришёл и отобрал. Сказал, что мне рано…

Римлянин достаёт из складок тоги книгу в обложке из красной кожи и протягивает Ван Хельсингу:

— Теперь ты вырос. Держи, она твоя.

***

Утро. Ван Хельсинг просыпается, стонет. Поворачивается набок. Он лежит одетый на кровати, занавески не задёрнуты, прямо в лицо бьёт солнечный свет. Из кухни доносится утробное рычание кота.

Х. Проспал занятия… теперь уж точно проспал… Кот, а кот, ты где? Что там? Что за бред мне приснился? Они приходили или нет?

Ван Хельсинг сомнамбулически плетётся на кухню. Сначала он проверяет, сколько в чайнике воды, потом включает конфорку.У стола на табуретке материализуется существо с крыльями, одетое всё так же, по-античному, и задумчиво раскрывает книгу в красной обложке, на которой написано: «Абрахам ван Хельсинг, «Трактат по вампирологии» под редакцией Эдуарда Бразе». Рядом с ним на столе ворона потихоньку клюёт вчерашнее печенье, таская его из открытой коробки. Кот в панике смылся. Ван Хельсинг ничего не замечает, повернувшись к плите.

Х. Родители — борцы с нечистью, ну ладно, неудивительно для человека по фамилии Ван Хельсинг. Книга — ну да, мой вечный глюк… Но откуда мне приглючился серый крылатый римлянин с жуткими острыми ушами?

Л. Чем же они жуткие? Красивые уши. Лавровый венок на них отлично держится.

Х. (оборачиваясь) А-а-а-а! Боже мой, ты настоящий?!

Л. (расправляя крылья, которых хватает на полкухни) Вообще-то да, я бог, но не обязательно обращаться так ко мне каждый раз. Ты можешь звать меня запросто: Луций.

Ворона истребляет печенье с уже вызывающей громкостью.

Х. Я не собираюсь тебя звать! Наоборот, хочу, чтобы ты ушёл!

Ван Хельсинг хватает икону ангела и выставляет её против Луция.

Х. Сгинь, нечисть!

Луций хохочет.

Л. Лол, как это мило: пытаться изгнать меня видом другого крылатого существа! А насчёт нечисти — ты в ней совсем не разбираешься. Придётся многому учиться. В Румынии, куда мы с тобой отправимся.

Х. А я успею вернуться до летней сессии?

Л. Тебе теперь предстоят иные испытания. Имей в виду: всё, что я сказал тебе, правда.

Х. Так мои родители…

Л. Именно! Раз они тебя не посвятили в тайны вампироборческого ремесла, значит, этим займусь я. Совсем скоро. А пока читай книгу, чтобы знать, как поступать с такими, как твоя Филомена.

***

Голос Ван Хельсинга:

Я не поверил Луцию. Нет, не то чтобы не поверил в его сверхъестественный статус, всё-таки крылья и способность являться из ниоткуда пальцем не разотрёшь; таинственная книга тоже кое-что значила… Но, по-моему, этого было как-то маловато, чтобы потащиться с ним в Румынию. И ради чего? Чтобы бросить филологические перспективы и заняться делом, которое даже в фильмах выглядит, прямо скажем, отвратительно по-зверски? Компания Филомены произвела неприятное впечатление, но на них достаточно сообщить в полицию: зачем же портить себе из-за каких-то мутных типов всю жизнь? Я решил посоветоваться с родителями.

Сеанс связи по скайпу: Ван Хельсинг перед ноутбуком, на экране отец и мать.

Х. Мама, папа, привет! Со времени последнего скайпа произошло кое-что важное. Не знаю, как рассказать, но, одним словом, я тут кое-кого встретил…

О. Ты влюбился?

Х. В него? Ещё чего не хватало!

М. Не подумай, что мы консервативны…

О. Даже если это будет для нас непривычно, мы примем любое твоё решение.

Х. Нет, дело совсем не в этом! Он сообщил мне кое-что о вас. О том, из-за чего мы всё моё детство переезжали.

О. Томми, ты отлично знаешь…

Х. Знаю то, что вы мне рассказывали. Но, может, есть что-то, о чём вы умолчали?

У родителей серьёзное замешательство.

Х. Я уже совершеннолетний!

М. (неуверенно) Этот, о ком ты говоришь… У него серая кожа и острые уши, правда?

Х. Как вы могли от меня скрывать?

М. Дело в том, что ты ещё до рождения был отдан ему, но мы надеялись, что это чистая формальность…

О. Некоторые вещи… они просто случаются…

Л. (являясь за спиной Ван Хельсинга) Поговорите откровенно с ребёнком!

Общий вскрик родителей, связь прерывается.

Л. Это они от счастья: редко меня видят. Ничего, придут в себя, посовещаются, договорятся, что рассказать и о чём молчать, — сами позвонят. А ты вот пока, держи. Прочитаешь, заполнишь онлайн, поставишь, где надо, подпись и число, отсканируешь последнюю страницу и перешлёшь. И чтоб сегодня же!

Луций протягивает Ван Хельсингу какую-то распечатку.

Х. Что это? Контракт на продажу души?

Л. Заявка на грант. Напиши, что хочешь собирать румынский фольклор.

Х. Зачем?

Л. Ну, знаешь ли, это в прежние века богам было легко обеспечить своего избранника: укажешь ему золотоносную жилу или клад, и готово, и никто не спросит, откуда у него деньги. А сейчас все финансовые потоки отслеживаются… Сам подумай, с какой стати мне тебя кормить, одевать и обучать за свой счёт? В Румынии я, конечно, востребован как гид, — могу даже сказать без ложной скромности, что я в ней самый востребованный гид, — но даже для меня это немного слишком.

Х. По гранту надо отчитываться…

Л. Это тебя должно беспокоить меньше всего. В ближайшее время от румынского фольклора тебе будет просто некуда деваться.

***

Картинка: экран компьютера. Ван Хельсинг входит в свою почту, видит новое письмо, открывает его…

Голос Ван Хельсинга:

Я думал, что грант мне не дадут, но пришёл положительный ответ, и даже очень скоро, через две недели. Наверное, фонд был как-то связан с Луцием. Или с вампироборчеством. Или боги просто обладают сверхвозможностями добыть грант у кого захотят. Я не знал, радоваться этому или огорчаться. С одной стороны, исследование румынского фольклора позволяло взять академ и легально сбежать от сессии и русского языка, в котором я завяз без надежды выбраться. С другой, я совершенно не представлял, чего ждать от Луция и моей дальнейшей жизни в целом. Мама с папой убеждали меня слушаться его, говорили, что раз уж я привлёк внимание вампиров, единственный способ спастись от них — пройти обучение нашему наследственному ремеслу, но так до конца и не убедили. «До рождения отдан ему» — что за ерунда! Рабство давно вне закона! Но выяснилось, что в моём случае это не совсем так… В общем, северный пушной зверь подкрался незаметно. Этой русской идиоме меня научили мои друзья из общежития, с которыми я в даже общаться как следует не мог. Не мог же я им признаться, с чего это я так воспылал любовью к румынскому фольклору!

Картинка: Ван Хельсинг бегает по деканату с обходным листом.

Голос Ван Хельсинга:

Незадолго до конца апреля, на который был назначен отъезд, в Москву явился Луций. Официально, как человек, как гражданин Румынии. Одет, разумеется, не в тогу, и без крыльев, но такой же серокожий. Я видел его паспорт: его зовут Лучиан Аурел Чиоареску. Он взял мне билет на самолёт. Сказал, что должен всё проконтролировать, чтобы я не сбежал. Он угадал, я действительно пытался.

Картинка: Ван Хельсинг разводит руками с виноватым видом, притворяясь, что потерял документы. Луций роется в его вещах, находит паспорт и угрожающе трясёт пальцем перед носом смущённого Ван Хельсинга.

Голос Ван Хельсинга:

Ничего не помогло. Меня ждала Румыния. Хотел бы я только знать: с какой целью она меня ждала?

Аэропорт «Шереметьево», пасмурное утро. Вид на лётное поле.

***

Луций и Ван Хельсинг в аэропорту Отопень. Останавливаются возле полуабстрактной статуи в виде пригорюнившейся девушки.

Л. Это местный румынский ждун, точнее, ждунья. Пристраивайся к ней и следи, не прибыл ли наш багаж. А я пойду разживусь водой: нам ещё в автобусе по жаре пять часов тащиться.

Оставив Ван Хельсинга на первом этаже, Луций поднимается на второй, в кафе. Там возле кассы стоит, разглядывая местный небогатый выбор напитков и яств, красивая негритянка с разноцветными волосами, в джинсах и футболке с феминистской эмблемой. Рядом с ней чемодан на колёсиках. Луций подруливает к ней.

Л. О! Кого я вижу! Ты ли это, распорядительница мистерий и властительница тайн?

И. Какая встреча! Это несомненно ты, источник ночных кошмаров и плоских шуток.

Л. Что-то ты сегодня не в духе.

И. Забыл, как ты полез со мной драться из-за отрубленной головы?

Л. Так ты до сих пор об этом? Брось дуться, прошло целых пятьсот лет! И каждый год из них — тебе на пользу: ты сияешь в этой кафешке, как звезда в ночи! Ветер каких странствий занёс тебя в наши края?

И. Я еду в Брашов, читать лекции в Трансильванском университете.

Л. Брашов? Да мы практически соседи: я в Сигишоаре! Кстати, позволь тебя угостить… по-соседски. Тебе какой коктейль, лимонный или шоколадный?

И. Шоколадный. И я плачу за себя сама.

Л. Ни за что!

И. Луций! Я в курсе, что в твоей стране много сексизма, но…

Л. Но я же до сих пор перед тобой в долгу за ту отрубленную голову! Позволь мне выплатить хотя бы ничтожную часть его в леях. В память о старых недобрых сексистских временах, когда мы были так активны и влияли на мировую политику, а?

И. (смеётся) Ну что с тобой поделать!

Взяв коктейли, они устраиваются за столиком недалеко от выхода.

Л. Надеюсь, ты не очень спешишь?

И. Спешить некуда: до Бухареста любым транспортом, а оттуда на поезд.

Л. Такой крюк? Сразу видно, что ты не местная! Значит, так: сидим спокойно пьём коктейли, а после едем автобусом прямиком на север. Надеюсь, у тебя не заказан отель в Бухаресте?

И. Нет.

Л. Весьма предусмотрительно. Нет, конечно, непредусмотрительно, ты ведь не могла знать, что встретишь меня, но, как видишь, эта счастливая встреча состоялась, и я рад, что ты не заказала отель, потому что тебе пришлось бы отменить бронь… Почему ты смеёшься?

И. Я слушаю твою болтовню и погружаюсь в былые дни.

Л. А кто меня обозвал источником плоских шуток?

И. Даже плоские шутки иногда бывают приятны.

Л. Так ты простила мне голову Влада Цепеша?

И. Да хоть бы и целого Влада Цепеша: я давно не имею никакого отношения к туркам.

Л. По-прежнему в Португалии?

И. В Бразилии.

Л. Тоже хорошая страна. Но когда ты познакомишься с Румынией поближе, то поймёшь, что она ничуть не хуже. Надеюсь, со своими лекциями ты задержишься здесь надолго… Кстати, что за лекции? По математике, философии или, может, ботанике?

И. Гендерные исследования.

Л. О да, конечно, гендер — это чрезвычайно актуально, гендер — он теперь повсюду… Ох, слушай, заговорился я тут с тобой, а у меня ведь тут внизу турист… э, то есть студент.

Спускаются. Ван Хельсинг давно получил свой чемодан и сидит рядом с ним в позе бухарестской ждуньи.

Л. Вот, познакомьтесь: Томас, перспективный филолог, получил грант на изучение румынского фольклора. Томас, это моя знакомая, преподаёт в лучших университетах Европы и обеих Америк. Я ею горжусь! Мы были коллегами когда-то давным-давно, наши пути разошлись, но старая дружба не ржавеет, ведь правда, Ками…

И. Изадора Камила Морейра. Можно просто Иза.

Х. Томас.

И. Очень приятно, Томас. Не всему, что говорит Луций, стоит верить: у него богатое воображение.

***

Все трое спускаются на нулевой этаж и выходят на площадь, где скопилось множество автобусов и маршруток.

Голос Ван Хельсинга:

Мы купили билеты у водителя маршрутки, и я принялся ждать, когда же она наконец поедет. Но она не двигалась с места. Людей с чемоданами возле неё всё прибавлялось и прибавлялось, они тоже покупали билеты, проданных билетов уже было гораздо больше, чем мест в маршрутке, и я испугался этого парадокса, но Луций вёл себя спокойно, и мы с Изадорой тоже, глядя на него. После московских двенадцати градусов на здешнем солнце можно было расплавиться. Внезапно вся толпа с чемоданами куда-то рванула, Луций крикнул мне «Не отставай», и выяснилось, что бежим мы к обычному большому междугородному автобусу, в котором все нормально разместились и даже осталось немало мест. Правильно Брем Стокер отмечал, что с транспортом в Румынии творятся какие-то странности.

Автобус выруливает на шоссе. Позади остаётся указатель «Аэропорт имени Анри Коандэ», дальше дорога тянется мимо невысоких строений по пыльной плоской местности. В автобусе включили кондиционер. Изадора и Луций сидят впереди и оживлённо разговаривают, Ван Хельсинг — позади них, место рядом с ним свободно, на сидении рядом лежит его рюкзак. Сначала он снимает на смартфон проносящиеся за окном виды, затем бросает это занятие и просто смотрит в окно.

Голос Ван Хельсинга:

В шуме автобуса трудно расслышать слова, но я прислушался к разговору Луция с его старой знакомой — и здорово удивился. Вроде ничего особенного: говорили о том, чем заняться по вечерам в Брашове, о политической обстановке в Бразилии, упоминали какой-то отдел эволюции, обсуждали общего знакомого, у которого в позапрошлом году сгорела фотостудия в Нью-Йорке… Но язык! Фонетически он напоминал румынский, правда, с меньшим количеством шипящих, однако другим пассажирам вполне могло показаться, что колоритная парочка говорит на их языке. Но в румынской речи я понимал только моменты, общие для романской группы, а смысл болтовни Луция и Изадоры улавливал отчётливо, где-то на восемь баллов по десятибалльной шкале, настолько их язык был логичен, последователен и чудесно построен. Что же это такое? Эсперанто? Даже близко нет: гораздо, гораздо богаче. Латынь? Очень похоже, но в классической латыни нет слов для многих современных понятий, а здесь были, причём свои, не заимствованные, были свои названия для Нью-Йорка и Рио-де-Жанейро, и всё это я распознавал несмотря на то, что говорили они быстро, как южные итальянцы.

Для меня этот язык был не меньшим чудом, чем способность Луция мгновенно появляться и исчезать, и я решил, что, когда приедем, постараюсь выяснить о нём всё. И может, даже попрошу учебник. А если Луций согласится научить меня ему, это будет неплохой компенсацией за то, что я, сорвав все жизненные планы, тащусь куда-то по жаре, по стране, в которой никогда не мечтал побывать.

Автобус время от времени останавливается, на каждой остановке входят новые пассажиры. Место рядом с Ван Хельсингом уже занято пожилой дамой в соломенной шляпке и строгом костюме, точно из середины ХХ века. Луций просовывает между креслами бутылку воды, Ван Хельсинг берёт, отпивает. Пейзаж за окнами меняется: вместо равнин появляются леса и горы.

Голос Ван Хельсинга:

Только когда за окном вдруг встали горы, я кое-что понял про эту страну. В них было что-то настолько возвышенное и архаичное, что теперь казалось совершенно не удивительным, что здесь в потайных уголках способны скрываться волшебные и пугающие существа, до которых люди не доберутся ещё как минимум лет пятьдесят. И сюда время от времени сходят боги, насладиться видами дикой природы, какой она была, когда создание человечества в проекте не значилось.

Разворот горного шоссе. На вершине горы виднеется ажурная металлическая статуя: человек с воздетыми руками, в одной из которых он возносит к небу неопознаваемый отсюда предмет. Ниже статуи в склоне горы — какие-то бетонные конструкции.

Х. Это Прометей?

Л. Где? А, это памятник в честь строительства гидроэлектростанции. У него в руке символ энергии. Но в каком-то смысле да, Прометей.

Голос Ван Хельсинга:

Постепенно я втянулся. Я весь перелился в зрение. В голове крутились обрывки разных мыслей, но в это время вне времени, между начальным и конечным пунктом, я не сожалел о прошлом и не беспокоился о будущем. Плохо это или хорошо, я начал привыкать к тому, что со мной происходило.

Большая стоянка в Брашове. Все выходят из автобуса — кто-то совсем, кто-то проветриться. Луций бросает Ван Хельсингу «Сходи в туалет, до Сигишоары уже не будет», а сам галантно помогает Изадоре вытащить её чемодан из багажного отделения.

Л. Такси не бери, с иностранки сдерут несообразно: езжай вон на том автобусе в центр, третья остановка, оттуда до твоей гостиницы семь минут пешком… Ну давай, до скорого. Если ты не выберёшься ко мне в Сигишоару, то я к тебе в Брашов непременно загляну.

И. До скорого.

Л. Можно тебя обнять?

И. С тобой что-то случилось: раньше ты не спрашивал.

Обнимаются. Изадора, везя свой чемодан, направляется в указанную сторону, Луций стоит и смотрит ей вслед.

***

Экскурс в древность: обиталище бога ночных кошмаров — смесь реального римского дома II в. н.э., античного храма и фантастически-ирреального, в чём-то театрального, пространства. Мозаика пола, выложенная кругами, кажется, способна засосать в чёрно-зелёный водоворот. Сквозь колонны виден справа вечереющий летний пейзаж с зелёными холмами, а слева — кусок космоса с проносящимися совсем близко метеоритами. На стене висят реалистичные маски, которые в случае реального римского дома служили бы изображениями предков, а здесь представляют собой физиономии, достойные украшать аттракцион ужасов. На фоне этой стены — курульное кресло, а в кресле — Луций, в том виде, в каком мы его уже видели при первом явлении в московской квартире.

Голос Луция:

В этот день бог ночных кошмаров, восседая на своём серебряном троне, развлекался чтением забавнейшей книги некоего Луция из Патр о молодом повесе, который по ошибке, желая превратиться в птицу, стал ослом и долго не мог выбраться из этого малопочтенного образа.

Бог кошмаров о чём-то задумывается, глядя вдаль, свиток выпадает из его рук и разворачивается. Над ним, прямо над именем богини Изиды, начинает клубиться лёгкий разноцветный дымок, из которого поднимается чёрная богиня с радужными крыльями; в ней нетрудно узнать Изадору.

И. Привет тебе, серокрылый властитель ужаса!

Л. Привет тебе, чёрная звезда мистерий!

Хохочут, обнимаются и после этого начинают уже говорить запросто.

И. Дружище, у меня плохие новости: мне передали, что тебя собираются уволить.

Л. Что?! Не может быть! Откуда ты узнала?

И. Не имею права тебе сказать. Но информация с самого верха.

Л. Поверить не могу! Я один из самых добросовестных сотрудников. Разве кто-то когда-то жаловался, что я поставляю некачественные кошмары?

И. Нет, но…

Л. К продукции претензии есть?

И. Поверь, лично я высоко ценю твоё мастерство. В жанрах «мороз по коже» и «кровь-кишки» ты по-прежнему лучший, но…

Л. Договаривай.

И. Тебе будет неприятно.

Л. Всё равно. Выкладывай горькую правду.

И. Воронокрылый, ты неактуален. Человечество, особенно в Pax Romana, быстро развивается, жизнь становится безопаснее, и ночная отработка страхов, связанных с базовым выживанием, отходит на второй план. Нужны скрытые смыслы, аллюзии, сексуальные подтексты… В общем, требуется интеллектуальный продукт, а это, увы, никогда не было твоей сильной стороной. Решено, что на твоё место возьмут какого-нибудь перспективного сотрудника из египетского сектора.

Л. Что за несчастье: повсюду эти интеллектуалы с мозгами крокодила или собаки!

И. Ты забыл, что я тоже отдала Египту не один десяток веков своей биографии? Не будь таким ксенофобом!

Л. Буду! Из-за какого-то наглого посмертника уволить — меня?! Куда же я пойду?

И. Не волнуйся, без работы не останешься. Можешь, например, вернуться в департамент посмертия — правда, не на прежнюю должность, а с очень сильным понижением, там, знаешь, конкуренция будь здоров. Или попроситься в твой родной отдел эволюции — займёшься кошмарными снами кротов и бурозубок.

Л. О ужас!

И. Ну, если не подходит, есть ещё локации внешней отработки страхов.

Л. Бр-р!

И. А чем плохо? Свободный график, работа на свежем воздухе…

Л. Что, мне?! Пугать по ночам из кустов, как простому сатиру? Нет, ты надо мной издеваешься. Я совершенно раздавлен. Не знаю, как дальше быть.

И. Погоди, не всё так печально. Рано падать духом! Прояви инициативу, покажи свои возможности, и тебя сочтут незаменимым. Сейчас люди — носители языков группы «сатем» и языков группы «кентум» — активно взаимодействуют в районе Данубия. Разные мифологические системы, разные мировоззрения, да к тому же постоянные войны — наверняка это создаст почву для новых кошмаров. Вот что я думаю: почему бы тебе не обратиться к своему начальству с идеей, что ты готов вести полевые исследования в Дакии?

Л. Знаешь… знаешь, а в этом что-то есть. Не могу сказать, что согласен, но я… я подумаю.

 

Немного позже. Луций и его начальник.

Л. Сейчас люди — носители языков группы «сатем» и языков группы «кентум» активно взаимодействуют в районе Данубия. Разные мифологические системы, разные мировоззрения, да к тому же постоянные войны — наверняка это создаст почву для новых кошмаров. Вот что я думаю: почему бы мне не провести полевые исследования в Дакии?

Н. Отлично!

Л. Вот, я планирую…

Н. Погоди со своим планом. Ты отлично сделал, что пришёл: нам как раз спущено такое задание, страхи римского легионера, и я думал, кому бы из отдела это предложить. Планировал кому-нибудь из новичков, но раз уж ты вызвался…

Л. Так вот же, я и план составил…

Н. Ну так отлично же! Сутки на сборы, и завтра чтоб был в любом римском лагере на Данубии.

Л. А…

Н. Простым легионером. Новобранцем. Для центуриона и выше требуется проработанная легенда, а мы и так израсходовали все средства в этом квартале.

Л. А…

Н. Интересная командировка, верно? Неужели не приятно поработать на земле биологическим разумным существом? Сначала три месяца, а там посмотрим.

Л. Но я никогда не был человеком так долго! Даже не собирался! Я как-то по-другому это себе представлял.

Н. Брось, что за нежности! Парня из соседнего отдела вообще туда отправили на тридцать с лишним лет, он и то не жаловался. Так что хватит дискуссий, иди и исполняй.

Луций тяжело вздыхает.

***

Окраина Сигишоары, кирпичные пятиэтажки вдоль шоссе. Вдалеке на холме виднеются средневековые башни исторического центра. Луций и Ван Хельсинг входят в подъезд, поднимаются по лестнице. Луций отпирает дверь; на ключах брелок с римской волчицей. Квартира однокомнатная, обстановка в комнате — шкаф, два стула и диван. Над диваном — пожелтелая гравюра под стеклом, изображающая батальную сцену со средневековыми воинами на переднем плане и мостом и башней на заднем: единственный штришок индивидуальности того, кто здесь живёт.

Л. Вот, располагайся. Место тебе в шкафу я расчистил. Через час вернусь и вместе пойдём в город, купим тебе водафоновскую карту и поужинаем.

Х. А это твоя квартира? Ты тоже здесь будешь жить?

Л. Квартира съёмная, а жить я теперь буду в своём доме; там нам обоим хватило бы места, да вот не успел закончить ремонт: кто ж знал, что ты так скорострельно инициируешься? Не возражаешь, если я буду приносить одежду в стирку? Даже если возражаешь, всё равно буду.

Ван Хельсинг обводит взглядом комнату. Впечатление от неё мрачноватое, из-за жёлтых обоев и старой тёмно-коричневой мебели.

Л. Держи ключи. Ещё вопросы? А то я пошёл.

Х. А что это за язык, на котором ты разговаривал с Изадорой? Осовремененная латынь?

Л. Да нет, всего лишь язык богов.

Удивление на лице Ван Хельсинга.

Л. Если точнее, язык богов северо-западного наземного региона.

Х. А есть ещё подземные?

Л. Есть языки водных регионов, но ты их даже не услышал бы, а я не смог бы на них разговаривать, то есть смог бы, но не в этом теле, тут таких органов нет. Как-то довелось поработать в Тихом океане, правда, меня через полгода уволили: они там начисто лишены чувства юмора… Есть язык первого уровня, универсальный, но им пользуются редко.

Х. Ты меня научишь?

Л. Чему там учить, бери да говори.

Х. Но я не могу.

Л. Ты же нас понял.

Х. Понял, но говорить не могу.

Л. А ты попробуй. Вспомни любую фразу из нашего разговора.

Ван Хельсинг сосредотачивается, сдвигает брови. Луций щёлкает пальцами у него перед глазами.

Л. Отбой! Пусть твоя голова отдохнёт. Завтра у тебя по плану физическая подготовка. А, ну ещё материаловедение, но там пока немного, всё равно что подготовиться к коллоквиуму. Читай третью главу книги, которую я тебе дал, и если что неясно, задавай вопросы.

***

Поляна на холме посреди лесистой местности. Ван Хельсинг и Луций. У Ван Хельсинга в руках топор, он собирается обтесать небольшой кол, в то время как Луций вещает:

Л. На святую воду лучше не рассчитывай: против сильно верующего вампира она может временно сработать, если облить его с криком «Святая вода!», но точно так же сработает любая жидкость, газировка даже лучше… Стоп! Как держишь топор?

Х. А что, неправильно?

Л. Смотря для чего. Если отрубить себе палец на ноге, то правильно, а если ноги, руки и прочие органы тебе ещё дороги, тогда вот так… (Показывает, наносит несколько точных ударов по колышку, заостряя его.) Понял? Повтори.

Ван Хельсинг пытается воспроизвести действия Луция. С третьего или четвёртого раза у него начинает получаться.

Л. Во-от, другое дело! Ещё два кола для проверки обтешешь, и всё в порядке.

Ван Хельсинг выполняет требование. Всё вокруг, и сам Ван Хельсинг, в щепках, на земле следы от топора.

Л. Ничего, бывает хуже. А теперь вот что скажи: ты спортом занимался?

Х. Плаванием. Йогой…

Л. Плавание — годится. Правда, то, что вампир не может войти в текущую воду, тоже предрассудок. А вот если сделаешь перед вампиром намастэ и примешь позу собаки мордой вниз, он, конечно, удивится, но ненадолго. Кросс бегал?

Х. Только в школе. На пять километров.

Л. Сейчас посмотрю, хорошо ли ты учился в школе. Беги отсюда во-он до той ёлки. Готов? На старт… внимание… пошёл!

Та же поляна спустя какое-то время. Ван Хельсинг, совершенно измочаленный, добредает до неё и падает на траву. Луций садится рядом и говорит:

— Та-ак. А теперь ещё разок.

Ван Хельсинг мотает головой.

Л. Последний. Честное божественное.

Х. Дай отдохнуть!

Л. Отдыхать будешь в могиле! Если не научишься бегать как следует. Не как современный цивилизованный человек, а как дикое преследуемое животное, у которого выбор прост: убежать или умереть.

Х. (тяжело дыша) Если я сейчас… побегу… то умру.

Луций превращается в чудовище с оскаленной пастью. Ван Хельсинга мигом относит на несколько метров. Сообразив, что случилось, он возвращается, и они с Луцием, принявшим обычный облик, начинают спорить.

Х. Прекрати издеваться!

Л. Я не издеваюсь: я тебе помогаю. Ведь ты почувствовал, как это, когда силы на исходе, и вдруг оказалось, что их полным-полно? Почувствовал, а?

Х. Ничего я не почувствовал! Ты меня напугал, я побежал, вот и всё.

Л. Так это оно и есть. Страх — самый мощный стимул: действуя им, я блестяще выучил множество поколений.

Х. Так себе метод.

Л. Думай как хочешь. Для меня главное, что он работает.

Х. Так себе аргумент. Раньше вот считалось, что если учеников бить, то это работает.

Л. Не собирался так делать, но если будешь постоянно со мной пререкаться, я свою позицию пересмотрю.

Х. И разозлишь меня! И заставишь тебя возненавидеть. И сорвёшь учебный процесс. Мне же интересно учиться, ты ещё не понял? Интересно узнавать новое, чего бы это ни касалось, русской грамматики или вампирологии, во всём можно найти что-то увлекательное… Зачем принуждать и пугать, если можно просто объяснить?

Л. Не всё можно объяснить словами.

Х. Нет, всё! Если сам понимаешь, то и мне объяснить сможешь. Я же не тупое животное, я человек.

Л. Да, ты всего-навсего человек! Который должен делать работу богов. Это тяжело, это свыше человеческих сил, твоё естество противится, и чтобы ты прыгнул выше головы и при этом не разбился, я обязан тебя направлять.

Х. Ты так направляешь, что я реально сдохну после очередного кросса! Почему не повышать нагрузку постепенно?

Л. Дальше будем постепенно. Но ты должен был почувствовать…

Х. Зачем?!

Л. Технология отработана на протяжении веков, претензии не принимаются. (Сухо) Занятие окончено, перерыв десять минут.

Голос Ван Хельсинга:

Хотя Луций и бог, при этом он самовлюблённый, бесцеремонный и временами невыносимый тип, требующий, чтобы его предписания немедленно выполнялись… Впрочем, почему «хотя»? Все мифологии и религии сходятся на том, что для богов это нормальное поведение.

***

Ван Хельсинг, поглядывая в книгу, мастерит вампироборческое орудие. В его голове звучит голос Луция:

— Первое и главное, что надо знать о вампирах: ты для них еда. Усвой и запомни: ты — для них — еда. Ваши книги и фильмы, полные сентиментальных соплей о любви живых и не-мёртвых, затушёвывают эту простую истину. Нельзя сказать, чтобы такого, как там описано, совсем не случалось, но вот ты, например, можешь погладить пушистого кролика или заглянуть с симпатией в красивые коровьи глаза — у коров ведь в самом деле красивые глаза, проверь, если ещё не видел, — но это не помешает тебе с аппетитом скушать мясо, которое вчера дышало, бегало и хотело жить. Вот так же и здесь. Человек настолько привык стоять в конце пищевой цепочки, что обычно совсем не подготовлен к тому, что на него кто-то может смотреть как на блюдо. Это для него оказывается неприятным и, увы, последним открытием…

Посреди комнаты материализуется Луций собственной персоной. Ван Хельсинг роняет орудие, которое рассыпается на колышки.

Х. Ой! Луций, ты не мог бы являться не так неожиданно?

Л. Может, тебя ещё заранее предупреждать по телефону? Привыкай: такая у нас с тобой жизнь. Меня даже, случалось, доамна Падурару выдёргивала из интимной ситуации…

Х. Кто?

Л. Потом узнаешь. Для этого знания ты пока не созрел. А насчёт предупреждений — я затем и явился. Значит, так: завтра едешь в Бухарест. Лучше поездом, но можешь и автобусом. Слишком не торопись, достаточно выйти в шесть утра. Я беру новую тургруппу, и ты к ней присоединишься.

Х. Зачем?

Л. Не задавай глупых вопросов! Увидишь то, что считают вампирскими местами туристы — настоящих-то я им не покажу. Узнаешь кое-что новенькое о румынской истории и о Дракуле…

Лицо Ван Хельсинга выражает скепсис.

Л. Не вижу радости! Целых пять дней без тренировок — отдохнёшь, развеешься…

Картинка: Ван Хельсинг, зевая, топчется на сигишоарском автовокзале возле табло с расписанием. Следующая картинка: он же в Бухаресте в сопровождении Луция подходит к группе стоящих возле микроавтобуса людей.

Голос Ван Хельсинга:

Так, благодаря Луцию, я снова ненадолго очутился в нормальной человеческой среде. Ник и Триша из Лондона, Билли и Изабел из Техаса, Ариана из Берна, группка готических девушек из Аргентины — Лусия, София, Паула и Алисия, я не сразу запомнил, кто есть кто… Все удивительно милые люди, хотя, может, так казалось после периода общения с Луцием… нет, в самом деле милые люди. Так и захотелось шепнуть кому-нибудь из них: «Меня похитили и насильно держат в этой стране, пожалуйста, сообщите в полицию». Но я это переборол.

Луций перед пассажирами микроавтобуса. Теперь он говорит по-английски с акцентом.

Л. Дорогие гости моей прекрасной страны, сервус! — это средневековое латинское приветствие до сих пор употребляется в Трансильвании. В переводе оно означает «Я готов вам служить», и на время нашей поездки это действительно так. Я ваш гид, меня зовут Лучиан Аурел Чиоареску, но вы можете называть меня попросту Луций. Вас удивляет моя внешность? Из-за несчастной любви я пытался отравиться препаратом серебра и с тех пор стал серым. Цвет изменила не только моя кожа, но и кровь… Хотите проверить? У вас будет такая возможность! В замке Бран все мы увидим, какого цвета наша кровь, ха-ха! Но до Брана мы доберёмся в середине нашего путешествия, а сегодня вас ждут достопримечательности Бухареста…

Голос Ван Хельсинга:

Отдохнуть с Луцием? Миссия невыполнима! Он сразу потащил нас в бывший дворец Чаушеску, где заседает румынский парламент, потом в музей со всякими древностями и самой чудовищной статуей императора Траяна, какую можно только представить, потом в парк Чиши… Чими… названия не выговорю, но бухарестцы любят там гулять, и, в общем, так нас загонял, что вечером мы еле доползли до ресторана «Дракула», где поужинали крысами… Нет, правда крысами!

Зал, освещённый тусклым светом свеч. Интерьер в багряных тонах, длинный стол, застеленный белой скатертью. Перед каждым из сидящих — продолговатая тарелка, на тарелке — «крыса» с туловищем из котлеты и хвостом из тёртой свёклы. Туристы мирно жуют, переговариваясь и пересмеиваясь — и вдруг замирают, услышав волчий вой и низкий голос:

— Дети ночи… Что за музыку они играют!

В зал вступает высокий человек в чёрном плаще. У него седые длинные волосы и внушительная осанка. Произнося монолог, состоящий из комбинированного текста стокерова «Дракулы», он обходит зал, наклоняясь то над одним, то над другим сидящим. Из складок плаща веет ветхостью. Наклонившись над очередной туристкой, он вглядывается ей в лицо — и приникает к её шее. Женский визг. Ван Хельсинг вскакивает, но тут же садится на место.

Х. Честное слово, я чуть не пустил в ход приёмы, усвоенные на тренировках! Только усмешка Луция заставила меня удержаться.

После ресторана «Дракула» все идут по набережной Дымбовицы. В реке отражаются огни. Ван Хельсинг идёт рядом с Луцием, они тихонько беседуют.

Л. А ты подумал, что вампир настоящий?

Х. На какую-то минуту да. Не смейся, пожалуйста.

Л. Не стану. Даже похвалю за бдительность: вампир способен притвориться, что он только изображает вампира, и притворяется очень успешно, потому что на самом деле вампир. Но в данном случае это актёр, и хороший актёр: Дракула для него — всего лишь подработка. Мы с ним познакомились ещё при Чаушеску, он тогда блестяще играл Хорию — вожака крестьянского восстания…

Х. Не трудно тебе всё время изображать акцент?

Л. Ничуть: это происходит автоматически. Вхожу в роль, как сегодняшний Дракула.

Х. Но если бы ты говорил нормально…

Л. Англичане и американцы смутились бы. Им стало бы неприятно, что какой-то румын знает их родной язык лучше, чем они.

Х. Мне бы не стало.

Л. Значит, ты другой.

Х. Думаю, в этой группе есть такие, как я.

Л. Есть. Но в среднем то, что я сказал, верно, а значит, я и дальше буду изображать акцент и путать единственное и множественное число. Хотя мог бы поговорить на языке Шекспира и Марлоу. Вот только с кем?

***

Нарезка из разных картинок: ступеньки в крутом горном подъёме, ведущие к башне. Горы. Крепостные стены. Православная церковь с закрученными по спирали куполами. Снова горы…

Голос Ван Хельсинга:

Удивительно, но по ходу поездки выяснилось, что с тех пор, как я начал осваивать вампироборческие премудрости, кое-что изменилось. Члены туристической группы казались мне такими… нормальными что ли, ну… нет, не то… наивными? Наверное, что-то в этом духе. Каким я совсем недавно был и больше не являлся. Они примеряли накладные клыки, спрашивали друг друга, кто запасся чесноком и осиной, а я с высоты знаний по материаловедению смотрел на них как на резвящихся детей. Я даже не особенно спорил с Билли, который всерьёз доказывал, что тема вампиров не имеет никакого отношения к Румынии, что при написании романа Брем Стокер использовал ирландский и английский фольклор…

Я многое узнал за эту поездку. И про башню Поенарь, откуда согласно легенде бросилась возлюбленная Влада Цепеша, получив ложную весть о его гибели. И про замок Бран, где на самом деле Цепеш не жил, и вообще никто не жил, потому что это был пограничный пункт, приспособленный не для жизни, а для обороны, пока в конце XIX века его не переделала румынская королева Мария… Это Луций рассказывал всем. Но было и другое — то, что он говорил только мне. Поэтому экскурсия для меня дробилась… ну, или вместо одной экскурсии получалось две, причём вторая — более важная. Потому что она была персонально для меня.

***

Микроавтобус совершает уверенное ровное движение по дороге. Луций и Ван Хельсинг на местах рядом с водителем.

Л. Дорогие друзья, через час мы прибудем в Куртя-де-Арджеш и осмотрим Николаевский собор, в стену которого его создатель замуровал свою жену, как о том повествует баллада «Мастер Маноле». А пока у вас есть время отдохнуть.

Обернувшись к туристам, делает сложный трудноуловимый жест, и все они засыпают. Бодрствовать остаются только водитель и Ван Хельсинг, который растерянно смотрит то на спящих пассажиров микробуса, то на Луция.

Х. Луций, это ты сделал?

Л. А кто же ещё?

Х. Надо же!

Л. Ты разве не знаешь, что по своей первой профессии я — бог кошмарных снов?

Х. Нет, ты мне не говорил. А в чём это выражается? Ты являешься к людям и навеваешь им кошмары?

Л. Когда-то так оно и было — всё вручную, ага. Не только к людям, но и к другим высшим млекопитающим: вы не единственные в мире сновидцы. После того, как я наладил этот механизм, заниматься им лично нет необходимости, но иногда, как видишь, практикую.

Х. И что, любого можешь усыпить?

Л. Спрашиваешь! Хочешь, тебя усыплю?

Х. Давай, попробуй. Я себя бодро чувствую.

Л. А всё равно уснёшь.

Х. Ты меня загипнотизируешь? Я не стану смотреть на тебя.

Л. Смотри куда хочешь, и это не гипноз. Кстати, и для гипноза совсем не обязательно смотреть на гипнотизёра, на сверкающий шарик или огонь свечи. Это предрассудки. Ты такой молодой, а уже успел откуда-то их подцепить.

Луций повторяет свой жест. Ван Хельсинг мгновенно засыпает и теряет равновесие: просыпается, только стукнувшись о боковое стекло.

Х. Как ты это делаешь?

Л. Ничего сложного: принудительная генерация альфа-ритма переменной амплитуды с дальнейшим переводом его в дельта— и тэта-волны.

Х. Что-что?

Л. Специально для гуманитариев: двигая руками, воздействую на мозги… Ты что, обиделся? Да ладно, я сам гуманитарий! Так, набрался объяснений в отделе эволюции. Но мне легче делать, чем объяснять.

Х. Отдел эволюции — это о нём вы говорили с Изадорой? Что это такое?

Л. Наше старейшее учреждение. Нет, Изадора меня поправила бы, есть ещё отдел кодификации, но отдел эволюции, конечно, лучше, да что говорить, ты и сам оттуда вышел, это твоя родина, то есть не персонально твоя, а вас всех, биологических разумных существ.

Х. Небиологические разумные существа — это боги?

Л. Смотрите-ка, сообразил… Ну, об этом как-нибудь потом. По сну вопросы имеются?

Х. А боги спят?

Л. Можем. И спать, и есть, и много чего ещё. Эти процессы не необходимы, но приятны. Лично я люблю после интересной книги или фильма наснить себе чего-нибудь в том же духе. Между прочим, я много читаю, хотя по виду и не скажешь, правда?

Х. Луций, а тебе-то самому кошмары снятся?

Л. Исключительно экскурсоводческие. Самый ужасный такой: группа моих туристов поужинала в ресторане, и тут вдруг оказывается, что у всех леи кончились, а обменники уже закрыты… Бр-р, хорошо, что со мной этого ни разу не случалось!

Ван Хельсинг смеётся.

Л. Ну, хватит пустой болтовни! Я ведь их усыпил не просто так, а чтобы продолжить твоё обучение. Ты внимательно слушал мой рассказ о биографии Влада Цепеша?

Х. Да.

Л. Тогда вот что: он весь был правдив, за исключением одной детали. Если ты хорошо выучил теоретическую часть, то сразу скажешь: какой?

***

В сумерках микроавтобус приближается к чёрным крепостным стенам, подсвеченным красным.

Голос Ван Хельсинга:

Хорошо, что Луций мне заранее рассказал о своей первой профессии. Иначе на перевале Борго Пасс я бы здорово испугался… Ну, если честно, я всё равно испугался.

Л. Итак, мы подъезжаем к перевалу Борго Пасс — и ко всем известному древнему замку, которого никогда не существовало. Брем Стокер поместил замок Дракулы в эту локацию — и здесь его построили точно по описаниям из романа уже в девяностых годах прошлого века. Но если вы думаете «Ну, замок не древний, что страшного может здесь случиться?», то ошибаетесь: духи быстро заселяют любое место, куда их зовут. Здесь вы поужинаете и переночуете. Завтрак в девять утра, и я надеюсь, что все из вас выйдут к завтраку… (зловеще) да, я очень на это надеюсь…

Группка туристов втаскивает свои чемоданы в вестибюль, где уже выстроилась очередь к рецепшену. В газетном киоске продаются газеты от 21 мая 1897 г., индульгенции на 5 грехов (вписать нужные) и прочая занимательная продукция. Получив ключ, Ван Хельсинг поднимается по лестнице (в соответствии с якобы старинным происхождением замка в нём отсутствуют лифты) и некоторое время бестолково тычется в запутанных коридорах, ища свой номер. Номер внутри напоминает декорации фильма «Носферату», вплоть до зеркала в массивной раме. По привычке современного человека Ван Хельсинг фотографирует всё вокруг, вплоть до своего отражения в зеркале. Просматривает получившееся. На последнем фото зеркало отражает лишь спинку кровати: Ван Хельсинга в нём нет.

Х. Луций, ну хватит меня разыгрывать!

Л. (входя через стену) Что ты кричишь? Что у тебя опять случилось?

Ван Хельсинг возмущённо показывает ему фотографию.

Л. Прекрасная чёткость. Что тебе не нравится?

Х. Но меня здесь нет! Понимаешь? (Становится со смартфоном перед зеркалом) Невозможно это так сфотографировать!

Л. Ты просто выставил смартфон на штативе, а потом штатив замазал. В новых программах это раз плюнуть.

Х. Я — ничего — не замазывал!

Л. Ну хватит меня разыгрывать!

Ван Хельсинг уже чуть не плачет.

Л. Прекрати заниматься ерундой, твой инстаграм без тебя переживёт. У тебя сегодня будут лучшие объекты для фотографирования. Прими душ, переоденься и спускайся поскорей, нас ждёт обширная вечерняя программа.

Ван Хельсинг вместе с туристами спускается по лестнице. Луция с ними нет: он незаметно исчез где-то на середине пролёта. Они заходят в помещение с низким потолком, со стенами, на одной из которых изображён Влад Цепеш в его знаменитой шапке и одежде XV в. Лицо его грозно, широкие брови сдвинуты. Когда последний турист заходит, дверь за ним захлопывается сама собой. Вся группа ждёт, но ничего не происходит. Они начинают переговариваться, как вдруг замечают в углу фигуру в чёрном плаще с капюшоном. Она ничего не делает, но от неё исходит неясное напряжение, которое заставляет туристов отступить и сбиться в кучку. Вдруг фигура начинает расти, пока не упирается головой в потолок. Лица по-прежнему не видно, но внутри капюшона светятся красным глаза. Фигура произносит — медленно, глухим голосом, шуршащим, как гигантская змеиная чешуя:

— Каждую шестьсот шестьдесят шестую туристическую группу, попадающую в этот зал, мы приносим в жертву. Вы — шестьсот шестьдесят шестые, и вы умрёте. Это произошло не потому, что вы в чём-то особенно грешны или, наоборот, безгрешны: извините, причиной одна лишь случайность. Конечно, не считая смерти, которая властвует надо всем.

Туристы вскрикивают: пол приходит в движение. Из него воздвигаются плаха с топором, кол, «железная дева», ощетинившаяся внутри остриями… Последним появляется гроб. Его крышка отлетает, из гроба встаёт брюнетка в белом саване, впивается в шею Билли и падает обратно, увлекая его с собой. Крышка захлопывается. Жена Билли бросается к гробу, но фигура в чёрном хватает её и сажает в «железную деву», поворачивает винт — раздаётся отчаянный вопль, из «железной девы» сочатся красные струйки. Среди туристов смятение.

Зловещая фигура уменьшается и сбрасывает капюшон. Это оказывается Луций, он улыбается.

Л. (обычным голосом) Дорогие друзья, здесь представлены разные орудия казни, и на любом из них вы можете сфотографироваться. Гарантирую полную иллюзию.

Открывает «железную деву» и галантно помогает выйти целой и невредимой Изабел. Билли встаёт из гроба, потирает шею, потом смотрит на руку: крови нет, однако на шее остаётся заметный синяк. Хищная брюнетка улыбается красными губами и раскланивается.

Изабел (восторженно):

— Потрясающе!

Л. Всего лишь спецэффекты. Когда-то я хотел стать кинорежиссёром, даже поработал немного на киностудии в Италии. В итоге ни одного фильма не снял, но приобрёл знания, которые использую и сегодня.

Триша (подозрительно):

Только что вы были выше ростом.

Л. О, приспособления, увеличивающие рост, — такая банальность, что о них даже говорить нечего. Их использовали в театре ещё древние греки. Кстати, об Эсхиле…

Алисия (перебивает):

А вы можете сфотографировать меня на колу?

Л. Пожалуйста, прошу вас!

Голос Ван Хельсинга:

Мы все, как потом выяснилось, на какую-то секунду поверили в происходящее, но это было здорово. Это означало, что Луций хорошо делает свою работу. Не то чтобы я проникся к нему симпатией, но зауважал как профессионала.

Туристы поднимаются по лестнице. Ван Хельсинг собирается идти с ними, но Луций останавливает его, положив руку ему на плечо.

Л. Замок — новодел, но это не значит, что здесь нет ничего настоящего. Пойдём посмотрим на ночные Карпаты.

Ван Хельсинг идёт следом за ним. Они выходят с гостиничной территории, поднимаются в горы. Там нет освещения, Ван Хельсинг спотыкается, цепляется за Луция. Луций меняется: теперь на нём белая тога с красной полосой, на голове лавровый венок, за спиной неярко светящиеся крылья, которые освещают дорогу. Луций и Ван Хельсинг останавливаются на склоне горы.

Голос Ван Хельсинга:

Луций не сказал ни слова, но это и не требовалось. Вверху и внизу от нас зияла такая глубина, что дух захватывало. Я чувствовал себя так, будто у меня тоже выросли крылья и дело только за тем, чтобы их испытать, но знал, что будет, если я на самом деле прыгну вниз, и из этого зазора между желаемым и действительным поднимался самоубийственный восторг, от которого я одновременно и перестал существовать, и проявился полностью. Карпаты и правда были настоящие, самые, самые настоящие. По сравнению с ними вся вампирско-туристическая бутафория должна была показаться грубо раскрашенной и смешной, но случилось наоборот, она вдруг тоже стала настоящей, наполнилась намёком на что-то истинное, слишком великое, чтобы говорить о нём впрямую, и от этого было и радостно, и жутко. Я простил Луцию все его бестактные шуточки, все его издевательства на тренировках и думал только о том, как же хорошо, что меня отдали ему ещё до моего рождения, и боялся какого-то несостоявшегося варианта судьбы, в котором меня не отдали. Все предыдущие события с железной необходимостью превратились в дорогу, которая наконец-то привела меня в это место, где нет времени, где жизнь и смерть ведут свой нескончаемый диалог.

***

Всё те же Карпаты — однако новодельного замка нет на месте. Не видно электрических огней, не едут по шоссе машины, разрезая фарами тьму, да и самого шоссе не видно. Тех, кто разговаривает, словно бы нет — слышны лишь их голоса.

— Весь этот мир принадлежит мне.

— Смерть, не заносись! Ты — моё создание.

— Это в прошлом. Как и твои заслуги. Сейчас я важнее тебя.

— Ты не в силах ничего сотворить. Ты только разрушаешь.

— Я — великая сила обновления и совершенствования. Чтобы отодвинуть время встречи со мной, твои создания творят чудеса, раздвигая границы, проявляя даже те способности, которые ты в них не вложил. Порой мне нравится делать вид, что кому-то из них удалось меня обмануть… и знать, что в конце концов я всегда побеждаю.

— Мои создания совершенствуются и без тебя — в игре, в познании, в любви. Человек разумом уже вплотную придвинулся к богам, он не нуждается в тебе для совершенствования.

— Чем разумнее становится человек, тем больший кусок мира он уничтожает вокруг себя. Мы с ним идём рука об руку. Без меня он не может: и познаёт мир ради того, чтобы изобрести новые средства уничтожения себе подобных, и рождает детей ради того, чтобы было кому жить, когда он умрёт, и увлекается сильнее всего теми играми, что связаны со мной.

— Я это изменю.

— Я тебе не позволю. Я — главная опора этого мира, и я позабочусь о нём.

***

Наутро вся тургруппа Луция выглядит так, словно пережила экзистенциальный опыт. Тихо обмениваются за завтраком впечатлениями о том, что было накануне, потом спускаются с чемоданами вниз, чтобы продолжать путь. Ван Хельсинг везде следует за Луцием. Возле рецепшена Луция подлавливает девушка, в которой Ван Хельсинг узнаёт вчерашнюю актрису, встававшую из гроба; она не накрашена под вампиршу, но сама по себе очень белокожа и с синяками вокруг глаз. Она что-то тихо и быстро говорит Луцию по-румынски, обращаясь к нему «Лулу». Он резко ей отвечает, она сейчас же поправляется: «Домнул Чиоареску». Луций сразу добреет. Они обмениваются ещё несколькими словами; она его за что-то благодарит, а потом уходит в глубь гостиничных коридоров.

Л. (Ван Хельсингу) Ну что стоишь? Давай проверяй, все ли на месте, и поехали. Последний рывок: замок Бран — и в Бухарест! А потом домой в Сигишоару. (Устало вздыхает) А, нет, совсем забыл: есть в запасе ещё одно мероприятие. Специально для тебя.

***

Луций и Ван Хельсинг, уже без туристов, возвращаются в маршрутке в Сигишоару. Когда проезжают Синаю и выруливают в лесисто-гористую местность поблизости, Луций просит остановиться. Они выходят и поднимаются по склону.

Х. Куда мы идём?

Л. Я должен представить тебя кое-кому. Не буду просить тебя не пугаться, потому что всё равно испугаешься.

Идут сквозь густой лес.

Х. Он что, страшней тебя?

Л. Она. И гораздо красивее. Но испугаешься, как пить дать.

Деревья расступаются. На поляне — невысокий домик с белёными стенами. Перед входом Луций долго вытирает ноги, откашливается и медлит перед тем, как постучаться. В окно выглядывает белокурая девушка в национальной вышитой рубашке и чёрном платке.

Л. Доамна Клоанца, это мы!

Девушка в окне исчезает. Звук отпираемой задвижки. Луций первым открывает дверь и подталкивает вперёд Ван Хельсинга. Жилище внутри выглядит старинным и сказочным. Тёмная печь в углу. Стол и лавка возле него. Полки, на которых обрисовываются очертания огромных толстых книг. Железная кровать с шишечками на спинке. Запах трав, подвешенных пучками под потолком.

Кл. Добро пожаловать. Вы как раз успели к обеду.

Ван Хельсинг смотрит на хозяйку лесной избушки и отводит взгляд. Сознаёт, что это невежливо, снова смотрит, стараясь не опускать глаза ниже уровня её талии, потому что там круглится коричневато-белёсое паучье тело на суставчатых ногах.

Луций в присутствии паучихи преображается: ни следа его обычной нахальной болтливости. Он становится тих, вежлив и даже почтителен.

Л. Доамна, это Томас. Томас, что нужно сказать?

Х. Здравствуйте.

Кл. Здравствуй, Томас. Чем ты занимаешься у нас в Румынии?

Х. Вам…

Луций наступает ему на ногу.

Х. Изучаю румынский фольклор. Предания, легенды, всякие сказочные существа…

Кл. Чудесное занятие. Мойте руки и садитесь за стол.

За столом Ван Хельсинг разглядывает грубую глиняную посуду, украшенную символикой, напоминающей лабиринт: такое не купишь в «Икее». Что-то похожее можно встретить только в учебнике истории, в разделе, посвящённом материальной культуре палеолита. А здесь оно активно используемое и даже не надтреснутое… Суп в тарелке пахнет травами, как ведьминское зелье, и Ван Хельсинг не сразу решается его попробовать, но обнаруживает, что эта штука вполне съедобна.

Клоанца ничего не ест. Примостясь по другую сторону стола, удобно присогнув свои паучьи ноги, точно сидя на табуретке, она разглядывает Ван Хельсинга с лёгкой улыбкой.

Кл. И каких же сказочных существ ты изучаешь?

Х. Меня прежде всего интересуют народные представления о… существах, связанных со смертью.

Кл. О тех, кто предрекает смерть? О тех, кто отделяет душу от тела? Или о тех, кто провожает души на тот свет? Это всё разные разряды существ.

Х. А есть среди них те, которые способны сделать человека бессмертным?

Кл. О, так это тебе надо начинать от самого Залмоксиса — верховного бога даков. Когда-то он здесь был самым главным — кроме меня, конечно, — и учил людей, как делать себя бессмертными.

Х. Ну и как, научил?

Кл. А вот и разберись. Почитай книги, послушай людей и сделай выводы.

Взгляд Ван Хельсинга выхватывает одну деталь, которая не вяжется с обстановкой колдовской избушки: на полу под кроватью, полускрытый свисающим покрывалом, валяется розовый плюшевый медведь. Впечатление, как будто его выронил ребёнок, а хозяйка не заметила…

Снова маршрутка на пути в Сигишоару. Вечереет.

Х. Луций, а кто она?

Л. Клоанца-то? Она — Старшая.

Х. В каком смысле?

Л. Хороший вопрос, только на него трудно ответить. Давай-ка я расскажу, как с ней познакомился, может, тебе что-то станет ясней. Я тогда отправился в Дакию под видом простого легионера…

***

Римский лагерь в провинции Нижняя Мёзия. Римская военная приёмная комиссия: центурион с длинной палкой в руке и лекарь. Перед ними Луций в одной набедренной повязке.

Ц. Как звать?

Л. Луций Аврелий Корвус.

Ц. Откуда?

Л. Из Рима.

Ц. Что, прямо из самого Города?

Луций кивает.

Ц. (взмахивая палкой с угрожающим звуком) Отвечай как положено!

Л. (вытягиваясь) Так точно, центурион!

Ц. Ну вот, смотри у меня. (Лекарю) Как он тебе?

Лк. (Луцию) Наклонись, коснись пальцами носков. Выпрямись. Зажмурься и попади себе указательным пальцем в нос. Зубы покажи. (Центуриону) Вербовщик постарался: парень здоровый, не то что те позавчерашние дохляки из Галлии. (Луцию) А чего серый такой? Твоя мамаша изменяла папаше с подземным богом?

Л. Моя мамаша — рабыня из племени гипербореев, там все такие. Из нашего выводка я ещё самый светленький.

Ц. Ладно, годен! Иди… сказочник!

***

Густой лес. Стволы обрисованы последними лучами заходящего солнца. По лесу идёт Луций, одетый как солдат армии Траяна, разговаривая со своей вороной.

Л. Беспокойная ты птица! Ну где твоя опасность? Зачем ты меня заставила оторваться от своих? Ещё сочтут, что я дезертировал, хотя куда тут дезертировать, сплошные леса…

Ворона взволнованно каркает.

Л. Сколько бредём среди этих гор, а не встретили ни одного дака! Командир нашего контуберния думает, что даки нас заманивают в глубь территории, чтобы напасть. Лично я полагаю, что они разбежались, испугавшись мощи Рима.

Спотыкается о корень.

Л. Тьфу! Какое немыслимое количество деревьев в одном месте — вот так и не поймёшь, пока не пройдёшь здесь человеческими ногами… Днём жара, ночью холод, снег два месяца в году — прелестную местность выбрал Траян для завоевания. Когда она станет провинцией, неужели кто-то из римлян согласится сюда… О!

Справа кустарник, над которым виднеются голова, плечи и грудь красивой девушки, одетой в вышитую рубашку и меховую безрукавку. Из-под чёрного платка спускаются светлые косы.

Л. Здравствуй, красавица! Поблизости есть ещё кто-то из даков?

Ворона взмахивает крыльями и тревожно каркает. Девушка молчит и разглядывает пришельца с непонятным выражением лица.

Л. Далеко ли до ближайшего жилья?

Дакийка не отвечает.

Л. Странно, я, кажется, ясно говорю на вашем языке… Может, ты глухая?

Луций изображает жестами, что хочет найти дом. Дакийка наклоняет голову вбок.

Л. Да как же с тобой взаимодействовать? Попробую напугать: ты побежишь и таким образом выведешь меня к своим. Только поаккуратнее: много ли надо наивной крестьянке?

Луций выпучивает глаза, которые становятся красными и светящимися. От девушки — никакой реакции.

Л. Что за тупица! Попробую ещё.

Удлиняет руки и выпускает когти. Дакийка подносит палец к губам с видом лёгкой заинтересованности.

Л. Надо же, и это её не берёт! Погоди, вот этого ты точно испугаешься.

Луций окружает себя ореолом из шевелящихся чёрных щупалец. Девушка вскидывает руки.

Л. Ага, кажется, подействовало!

Кусты колышутся. Из них показываются суставы членистых ног.

Л. Мать моя римская волчица, что происходит?

Существо полностью выступает из кустов. Верхняя часть у него человеческая, нижняя — паукообразное брюхо на шести ногах.

Л. Эта тварь — из Старших! Я пропал. Приму божественный вид, вдруг сработает?

Существо приближается. Луций спешно выпускает крылья. Ворона прячется у него за спиной.

Л. Почтенная госпожа, приношу свои извинения за то, что не узнал вас сразу. От имени богов приветствую… Э, э, в чём дело?

Паучица обхватывает его и, вертя, как веретено, наслаивает вокруг него паутину.

Л. Пусти! Я всё объясню! Я не хотел ничего плохого!

Луций полностью, кроме головы, заключён в кокон.

П. В этом я разберусь. А пока, голубчик, отдохни.

После того, как паучица убегает, Луций остаётся в коконе. Пытается выбраться, но только раскачивает его.

Л. Да-а, дорогой мой Луций Аврелий Корвус, пугать Старшую, подражая облику Старших, — это была не самая блестящая идея. Вероятно, худшая в твоей жизни… да и сколько той жизни осталось… Стой, прекрати! Не думай о Старших. Думай о том, как освободиться.

Ворона клюёт кокон то в одном, то в другом месте, но он слишком тугой. Вдруг она прекращает свою работу, прижимается к земле, расправив крылья, и с тревогой глядит в небо. Верхушки елей колышутся. На фоне звёзд — очертания гигантского всадника.

Л. На помощь! На помощь! О счастье, наконец кто-то из богов…

Всадник опускается рядом с Луцием. В руке у него полыхающее копьё. Конь его — жуткое драконоподобное существо — с любопытством обнюхивает ворону, которая совсем не рада такому вниманию.

Л. Здравствуй, мой уважаемый собрат! Твоё лицо мне знакомо… Освободи меня!

Всадник ударяет копьём в кокон и пробивает в нём дыру.

Л. О, спасибо!

Всадник ударяет ещё раз, в другом месте. Луций дёргается.

Л. Аккуратнее!

Новый удар.

Л. А-а-а, прекрати! Больно! Ты меня ранил!

Всадник останавливается.

В. Это только начало. Дальше будет больней. Но сперва я должен заняться твоими римлянами. Их тут, в ущелье, без малого пятьдесят человек, и ни один не доживёт до восхода луны.

Всадник вскакивает в седло, хохочет и исчезает. Единственная польза от произошедшего для Луция заключается в том, что кокон теперь пробит в нескольких местах и превратился в куски паутины, которые уже не так стесняют движения. Луций пробует взлететь вместе с ними. Ему это с трудом, но удаётся.

Луций на вершине ёлки. Пытается очистить крылья от паутины, но ещё сильнее запутывается. Зажимает рану в боку.

Л. Ничего себе! Да у них тут водятся такие профессионалы пугания, по сравнению с которыми я любитель! Предвижу мощную конкуренцию… если после этой ночи меня ещё будет волновать конкуренция… Спокойно! Сейчас освобожусь и полечу к своим… Предупрежу… Надеюсь, успею…

Внизу снова возникает паучица.

П. А, вот ты где! Спускайся, поговорим.

Л. Вот ещё!

П. Слезай, говорю!

Л. Не слезу! Здесь ты меня не достанешь. Пока будешь раскидывать свою сеть, я улечу.

П. Паутина, которая на тебе осталась, не даст улететь далеко. А ты уверен, что здесь под каждой елью не затаился ещё десяток таких, как я?

Луций задумывается.

П. Спускайся уже! Я тебя не съем.

Л. Спасибо, именно это я и хотел услышать.

***

Ван Хельсинг и Луций идут по сигишоарскому шоссе к дому.

Х. А разве бога можно съесть?

Л. Спрашиваешь! Твои родственники-католики каждое воскресенье этим занимаются… На самом деле, до моего дакийского похода было несколько случаев, когда наши, соприкоснувшись с кем-то из Старших, исчезали. А уж съели их или нет, и если съели, то в каком смысле, — сам понимаешь, не хотелось проверять это на себе. И всё-таки я решил поверить паучице. И спустился. А что мне ещё оставалось?

Х. Но я всё равно не понял: кто же такие Старшие?

Л. Вот и я не понял. До сих пор.

Х. Ты же постоянно видишь Клоанцу!

Л. И не только её. И всё равно… В отношении Старших я как ребёнок, подглядывающий в замочную скважину родительской спальни: описать, что вижу, могу, понять — нет.

Х. А если без метафор?

Л. Мы, боги, знаем только, что у них есть свой мир, откуда они являются в наш. Знаем, что они очень разнообразны — и по внешности, и по способу передвижения, и много по чему ещё. Знаем, что они стараются не вмешиваться в наши дела, хотя иногда могут помочь… Но это мы уже потом выяснили, когда наладили кое-какие взаимодействия. А в те времена, о которых я говорю, правило у нас было простое: увидел Старшего или Старшую (различить бы их) — обойди стороной. Можешь с ними не пересекаться — не пересекайся. Правило и по сей день годное. Особенно для человека. Хоть это понял?

Ван Хельсинг кивает.

***

Брашов. Фасад Трансильванского университета. Выходит Изадора в сопровождении студентов, желающих что-то спросить или поспорить. Потом студенты бегут на обед, а Изадора обходит университет с другой стороны. Место здесь малолюдное. Оглядевшись и убедившись, что её никто не видит, Изадора прижимает палец к губам, точно что-то обдумывает и колеблется, но потом принимает решение и делает шаг…

И появляется возле окраины Сигишоары, на склоне холма, где Луций обучает Ван Хельсинга вампироборческим премудростям.

Л. Ками, то есть Иза! Здравствуй! Так ты сама…

И. У меня часовой перерыв, и я подумала, что неплохо бы договориться о встрече.

Л. Да-да, конечно, только не здесь. (Ван Хельсингу) Я ненадолго. Смотри не бездельничай без меня.

Луций берёт Изадору за руку, и вдвоём они попадают в дом Луция. Здесь явственны признаки ремонта, но богов это не смущает. Оба принимают свои божественные обличия: Луций расправляет призрачные сероватые крылья, то и дело расплывающиеся до потолка, Изадора похожа на статую из чёрного жидкого металла, её крылья радужны.

Л. (смеётся) Так лучше, правда?

И. Только теперь я по-настоящему тебя узнаю. (Проходит по дому, оглядывает внутренность комнат) Ты живёшь здесь один?

Л. Да, совершенно один! Иногда забегает моя знакомая, Андреа, бухгалтер. Скрашивает, так сказать, моё одиночество. Но скоро перестанет.

И. Почему?

Л. Убедится наконец, что брак — это не для меня, и отправится искать пару в другом месте. Она из Сибиу. Может, у неё там есть кто-то, в Сибиу.

И. Так ты ей не открыл…

Л. Ещё чего не хватало! Откровенничать с биологическим разумным существом…

И. А твой новый воспитанник?

Л. А, студент? Ну, это другое: выучу его, отпущу в свободное плавание и буду спрашивать с него результаты работы. Он будет только счастлив от того, что я не лезу к нему в душу. А такие, как Андреа, претендуют на близость… Вот ещё!

И. (печально склоняет голову) Я понимаю тебя. Близость — это больно.

Л. Ну, не всегда…

И. Больно то, чем она всегда для нас заканчивается. Они такие хрупкие и недолговечные… и оттого нестерпимо милые.

Л. Всё тоскуешь о том юноше-сирийце?

И. Нет, другая потеря, недавняя. Но тоже… невыносимо, что они иногда так меняются после смерти… или так упорствуют в нежелании меняться… Но хватит! Слишком печальная тема. Я, собственно, хотела договориться о полноценной встрече.

Л. Когда соизволишь, о Камиля, чёрная жемчужина совершенства! Вдвоём или втроём?

И. Втроём?

Л. Ну да, тут ещё один из наших живёт, и если позволишь его привести…

И. Приводи, конечно. А как у тебя с расписанием?

Л. Ну, каждый день с утра я тренирую этого оглоеда, который постоянно со мной спорит. Потом экскурсии по Сигишоаре, иногда и другим городам Трансильвании. Немного участия в музейной работе. Ну и, наконец, исполнение моих прямых обязанностей по части вампиров… Как видишь, я очень востребован — меня прямо на части рвут!

И. Бедный Луций! Помню, как ты в римские времена предавался блаженному ничегонеделанию целыми сутками…

Л. Ничего не поделать, эпоха вынуждает. У тебя, наверное, тоже свободного времени негусто.

И. По сравнению с тобой… Послушай, сколько можно заниматься вампирами? Неужели нельзя освободиться от этой утомительной и неблагодарной работы?

Л. Почему ты вдруг об этом заговорила?

И. Просто… ну… я всегда считала, что ты способен на большее.

Л. Само собой! Я никогда не рассказывал, как меня уговаривали остаться в Италии? Как-нибудь расскажу… Но ты же видишь: кто ещё способен так справляться с вампирами, как я? И — извини за старую шутку — надо же на что-то тратить свою вечность!

И. Вечность вечностью, но некоторые возможности уходят и никогда не возвратятся.

Л. Да, но…

Изадора делает предостерегающий жест, и оба снова становятся людьми. Вовремя — потому что дверь распахивается и в комнату влетает очень красивая — и очень разгневанная — бухгалтер Андреа.

А. Лучиан! Вы вдвоём! И голые!

И. Здравствуйте.

Л. Андреа, в чём дело?

А. Здравствуйте, я всё видела, вы были голые! (Наступая на Луция) Как ты это объяснишь?

Л. (изображает гнев) Нет, ты как это объяснишь? Врываешься в мой дом…

А. Дверь была не заперта!

Л. Это что значит, что нужно врываться? Несёшь всякую чушь…

А. Это не чушь, я видела вас голыми, вот прямо секунду назад!

Л. Нет, ну ты послушай себя! По-твоему, за секунду мы успели бы одеться? Мы что тебе, фокусники?

А. (уже не так гневно, но с подозрением) Да-а, у тебя столько фокусов…

Л. Посмотри, как ты себя ведёшь! Позоришь меня перед коллегой из Бразилии… Всю страну позоришь! Что о нас подумают бразильцы?

И. (улыбается) Бразильцы подумают, что произошло недоразумение. Каждый человек может ошибиться, не правда ли?

Андреа всё ещё смущена и недоверчива. Луций её успокаивает. Изадора незаметно исчезает.

***

Голос Ван Хельсинга:

В общем, постепенно всё вошло в нормальную колею. Сведения о вампирах сами укладывались в голове, мышцы стали крепче и прекратили болеть по ночам, румынский язык понемногу вползал в сознание, занимая место рядом с французским. Родители по скайпу за меня беспокоились, а я не сообщал им ничего особенного не потому, что оберегал, а потому, что ничего особенного и не было. Пока не случилось это…

На экране смартфона восемь часов утра. Ван Хельсинг ожидает Луция, готовый идти на тренировку: у его ног рюкзак, распираемый вампироборческим инвентарём. Луций является, улыбаясь во весь рот.

Л. Везёт тебе, студент! Читал последние новости?

Х. Какие?

Л. Румынские, какие!

Х. Я их не читаю.

Л. А зря! Обнаружен обескровленный труп мужчины с разорванным горлом. Пятнадцатилетний сын покойного исчез. Везунчик ты: не прошло и месяца, а уже такая практика!

Х. А это точно вампиры?

Л. Ты меня спрашиваешь? Это теперь твоя работа! Проверь.

Х. А на тренировку не пойдём?

Л. А ты и обрадовался? Пошли-пошли, часок потренируешься, а дальше — в свободное плавание.

Голос Ван Хельсинга:

Проверку я начал с собственно новости: для быстроты прочёл её через гуглопереводчик. Исключая явные нелепости перевода, можно было разобрать, что труп Раду Георге (я не понял, что из этого имя, а что фамилия) с разорванным горлом был обнаружен возле дома, где указанный Раду Георге проживал. Всё указывало на то, что он упал с балкона собственной квартиры. О пропавшем сыне говорилось скупо, только то, что звали… то есть зовут его Ионел — уменьшительное от «Ион», ему недавно исполнилось пятнадцать, учится в лицее «Михай Витязул». Я сразу же написал журналистке, чей имейл значился под заметкой, наверное, насажал ошибок, но неважно. Я писал, что готов сообщить ценные сведения о происшествии. Никаких сведений у меня, конечно, не было, но от Луция я научился наглости и надеялся, что она мне хоть чуть-чуть поможет.

До встречи с журналисткой я решил осмотреть место происшествия; если верить карте, от Сигишоары это в двух часах езды. Заодно потренируюсь в перемещениях по Румынии. Надо привыкать к здешним автобусам и поездам. Улицу и дом в новостях не указали, но учитывая, что населённый пункт совсем маленький, будет нетрудно найти место, где это случилось.

***

Ван Хельсинг на месте. Населённый пункт действительно небольшой: площадь с бездействующим растресканным фонтаном и аккуратными клумбами, дом культуры с мозаикой, изображающей счастливых рабочих и крестьян, скопление магазинов, кварталы четырёхэтажных домов, рядом уже практически деревенский частный сектор, с заборами из сетки-рабицы. Сверяясь с экраном смартфона, Ван Хельсинг находит нужный дом. Да, вот он, даже борода плюща свисает с балкона в точности так, как на фото. Рядом с балконом — пожарная лестница.

Ван Хельсинг ходит перед домом туда-сюда, не зная, что дальше делать. Его с любопытством разглядывает девочка лет девяти, которая сидит на качелях. Нога у неё перевязана, рядом прислонены костыли. Время от времени она начинает раскачиваться, отталкиваясь здоровой ногой.

Х. (по-румынски, с ужасным произношением) Буна диминяца! Еу каут Ионел. Ионел Георге. (По-английски) Вон там.

Показывает на балкон с бородой плюща. Девочка понимающе кивает.

Д. (по-английски) Ионела нет. Он убил своего отца.

Х. Откуда ты знаешь?

Девочка начинает раскачиваться быстрее. Далее разговор идёт на английском.

Д. Все знают. У него умерла мать, а отец с ним плохо обращался. Я слышала, как отец кричал на него. Потом он выбросил отца из окна.

Х. Он сам говорил, что отец с ним плохо обращается?

Д. Нет. Он занимался со мной английским. Мы сидели и разговаривали, а когда подходил отец, он становился таким…

Девочка съёживается, набычивается.

Ван Хельсинг пытается расспросить её подробнее, и по-английски, и по-румынски, но она уже замкнулась в себе. Дверь подъезда закрыта на домофон, так что подняться в квартиру не удаётся. Вокруг больше никого. Будний день, все на работе.

***

Следующий пункт, куда отправился Ван Хельсинг, стал лицей «Михай Витязул». Занятия уже закончились, но в здании немало учащихся. Кружки, дополнительные занятия, репетиция школьного театра… Лицеисты при попытке расспросить их отходят, между собой говорят: «Зиарист».

Х. Я не журналист, клянусь! Я увидел эту новость и пришёл. Я иногда читал Ионела на фейсбуке. Приехал в Румынию, хотел повидаться в реале, а тут такое несчастье. Никто не знает, где он может быть?

Один из мальчиков подходит ближе.

М. А ты его тумблер читал?

Х. Нет, фейсбук. А у него был блог на тумблере?

М. Да. Он там постоянно комиксы выкладывал. И свои, и тех художников, которые ему нравились.

Х. Надо же, я понятия не имел. Адрес знаете?

Мальчик берёт у Ван Хельсинга смартфон и настукивает адрес блога. Просит разрешения попробовать камеру и с удовольствием делает несколько снимков.

Х. Какой он в жизни? Мне показалось, не слишком общительный. Странноватый, а?

М. Нет, никогда он не был таким. Но в последнее время стал хуже учиться. Опека к нему приходила, прямо в лицей.

Х. В опеке знали, что отец плохо с ним обращался?

Кажется, он испугал подростка настойчивыми расспросами: тот отдаёт ему смартфон и уходит. Смартфон звонит. Ван Хельсинг отвечает на незнакомый номер: из клокочущей в трубке речи выделяется слово «полиция».

***

Ван Хельсинг в полицейском участке. Полицейский подозрительно смотрит в его документы, потом выходит за стеклянную перегородку, из-за которой раздаётся дружный смех в несколько глоток.

Голос Ван Хельсинга:

Первое, что меня спросили: «Это розыгрыш?» Пришлось показывать паспорт, где написано, что я действительно Ван Хельсинг. Эх, дорогие папа и мама, семейная гордость семейной гордостью, но как вам работается с нашей фамилией? Слушая, как ржут надо мной полицейские, я представлял, как будут ржать вампиры, когда я попытаюсь типа незаметно к ним подобраться. Я наконец сообразил (не прошло и года), что быть в Румынии Ван Хельсингом — всё равно что нарисовать себе мишень на лбу. Интересно, как на такое отсутствие конспирации смотрит Луций? Я решил, что обязательно спрошу его, когда вернусь. А пока допрашивали меня. Правда, так ничего и не узнали, кроме адреса блога на тумблере. Я упорно держался своей версии: почитывал раньше этого парня. Когда приехал в Румынию изучать фольклор, решил развиртуализироваться, а тут вдруг такое. Зачем писал журналистке? Ну, рассказать, что парень был талантливый, рисовал комиксы. Трудно поверить, что он убил своего отца…

Полицейский и Ван Хельсинг снова вдвоём в кабинете.

П. Почему вы решили, что он убил своего отца?

Х. Мне сказали дети.

П. Дети любят сочинять страшилки. Вскрытие показало, что Раду Георге умер от кровоизлияния в мозг.

Полицейский увлечённо чертит на бумаге схему.

П. Вот смотрите: он вышел на балкон, перегнулся через перила, и тут с ним случилось кровоизлияние в мозг, он потерял равновесие и упал. Его сын выбежал на балкон, увидел, что отец лежит внизу на асфальте и спустился, чтобы не тратить время, по пожарной лестнице. Что произошло дальше, мы не до конца понимаем, но скорее всего парень испугался и убежал, а труп повредили бродячие собаки.

Полицейский смотрит на Ван Хельсинга внимательно и устало.

П. Если вам удастся связаться с Ионелом Георге, пожалуйста, убедите его вернуться. Передайте, что ему ничего не грозит.

Х. Вы сказали, что не до конца понимаете, что случилось…

П. Тонкости экспертизы, ничего важного. В причине смерти никаких сомнений. Передайте Ионелу, что его все ищут. Пусть возвращается, всё будет хорошо. Вот вам телефоны, если найдёте его, звоните мне или в опеку.

Х. А можно мне адрес отдела опеки? Так, на всякий случай.

Когда Ван Хельсинг выходит из полицейского участка, звонит смартфон. Это Луций.

Л. Ты где?

Х. Там, где это случилось. Поговорил с людьми. Получил информацию…

Л. Молодец, расскажешь, как приедешь. Только возвращайся до заката.

Х. Почему? Что со мной может произойти?

Л. Если ты взялся за работу, — что угодно. А я, как назло, сегодня вечером страшно занят. Но если будет опасно, зови. Очень тебя прошу, не болтайся по темноте.

***

Ван Хельсинг едет в поезде, просматривая на смартфоне комиксы. Герои их — очеловеченные предметы: пуговица, английская булавка, отвёртка, нож, молоток. У каждого из них — постоянный характер, собственное имя, все они агрессивны, кроме пуговицы, которая (точнее, который — все персонажи мужского пола) пытается всех примирить и от этого страдает. Между героями случаются кровавые стычки, детально изображённые, кого-нибудь из них убивают, но в следующем выпуске он оказывается цел и невредим.

Голос Ван Хельсинга:

Не сказал бы, что Ионел рисовал хорошо. Но между наивной большеглазой мультяшностью персонажей и их жестокостью было несоответствие, которое не могло не царапать. Если он добивался этого эффекта, значит, его комиксы были по-своему талантливы. Но крайне неприятны. Сколько агрессии! Я подумал, что если отец Ионела застал его за рисованием комиксов, ему это не понравилось. А если он к тому же знал о репутации тумблера — порно, ЛГБТ… я слышал, что Румыния — довольно консервативная страна… вот тебе и конфликт. Нормальный детско-родительский конфликт. Но к чему он привёл?

От ионеловского творчества я устал и принялся смотреть в окно. И сразу обнаружил, что темнеет. Я рассчитывал к закату быть в Сигишоаре, но мы едва проехали половину пути! Такое впечатление, что пока я смотрел тумблер, поезд почти не двигался с места. Или что время внутри и вне вагона шло по-разному. Представляешь, Джонатан Харкер, прошло больше ста лет, а с транспортом в Румынии по-прежнему творятся какие-то непонятки.

Картинка: сигишоарский вокзал; на фоне узкой полосы заката заброшенное здание возле вокзала выглядит готическим замком. Поблёскивают в полутьме рельсы, через которые перебирается Ван Хельсинг. Дальше — улица, блестящая полоса асфальта, очередь людей с чемоданами к такси.

Голос Ван Хельсинга:

Я не знал, сколько стоит такси, а денег у меня с собой было мало, и я решил идти пешком. Сигишоара не такая уж большая: рано или поздно доберусь, куда надо.

Эмалированная табличка: «Strada Libertaţii». Длинная полоса асфальта, вдоль которой тянутся посаженные рядами деревья, за ними заборы, а за заборами одноэтажные дома, в которых светятся окна.

Голос Ван Хельсинга:

Я шёл по гугл-картам, и всё было нормально: они показывали курс, двигаясь которым, я оказался бы у реки, а там сообразил бы, как пройти домой. Я даже совершенно правильно свернул с улицы Свободы на улицу Николае Титулеску, а потом на улицу Георге Лазэра (надо выяснить, кто они такие, наверное, исторические деятели). По ней следовало идти до моста через реку. Но что-то пошло не так. Началось это, когда, двигаясь по улице исторического деятеля, которого не знал, я неожиданно очутился на улице исторического деятеля, которого знал слишком хорошо: Влада Цепеша. В виде улицы Влад Цепеш был, казалось, совершенно для меня безобиден, но и бесполезен, и я постарался вернуться к неизвестному Георге Лазэру. Вместо этого я попал на улицу Децебала, которая, по мнению гугла, вела в тупик. О Децебале мне уже было известно, что это последний дакийский царь, который храбро сражался с римлянами. По улице Децебала я вернулся назад, снова очутился на улице Влада Цепеша и попытался выйти к реке, но что-то опять пошло не так.

Картинка: тихая улица с двумя рядами частных домов, вдалеке белеет здание спортивного комплекса. Из освещения — только краешек луны, редкие фонари на частных территориях и подсветка смартфона. Ван Хельсинг доходит до спортивного комплекса, сворачивает и через некоторое время появляется с противоположной стороны. Удивлённо осматривается, идёт в другую сторону, чтобы через несколько минут очутиться там же. Из-за забора на него гулко гавкает белая собака. Спустя несколько таких появлений собака привыкает и гавкать перестаёт. Ван Хельсинг прячет смартфон в карман джинсов и достаёт из рюкзака небольшой колышек. Осматривается. Улица совершенно безлюдна, насколько можно разглядеть. Доходит до угла, подсвечивает смартфоном таблички на домах, не выпуская из другой руки кол. Снова: улица Влада Цепеша — улица Децебала.

Х. Отвяжитесь вы оба!

И наступает темнота. Нет: ТЕМНОТА. Исчезло даже небо, слабо светившееся над неосвещённой землёй. Экран смартфона не выхватывает вокруг никаких объектов.

Х. Кажется, они не любят, чтобы с ними говорили по-английски.

Сообразив, что сказал, Ван Хельсинг начинает смеяться. Он смеётся до слёз, вытирает глаза о сгиб локтя, потому что руки по-прежнему заняты, и как будто стирает с них пелену, потому что когда он перестаёт смеяться, мир вокруг снова обычен, хотя и не слишком хорошо освещён. Теперь уже по улице Влада Цепеша Ван Хельсинг возвращается на улицу Лазэра, которая, оказывается, была совсем рядом, оттуда выходит к старой церкви, а за церковью — мост, река и дорога к домам эпохи Чаушеску.

Когда Ван Хельсинг отпирает дверь, в квартире горит свет. Луций расположился на диване, закинув ноги на валик, и читает толстую книгу, выглядящую как научный труд. При виде Ван Хельсинга привстаёт. Лицо у него сердитое.

Л. Ну и где тебя носит, чудо моё? Я зашёл, тебя нет, я уже собирался тебя спасать.

Х. А у тебя что, есть ещё одни ключи?

Л. Ключи? Мне-то зачем? Нет, ты не переводи разговор! Я что тебе сказал? Чтоб был дома до темноты!

Х. Извини, что заставил волноваться. Я старался, но не получилось.

Л. Признавайся: что с тобой стряслось?

Х. Так, ничего. Пошёл пешком от вокзала и заблудился в районе улицы Влада Цепеша.

Л. Улицы Влада Цепеша? У меня там поблизости живёт старый приятель. Ничего сложного в том районе нет, но для таких филологов, как ты… В общем, больше так не делай.

Х. Не буду. Это всё неважно. Главное, я кое-что выяснил насчёт смерти Раду Георге.

Л. Ну рассказывай.

Х. Луций, а может такое быть, что вампира никто не инициировал? Что человек становится вампиром сам по себе?

Л. Да сколько угодно.

Х. До или после смерти?

Л. Смерть необходимой не является. Насильственная смерть выявляет, что человек стал вампиром, но превращение происходит раньше. Ему способствуют всякие экстремальные обстоятельства.

Х. Например?

Л. Угроза смерти. Мучения, пытки любого рода тоже подойдут.

Х. Пытки? Не знаю… У меня есть подозрение, что Ионел Георге начал превращаться в вампира, а его отец это заметил и пытался этому помешать. В результате отец умер — эксперты говорят, что умер естественной смертью, от кровоизлияния в мозг, — а сын разорвал ему, уже мёртвому, горло и сбежал.

Л. Как рабочая версия — неплохо. Но даже если это и не так, предвижу, твой дебют вампироборца не за горами.

Х. Луций, а ничего, что я — Ван Хельсинг?

Л. В смысле?

Х. Ну, что я уже одной своей фамилией заявляю вампирам: «Привет, я пришёл вас убивать, так что давайте убейте меня первыми»?

Л. Ой, было бы из-за чего волноваться! Знаешь, за время работы гидом сколько у меня перебывало и Хельсингов, и Дракул, и Алукардов, и Харкеров — из всех углов земного шара! Мины и Люси вообще подсчёту не поддаются. Одни урождённые, другие свежеиспечённые. Некоторые официально меняют имена… Ну чего? Чем ты опять недоволен?

Х. Прямо не знаю, что хуже: чтобы меня считали вампироборцем или одним из этих ненормальных.

Л. Какие же они ненормальные? Это как раз нормально: если человек меняет религию, то принимает новое имя в соответствии с ней. Тутанкатон стал Тутанхамоном, вожди варваров переименовывали себя в честь христианских мучеников, а потом и их варварские имена становились священны…

Х. Так это же религия!

Л. И то — религия. И не странней многих прочих. Человек не может без богов, а взаимодействуете вы с нами или со своими выдумками, это вам без разницы. Даже нет, ваши выдумки вам всегда нравятся больше. Для вас они удобнее. Правда ведь, ты предпочёл бы иметь дело с ними, а не со мной?

Х. Ты о чём?

Л. Не родился ещё человек, который не пытался бы перехитрить своего бога: «Ну ладно, дорогой бог, вот тут я немножко нарушу твои прямые указания, зато потом раз двести произнесу вслух, как ты прекрасен и могуществен, и ты закроешь на это глаза». Так вот, со мной этот номер не пройдёт: если я от тебя чего-то требую, это нельзя заменить ни поклонами, ни славословиями в мой адрес, ни принесением мне в жертву жареного мяса. Понятно? А ты моё предписание нарушил. (Взмахом руки останавливает оправдания Ван Хельсинга) Ладно, что сделано, то сделано. Но сейчас я требую, чтобы ты немедленно отправлялся спать. Уже первый час ночи, а на занятия я тебя подниму как обычно.

Голос Ван Хельсинга:

Почему я не рассказал Луцию о том, что случилось в районе улиц Влада Цепеша и Децебала? Ну, прежде всего, останавливало соображение, что если он сочтёт происходящее слишком опасным для такого неопытного вампироборца, как я, то прикажет мне всё прекратить и вызовет настоящих профессионалов, например, моих родителей. А я этого допустить не мог: ужасно хотелось загнать своего первого вампира! Но кроме того… кроме того, меня терзало подозрение, что вампиры просто напали бы на меня и перекусили горло вместо того, чтобы путать улицы и устраивать сеанс темноты. Не очень-то это было похоже на поведение Филомены и её дружков. Зато очень похоже на штучки одного несостоявшегося режиссёра, и если я угадал, то пусть он не думает, что ему снова удалось надо мной поиздеваться.

***

Голос Ван Хельсинга:

Я думал, что после такого насыщенного дня буду спать как убитый, и это отчасти оправдалось: я отрубился, как только голова коснулась подушки. Но проснулся, едва рассвело. Странное раздвоение: тяжёлая голова и глаза, которые невозможно расклеить, ныли, что я совсем не выспался, а мысли, которые, как оказалось, не засыпали после вчерашнего, пустились в бодрый пляс. Я подумал, что если Ионел сбрасывал своё внутреннее напряжение посредством комиксов, это не значит, что он не делал этого в словах. На фейсбуке он зареген под своими настоящими именем и фамилией, там не пооткровенничаешь, но интернет большой, так что… Блеснула догадка, которую требовалось срочно проверить. Кое-как, глядя вполглаза, я дотянулся до смартфона и принялся по очереди вводить в поиск все имена из его комиксов. Молоток Люминофорус и другие сильные герои обнаруживались только в связи с теми самыми комиксами, зато Хаттонеб, самый мирный и трусливый персонаж-пуговица, вдруг нашёлся в одной не самой развитой соцсеточке. В версии hAtto1neb. Автор, назвавшийся так, писал по-английски, и я подумал, что ошибся, но вспомнил, что Ионел учил этому языку младшеклассницу, да и с обитателями тумблера болтал вовсю, и приник.

Последняя запись — за день до смерти Раду Георге и исчезновения Ионела:

«Скоро неделя, как он не даёт мне спать. Четыре ночи, но кажется больше. Кажется, будто это продолжается уже год и никогда не кончится. Сегодня будет пятая. Всегда по одному распорядку. Он дожидается, пока я лягу, потом врывается в мою комнату и включает свет. Сначала говорит вроде по-доброму, что я совсем съехал в учёбе, что нужно стараться, а то так никуда и не поступлю, потом жёстче — неужели хочу всю жизнь картинки рисовать, этим не заработаешь, он меня кормить не обязан, я ему вообще никто. Дальше, я знаю, будет совсем жутко: про то, что мама взяла меня, потому что хотела сохранить семью, хотя вместо этого лучше бы не была холодной рыбой в постели, и всякое такое, чего я даже не помню сейчас, потому что не хочу вспоминать, но когда опять начнётся, пойму, что не забывал ни слова. И так до трёх-четырёх часов ночи. А в семь часов вставать. У меня в комнате часы с круглым циферблатом, старые. Когда я ловлю движение минутной стрелки, означающее, что окончание пытки приблизилось на ещё одно деление, становится чуть-чуть легче, но он требует смотреть ему в глаза, так что это бывает редко.

Я не высыпаюсь и, наверное, поэтому плохо себя чувствую. Всё тело ломит, как при гриппе, особенно челюсти. Солнце режет глаза. Хорошо бы заболеть по-настоящему, чтобы положили в больницу, но ведь у меня даже температуры нет. Сегодня измерил: 35,3. Такая бывает или у нас градусник сломался? Хочется уйти в убежище: там меня долго не найдут. Буду собирать ягоды и орехи, при везении удастся завалить косулю из лука. Ну, а потом что? Отсиживаться там всю жизнь?

Сегодня ночью я не лягу спать. Скажу, что должен подготовиться к завтрашней контрольной. Он, конечно, всё равно начнёт всё как обычно, но, по крайней мере, я не буду моргать на него глазами после внезапного включения света. И я буду не в пижаме, а в своей обычной одежде, в которой хожу в лицей. Не знаю, станет ли от этого лучше. Попробую».

Несколькими страницами раньше. Самая первая запись.

«Я решил вести этот дневник, чтобы разобраться. Иногда я думаю, что со мной поступают несправедливо, а иногда, что я самый отвратительный человек на свете. Может быть, появится ясность, когда я всё запишу. И может быть, комменты помогут разобраться, как быть дальше.

Когда мама умерла, я думал, папа больше не будет обижать меня: ведь мы остались вдвоём и должны поддерживать друг друга. После похорон он сказал, что должен со мной поговорить, и я ожидал, что он что-то такое скажет, и мы обнимемся, и всё станет не так хорошо, как с мамой, но по крайней мере переносимо. Но он сказал, что раз я приёмный, то должен помнить, что это мой дом только до совершеннолетия. Но и сейчас этот дом принадлежит в первую очередь ему, а он не позволит превращать его в свалку мусора. Он пошёл в мою комнату (я шёл за ним, даже не пытаясь остановить), там вывернул на пол всё, что было у меня в шкафу и в письменном столе, и стал перебирать. «Книги про эльфов и гномов — ты что, до сих пор веришь в сказки? Сколько же у тебя рисунков, папки все эти, альбомы, чтоб сегодня же половину выбросил! Подумаешь, ценность, так рисуют только в начальной школе!» Наугад выхватывал то один, то другой рисунок, комментировал в подробностях, потом разрывал. У меня было чувство, что он вырвал мои внутренности и скручивает их.»

Чуть дальше:

«Время от возвращения из школы до пяти вечера — глоток воздуха для тонущего. Время, когда можно жить. После пяти ещё немного можно жить, правда, уже условно, с оглядкой, прислушиваясь к шагам по общему коридору. Но как только ключ повернулся в замке — самый страшный и безнадёжный звук в мире — всё. Жизнь кончилась, начинается что-то другое. Он недолго задерживается в прихожей, вешает куртку, снимает ботинки, а потом идёт ко мне и начинает ругать за то, что я опять бездельничал и даже не приготовил ужин. Если я приготовил ужин, значит, приготовил совсем не то, что надо, и только зря испачкал посуду вместо того, чтобы вымыть пол. Если я помыл пол, значит, не сделал что-то другое, что обязательно должен был сделать, и это новое подтверждение, что я ни на что не гожусь и, если уж не получилось родить своего ребёнка, нечего было связываться с выродком, мать которого наверняка всю беременность не просыхала. Это продолжается около часа, потом перерыв: он уходит к себе, переодевается, ужинает и смотрит телевизор. В это время я могу доделать уроки, но обычно не получается, я не могу сосредоточиться, потому что впереди ночь, и это самое плохое, что может быть.»

Ван Хельсинг читает пост за постом. Потом встаёт и одевается.

Голос Ван Хельсинга:

Луций будет страшно зол, но сегодня я пропущу тренировку. Срочно в опеку! Возможно, выясню что-то о настоящих родителях Ионела. А Луцию оставлю записку на холодильнике.

Ван Хельсинг в здании опеки. Никого не может найти: кабинеты пусты. Добирается наконец до конференц-зала, где, очевидно, проходит какое-то совещание. Ван Хельсинг пробирается в зал, становится возле двери. Выступает светловолосая женщина в очках и в деловом костюме. Что-то в ней кажется Ван Хельсингу ужасно знакомым… Он шёпотом спрашивает ближайшую к нему сотрудницу опеки, кто это. Из ответа улавливает имя «Оана Падурару» и то, что она из Синаи. Судя по благоговейному тону его собеседницы, это какая-то важная персона.

Выступающая поправляет очки и смотрит в сторону перешёптывающихся. Ван Хельсинг пригибается и поспешно выскальзывает за дверь. Он узнал хозяйку лесной избушки! Несмотря на очки, деловой костюм, а главное, на то, что сейчас у неё две стройные человеческие ноги, а не шесть арахнидных…

Экран смартфона. Палец выстукивает в строке поиска слово «Cloanza». Поиск выдаёт исправленную версию, «Cloanta», и статью. Палец быстро проматывает страницу, останавливаясь на определённых моментах.

Голос Ван Хельсинга:

Персонаж румынского фольклора, безобразная старуха с длинными зубами… В мифологической и эзотерической традиции соотносится с Геей, Майей и великой матерью богов палеолита… Образ старухи имеет много коннотаций, которые ведут к древней, гето-дакийской или даже более ранней мифологии, где чрезвычайно важное место было отведено родителям, предкам и жрицам, проводящим иници… та-ак, это не нужно… Вот! Ею пугают детей, потому что она их… ест?

Картинка из прошлого: розовый плюшевый медвежонок под кроватью Клоанцы.

Ван Хельсинг быстро выходит из здания опеки.

Голос Ван Хельсинга:

Да, Клоанца была знакомой Луция, но мог ли я быть уверенным в самом Луции? Он, конечно, против вампиров, но вот что он за людей, трудно утверждать. Если его приятельница время от времени любит закусить ребёнком-сиротой, с его точки зрения это может быть простительная слабость. Где же удобнее всего есть детей, как не в опеке? Срочно проверить! Надеюсь, я сумею отыскать в лесу эту избушку. Очень надеюсь. И ещё надеюсь управиться раньше, чем Клоанца вернётся… Хотя… инвентарь вампироборца у меня с собой, не правда ли? Надо же когда-то начинать бороться с силами тьмы!

***

Ван Хельсинг возле домика Клоанцы. Дверь не заперта. Входит, внимательно осматривает то место возле кровати, где видел плюшевого медведя. Медведя нет, но под кроватью что-то темнеет. Ван Хельсинг наклоняется, поднимает покрывало… Оттуда на него прыгает чёрная тень. Огромный паук! Второй паук, поменьше, спускается на нити с потолка. От их укусов у Ван Хельсинга кружится голова, он оседает на пол.

Дверь открывает Клоанца: она по-прежнему в человеческом виде, одета по-деловому, сумка на плече. Роняет сумку, из которой сыплются документы. Одним движением руки отгоняет пауков.

Кл. Мне казалось, ты лучше воспитан. Не входи, куда не звали, не встретишь то, чего не желаешь.

Опускается рядом с ним на пол. Берёт за руку, заглядывает в глаза. Ван Хельсинг пытается что-то сказать, но челюсти сводит так, что получается только мычание.

Кл. Яд расходится по всему телу. Я могла бы позволить ему растворить твои внутренности, но на первый раз прощаю. Зато на второй уж не помилую… слышишь меня? Кивни, если хочешь жить.

Ван Хельсинг кивает, преодолевая судороги.

Кл. Ладно, так и быть, помогу. Но придётся тебе, миленький, стерпеть кое-что похуже паучьего укуса: поцелуй старухи Клоанцы.

Наклоняется, накрывает Ван Хельсинга своими волосами, которые шевелятся, расползаются по воздуху в разные стороны, как масляное пятно по поверхности воды. Что происходит за этой завесой, не видно.

***

Ван Хельсинг на кровати. Клоанца достаёт и кладёт перед ним старинные пухлые альбомы в бархатных обложках, с потёртой позолоченной окантовкой. Ван Хельсинг открывает их. Везде фотографии — в самых старых ещё дагерротипы. И везде — дети. Видно, как они растут и развиваются, становятся взрослыми. Кое-где вместе с ними запечатлена Клоанца в человеческом виде.

Кл. А ты и поверил глупым сказкам, будто я пожираю детей? Во все предыдущие века, знаешь ли, детей рожали чуть ли не каждый год, и если они не принадлежали к знати, никто о них не пёкся. Впрочем, и знатным детишкам часто приходилось нелегко. Как они ко мне попадали? Одних отводили в лес родители и бросали там, потому что не могли прокормить лишний рот, другие сами бежали от вечной ругани, побоев и даже… насилие, знаешь ли, это не обязательно когда бьют. Были и такие, которых прокляла собственная мать: «Несчастье ты моё, Клоанца тебя забери!» Я и забирала. Если вам свои дети не нужны, мои будут!

Они, конечно, сперва меня боялись. Плакали. Но я обычно была первым в их жизни существом, которое относилось к ним по-доброму, а потому вскоре начинала казаться им прекрасной до кончиков моих лапок. Да, эти мальчики и девочки знали, что вид огромного паука — не самое страшное из того, что случается на свете…

Так и получилось, что в моём доме время от времени жили ребятишки. Иногда двое-трое сразу, тогда старшие помогали присматривать за младшими. Я их кормила, обшивала, лечила. Учила охотиться, огородничать, избегать смерти от дикого зверя, распознавать целебные травы, готовить блюда от простых до пиршественных, разбирать грамоту и — немного — читать в человеческих сердцах. В их родных деревнях думали, что я их съела, потому что ни один не вернулся домой. Но зачем им было возвращаться? Достигнув совершеннолетия, они уходили в большой мир. Кое-кто преуспел настолько, что его имя золотыми буквами вписано в румынскую историю. Другие прожили поскромней, но, в общем, достойно зарабатывая себе на хлеб. Никто из моих воспитанников не стал ни вором, ни разбойником. И ещё я знаю точно, что ни один из них потом не обидел паука, мирно ткущего свою паутину.

Постепенно опеку над детьми взяло на себя государство, да и люди перестали рожать так безрассудно. Последняя большая война — последняя эпоха, когда у меня были воспитанники. Теперь Оана Падурару заботится о несовершеннолетних исключительно в рабочее время. А старая Клоанца имеет право наконец отдохнуть. Без того, чтобы в её скромное жилище вторгались разные защитники слабых и обиженных.

Х. Простите, доамна Падурару.

Кл. Уже простила, иначе не дала бы тебе противоядия. Как ты сейчас?

Х. Всё тело чешется. Внутри, где не достать.

Кл. Всё в порядке, значит, яд распадается.

Ван Хельсинг рассматривает фотографию — пожелтевшую, в сепии. На ней Клоанца запечатлена в маленькой шляпке с вуалью, в платье текучих очертаний; в длинных пальцах — мундштук с сигаретой. Она обольстительна, загадочна и опасна.

Кл. А, это напоминание о том дне, когда я позировала для десяти художников. И на некоторых из этих работ меня даже можно узнать (смеётся), несмотря на то, что художники были кубистами.

Ван Хельсинг выходит на шоссе. Оборачивается, смотрит на склон, откуда путь ведёт к домику Клоанцы.

Голос Ван Хельсинга:

Клоанца — самая удивительная женщина из всех, которых я встречал. И нет, я не о способности отращивать паучье туловище.

***

Квартира Ван Хельсинга. Ван Хельсинг беспокойно ходит по комнате.

Голос Ван Хельсинга:

После того, как Клоанца что-то мне вдохнула или влила своим поцелуем, организм повёл себя неописуемо. Все нейроны и гормоны отплясывали дикий танец, будто кто-то забрался внутрь и хаотично жал на кнопки пульта управления, проверяя, как работает моя внутренняя механика. Это было так жутко, что я чуть не позвал Луция, но представил, сколько всего он мне выскажет за пропуск занятий и за то, что я натворил у Старшей, перед которой он ходит на цыпочках, и решил, что лучше потерплю. Мысли мои переключились, и стало легче. Я понял, что оправдаться могу одним-единственным способом: принеся ему голову вампира. Тем более что меня вдруг осенила догадка…

Экран смартфона Ван Хельсинга: комиксы Ионела. Беглый просмотр. Выделение повторяющейся детали, на фоне которой часто разыгрываются сцены: вход в туннель в лесистой местности. Теперь на экране гугл-карты: поиск подходящего фрагмента вблизи городка, где жил Ионел. Полное соответствие: останки заброшенного сооружения, главной видимой частью которого является каменная кладка, обрамляющая чёрный провал.

Ван Хельсинг находит ближайший населённый пункт. Строит к нему маршрут от Сигишоары двумя разными способами. Не торопясь складывает в рюкзак свой вампироборческий инвентарь: колья, молоток, схема уязвимых анатомических точек вампира, баллончик — спрей для розыгрышей с запахом чеснока, фонарик на батарейках… Смотрит на смартфон: 18:43. Идёт на кухню, достаёт из холодильника открытую банку с овощным рагу, задумчиво ест прямо из банки, читая труд Абрахама Ван Хельсинга:

«После физиологии вампиров перейдём к изучению их психопатологии. Ибо всякий вампир, будь он призраком или демоном, — это умалишённый. Его болезненная жестокость, жажда крови и одержимость навязчивой идеей — верные признаки нарушений психического состояния.

Да, вампир не только преступник, но и неуравновешенный, душевнобольной субъект, психопат.»

Голос Ван Хельсинга:

Как известно из священных книг, боги вечно приказывают кого-нибудь убить. Либо просто так, без изысков, прикончить, либо принести в жертву. Либо поодиночке, либо целыми упаковками. Вот, спрашивается, много в мифологии примеров, когда бог является и говорит: «Сейчас же иди туда-то и спаси человека», — помните такое? Ну ничего так сразу не приходит на ум. А про убийства — тут и примеров искать не надо, их все знают. И самое удивительное, на что обычно не обращают внимания: допустим, является какой-нибудь бог, демонстрирует полный набор сверхъестественных способностей и говорит: «Повелеваю вам пойти войной на соседнее племя, всех мужчин забить топорами, всех женщин и детей изжарить на костре, а для домашних животных сами что-нибудь придумайте, не маленькие, в общем, чтобы ничего живого по соседству не осталось». И люди такие: «Да, да, давайте срочно пойдём и сделаем то, что приказал бог. Ну раз бог приказал, тогда само собой». И никто не спрашивает: что заставляет людей предпочитать своим сородичам какого-то мутного чужого с этикой малолетнего социопата? А меня всегда это удивляло.

Но больше не удивляет. Я сделал неприятное открытие: оказывается, я сам такой. Я ведь в самом деле испытывал охотничий азарт, когда шёл по следу Ионела! Какое сладостное чувство, когда точно знаешь, что делать: бог сказал тебе, что ты избран, чтобы уничтожить зло, и убийство сразу перестаёт быть убийством, точнее, просто не успевает им стать, словно ты собираешься подстрелить фигурку на экране. Но теперь, когда приют вампира найден, осталось совсем немного, иди, поставь финальную точку и насладись победой, я затормозил. Охотничий азарт улетучился, и до меня вдруг дошло, что я собираюсь убить человека. Ещё раз: я собираюсь убить подростка. Ещё раз, специально для напрочь лишённых эмпатии: я собираюсь убить гражданина другого государства на территории этого государства. Возможно, Луций сделает как-то так, что убийство сойдёт мне с рук, возможно даже, в Румынии существует какое-то тайное законодательство насчёт вампиров… Но я-то буду знать, что убил не закоренелого преступника, не маньяка, а мальчика, который после смерти приёмной матери оказался в трудной ситуации. Я всегда буду знать это, сколько лет ни проживу.

Наконец я пришёл к выводу, что должен сначала найти Ионела и разобраться, есть ли там ещё внутри него этот подросток, который вёл сетевой дневник, или остался один лишь душевнобольной преступник, жаждущий крови, как об этом написал мой предок. Если я вычислил место правильно, всё решится этой ночью.

Луций заорал бы, что я рехнулся: кто же идёт к вампирам ночью? Ну… я иду. Что я увижу днём, кроме спящего вампира? А мне нужно посмотреть на него в естественной среде. И, если получится, поговорить. Но если я увижу, что говорить там не с кем… Луций ведь не зря меня тренировал, правда?

***

Предрассветные Карпаты. Ван Хельсинг на месте: посреди лесной поляны — старая каменная, поросшая травой возвышенность, в которой открывается вход в туннель. При свете фонарика проверяет снаряжение, вешает рюкзак на спину, оставляя только баллончик в одной руке и фонарик в другой. Со вздохом выключает фонарик.

В темноте Ван Хельсинг идёт, стараясь ступать тише, ориентируясь по звукам, которые доносятся издалека — сначала еле слышно, потом всё отчётливее. Чем ближе, тем яснее: кто-то плачет.

Внезапно плач прекращается. Ван Хельсинг замирает. Совсем рядом с ним раздаётся голос Ионела. Он что-то говорит — тихо, с лихорадочной скоростью.

Х. (машинально переспрашивает по-английски) Что?

Ин. (на том же языке) Ты пришёл меня убить? Пожалуйста, сделай это быстро.

Х. У тебя отличное произношение. И пишешь ты прекрасно: грамотнее, чем иные носители языка.

Ин. Ты читал мой дневник?

Х. Читал.

Ин. Да, мог бы догадаться: иначе как бы ты меня нашёл? Ты ведь для этого его читал?

Х. Совсем не для этого… Нет, не только для этого. В первую очередь я хотел разобраться.

Ин. (повышая голос) В чём тут разбираться? Я вампир, и я вижу, что ты принёс колья…

Х. А я вот, знаешь, сейчас ничего не вижу: у меня не приспособлены глаза. Но даже если бы видел… Как представлю: читать твой дневник, сочувствовать, а потом убить… Дичь какая-то! Да не хочу я этого делать!

Осторожно спускаясь по стенке, Ван Хельсинг садится на каменный пол туннеля. Судя по звуку, юный вампир садится рядом.

Ин. А что ещё остаётся? Если ты меня не убьёшь, я, наверное, скоро сам умру. Четыре дня уже ничего не ел. В последний раз это был детёныш косули, совсем маленький, пищал, такие слабые, но острые копытца. Ужасно жалко. А человека я вообще никогда убить не смогу. Знаю, ты скажешь: «Не ври»…

Х. Ты не убивал своего отца.

Молчание.

Ин. (с горечью) Кто мне поверит…

Х. Следователь. По данным экспертизы, твой отец умер от инсульта, потом падение с высоты… Когда ты его кусал, он был уже мёртв.

Ин. Всё равно я его убил. Он умер, потому что испугался меня. Того, что со мной случилось. В тот вечер всё началось как обычно, он снова стал говорить гадости о маме. А я так плохо себя чувствовал и ещё пытался готовиться к контрольной по истории… ужасно болели зубы… Я просто не выдержал, встал из-за стола и закричал. И он закричал, глядя на меня. Я не понял, что он меня испугался, думал, старается напугать, а я хотел показать, что не боюсь, пошёл к нему, а он от меня на балкон… с балкона пытался перепрыгнуть на пожарную лестницу, сорвался… А я был настолько зол и плохо соображал, что кинулся вслед за ним, тряс его, укусил, разорвал ему горло… И только когда сделал несколько глотков, вдруг до меня дошло, что я спрыгнул с четвертого этажа и остался цел. И что у меня что-то произошло с зубами. И что я, в конце концов, наглотался крови, и мне ничуть не противно и даже хочется ещё. Вот тогда я понял, что надо бежать подальше… насовсем…

Молчание.

Х. Я мало знаю, отчего бывают инсульты, но догадываюсь, что нарочно ты его не пугал. Того, что случилось, ты не мог контролировать.

Какое-то движение в темноте.

Х. А вот он тебя — пугал. Совершенно сознательно. И запугивал, и унижал, и проделывал такие вещи, которые не должны делать родители с детьми. Того, что ты фиксировал на протяжении двух лет, не придумать. Этого хватит, чтобы тебя оправдать.

Ин. (всхлипывая) Оправдать? Для меня то, что со мной случилось, уже приговор! Как меня домой доставят: в наручниках? В железном наморднике? Все узнают, что я монстр. Лучше уж сразу…

Х. Знаешь что?

Ин. Отстань! Что ты понимаешь! Это же мой папа, мама его любила, нам всем было хорошо… ну не всегда, но… Как я мог?

Х. У меня есть одна знакомая, которая может помочь.

Ин. Не нужны мне твои знакомые!

Х. Она работает в службе опеки.

Ин. Ненавижу тёток из опеки! Они только хуже делают. Приходили, расспрашивали, искали синяки, а он потом совсем с цепи срывался…

Х. Но она очень необычная тётка из опеки.

Ин. Что необычного может быть в тётке из опеки?

Х. А вот увидишь.

Ин. Зачем это я…

Х. (сердито) Слушай, ты, кажется, несколько минут назад собрался умирать? Ну вот что: если тебе не понравится то, что тебе предложит сотрудница опеки — кстати, её зовут Оана Падурару, — убить я тебя всегда успею. Честное слово, когда скажешь, тогда и убью. Колья при мне. Но пока ты не умер…

Ин. Но я же умер? Вампиры — это ведь живые мертвецы?

Х. Не грузи меня сказками! В этом вопросе всё так запутано, что сам Стокер ногу сломит. В общем, согласен или нет?

Ин. (неуверенно) Согласен.

Х. Тогда давай выбираться отсюда.

Когда они выходят из туннеля, вокруг уже светает. Ван Хельсинг разглядывает подростка-вампира, измазанного в грязи и крови.

Х. Я запутался в местности. Где тут остановка в сторону Сигишоары?

Ин. С той стороны. А твоя знакомая работает в Сигишоаре?

Х. Нет, в Синае. Только нельзя в таком виде в опеку. Я живу в Сигишоаре, там помоешься и подберём тебе что-то из одежды.

***

Квартира Луция. Ван Хельсинг достаёт из шкафа чистые футболку и джинсы, из ванной доносится шум воды. Посреди комнаты материализуется Луций.

Х. (громко) А, Луций, доброе утро! А что это ты так рано?

Шум воды прекращается.

Л. Тише, ты что орёшь? Ещё и воду в ванной не закрыл.

Хочет пройти в ванную. Ван Хельсинг загораживает ему дорогу.

Х. Какая вода?

Л. В ванной. Только что.

Х. А-а! Это у соседей. Всю ночь… стирали.

Луций внимательно присматривается к Ван Хельсингу. Тот отвечает честным открытым взглядом. Луций садится. Ван Хельсинг делает то же самое.

Л. Ты тоже рано встал. Наверное, чтобы наверстать пропущенное занятие?

Х. Собираюсь разведать местность вокруг вампирского логова. (Кивает в сторону рюкзака, откуда торчат колья) Надеюсь, вампир уже заснул.

Л. Только будь осторожен.

Х. Буду.

Л. Помни: вампиры коварны.

Х. Знаю.

Л. Ты не представляешь степень их коварства. Даже самый молодой и неопытный вампир легко найдёт подход к любому человеку. Если ты только позволишь вампиру увлечь тебя разговором, знай: ты на крючке. Он способен предстать перед тобой таким беззащитным, испуганным; ты подумаешь: «Но ведь он же совсем ребёнок, разве можно его убивать?» — и уступишь… Вот тут-то он тебя и схватит! Единственный способ избежать этого — не слушать его. Совсем. Заткни уши, если боишься не выдержать. Главное — не вступать в диалог.

Х. Понял.

Л. Что ты понял?

Х. Постараюсь не слушать и не вступать в диалог.

Л. Не постараешься, а сделаешь!

Х. Сделаю.

Л. То-то же!

Луций исчезает. Ван Хельсинг выжидает несколько минут и стучится в дверь ванной.

Х. Ионел, вот, возьми!

Дверь приоткрывается, из-за неё высовывается рука. Ван Хельсинг отдаёт одежду.

Х. Своё грязное засунь под ванну, поглубже. Вдруг он вернётся и увидит?

Ин. (из-за двери) Кто это был? Чего он хочет?

Х. Да так, один бог. Требует, чтобы я убил тебя.

Ин. А почему ты его не послушался?

Х. Не говори ерунду!

Ин. Ты ему не веришь? А вдруг я правда такой, как он описал?

Х. Сейчас же одевайся и сваливаем!

Голос Ван Хельсинга:

Я вдруг заметил, что разговариваю с Ионелом в том же тоне, что Луций со мной. Мне это не понравилось: оказывается, луцизмы заразны. Я решил контролировать себя.

***

Длинный светлый коридор с разлапистым растением в конце. Возле двери с табличкой «Ведущий специалист опеки в отношении несовершеннолетних Оана Падурару» сидит Ван Хельсинг.

Голос Ван Хельсинга:

Правильно ли я сделал, притащив свежеобразовавшегося вампира Клоанце? Я не был уверен. Но то, что Луций не позволил сказать ей, чем я намерен заниматься в Румынии, внушало надежду. Кроме того, вся её персона излучала спокойствие — спокойствие человека (в данном случае, нечеловека, но неважно), который знает, что делает. Хотелось верить, что она не причинит Ионелу вреда.

Был ещё один мотив, и мне немного стыдно, потому что это не совсем честно по отношению к Ионелу… впрочем, почему нечестно, просто так совпало, и кого мне стыдиться, ведь, несмотря на всякие обращения к третьим лицам, я один здесь у себя в голове… в общем, я хотел снова увидеть Клоанцу. После того поцелуя… То есть я понимаю, для неё это был сугубо технический момент, вроде дыхания «рот в рот», но для меня оказалось совсем по-другому. Все приключения этих безумных суток не смогли отбить чувство, которое у меня зародилось к ней и которое я затруднялся определить. Ни сексуальное влечение, ни ужас не стали бы чем-то новым, но это было что-то совсем третье, прекрасное, как её лилово-серые глаза, и пугающее, как паучье подрагивающее брюшко.

Ионел выходит из кабинета. Одежда Ван Хельсинга слишком просторна для него, джинсы, даже с туго затянутым ремнём, приходится поддёргивать. Лицо удивлённо-радостное, в руках прозрачный файл с каким-то документом.

Ин. Это самая необычная тётка из опеки, которую я когда-либо встречал!

Х. Я же тебе говорил!

Кабинет Клоанцы. Клоанца за компьютером. Посреди кабинета является Луций. Оба переглядываются и смеются.

Л. Ну как, доамна, хорош?

Кл. (серьёзнеет) Боюсь, не слишком ли хорош для такой работы.

Л. Это ничего, станет жёстче, оглянуться не успеем. Мы ещё будем тосковать по этому чувствительному мальчику… Позвать его?

***

Кабинет Клоанцы. Те же и Ван Хельсинг. Он взволнован.

Х. Луций, ну ты и мерзавец!

Л. (страшно довольный) Если бы каждый раз, когда я слышу что-то подобное, мне платили самую мелкую монету, я уже купил бы замок Пелеш. Даже учитывая все колебания курса с момента падения Римской империи.

Х. Так значит, всё было подстроено!

Л. Что подстроено? Я ничего не подстраивал! Ну да, наблюдал за тобой, но — ты сам провёл расследование, сам определил место, где скрывается вампир, сам сумел его изловить, причём не грубой силой, а завоевав его доверие. Считай это экзаменом на профпригодность, и ты сдал его!

Х. А что это было сегодня утром?

Л. За это извини: решил добавить драматизма твоему выбору. Экзамен есть экзамен!

Кл. Ох уж эти твои шутки, Луций! Но это ещё куда ни шло. А вот ночную встречу с вампиром один на один одобрить не могу. По факту, столкнулись два перепуганных юнца, каждый из которых видел в другом безжалостного убийцу. Луций, тебе не кажется, что для экзамена это чересчур?

Л. Слышишь, Томми? Больше никогда так не делай! Разговаривай с вампиром, только когда он связан или изолирован. Или, по крайней мере, делай это днём.

Кл. Луций, я к тебе, а не к Томасу, обращаюсь! Ты не переборщил со своими эффектными поворотами? Это тебе не сценарий фильма группы «В»!

Л. Доамна Падурару, не подрывайте мой авторитет! Разве я позволил бы причинить вред Томасу?

Х. А если бы я убил Ионела?

Клоанца смотрит на Луция.

Л. В этом случае экзамен тоже считался бы сданным.

Х. Я не о том!

Л. Это были бы допустимые потери.

Х. (горько) Вот и имей дело с вами, богами…

Кл. Но коль скоро ты поступил так, как поступил, для него всё будет неплохо. Объясниться с полицией всё-таки придётся, а потом, так как он несовершеннолетний, я подыщу ему приёмную семью. Речь, конечно, не о том, чтобы заменить ему родителей: это будут люди, которые знают о его состоянии всё. Они научат его справляться со специфическими трудностями и постараются исправить то, что ещё можно.

Л. У доамны есть педагогическая идея: начинать работу со свежеобращёнными или вот с такими, самообратившимися, как можно раньше, не допускать их попадания в вампирскую среду, пропитанную противопоставлением «мы и они». Объяснять, что то, что с ними произошло, даёт им определённые преимущества и недостатки, но не изымает из человечества.

Кл. Не сомневайся, Томас: ты сделал хорошее дело. Если бы вампиры добрались до Ионела раньше, чем ты, всё могло кончиться для него не так благополучно.

Голос Ван Хельсинга:

Торжество моё оказалось подпорчено. Я понял, что если сейчас всё обошлось бескровно, то дальше убивать всё-таки придётся. Оставалось только надеяться, что в следующий раз это будет кто-то постарше и пострашнее Ионела, настоящий монстр. Правда, с моим скромным опытом желать этого вроде бы не стоило… И всё-таки горьким было осознание, что граница между невозможностью и возможностью убить человека пролегала возле входа в туннель. И где-то там я её и переступил.

Луций и Ван Хельсинг едут в Сигишоару. После бессонной ночи Ван Хельсинг спит, привалившись к плечу Луция. Луций заботливо поправляет его голову, ставит себе на колени его сползающий на пол рюкзак.

***

Утро в квартире, где живёт Ван Хельсинг. Он безмятежно посапывает на диване под батальной гравюрой. Посреди комнаты образуется Луций и трясёт его за плечо. Ван Хельсинг подскакивает.

Х. А! Что? Сегодня же выходной!

Л. С добрым утром! У кого-то выходной, а у тебя масса дел. Представь, Изадора согласилась прийти! Сегодня, после четырёх! Так что давай вставай и помой полы. Потом сходишь в магазин, да не в ближайший, а в «Корфур», список на холодильнике, деньги вот…

Х. У нас будут гости?

Л. Не у нас, а у меня: ты не дорос ещё таких гостей принимать. Твоё дело — помыть полы и раковины, везде вытереть пыль, сходить в магазин, да, и ещё отчисти всю приличную посуду, а неприличную сложи в картонный ящик и задвинь во встроенный шкаф. Потом приду я, и под моим руководством приготовишь праздничный ужин…

Х. А там будут национальные блюда?

Л. Будут, но не для тебя. А ты после того, как закончишь готовку, пойдёшь прогуляться часов до десяти. Темнеет сейчас поздно, туристов везде полно, так что домой не торопись.

Вечерняя Сигишоара. Выложенный старинной брусчаткой подъём круто вздымается вверх, к арке в средневековой стене. Ван Хельсинг останавливается перед ним в раздумье.

Х. Всякую возможность побыть свободным, вне контроля Луция, я воспринимал как праздник. Но только не сегодня. Это что ж значит, я всю первую половину дня драил квартиру, отчищал тарелки и вилки, которые Луций не потрудился помыть после какого-то давнего приёма гостей, бегал по разным отделам супермаркета, учился готовить, терпя издевательские замечания, — а меня даже за стол не приглашают? И я не имею права вернуться в своё жильё? Ну пусть не моё, пусть временное, но хотя бы временным жильём человек должен иметь право пользоваться, когда ему надо? Стало обидно. И холодно: никак не привыкну к местным температурным перепадам. Я решил, что хотя бы за курткой сходить могу. Не убьёт же меня Луций, не съедят же меня его гости… правда, его-то гости как раз могут быть такими, которые съедят и не поморщатся… и всё же я рискнул.

Ван Хельсинг на лестничной площадке возле квартиры Луция. Прислушивается: из-за двери доносятся весёлые голоса. Отпирает дверь, осторожно входит и останавливается в коридоре. Теперь ясно слышится: двое мужчин и одна женщина разговаривают на языке богов северо-западного региона. Незнакомый мужской голос:

— Новые правила: тем, с чем справлялась одна Ванф, занимается бригада из трёх узких специалистов…

Голос Луция:

— Погодите, я сейчас.

Луций выходит в коридор и и напускается на Ван Хельсинга:

— Я тебе что говорил: погуляй до десяти! А сейчас, по-твоему, сколько?

Х. Я замёрз. Только возьму куртку и пойду…

Изадора и ещё один гость тоже выходят из комнаты. Гость — мужчина лет тридцати, высокий, с длинными волосами и бородкой, в чёрных джинсах и типично сигишоарской футболке с Владом Цепешем.

И. Здравствуй, Томас! А ты почему тут стоишь? Заходи к нам.

Гость:

Луций, он же всё равно знает, кто мы такие, что ж ты его за дверью держишь?

Л. Ну ладно. Знакомьтесь: это Томас Ван Хельсинг. Это Изадора, вы уже виделись, а это…

Гость:

Мариус Кришан. Рад с тобой познакомиться, Томас.

Ван Хельсинг входит в комнату, ему сразу дают тарелку, кладут на неё маленький голубец из виноградных листьев и жареную колбаску.

М. Да, так вот, Томас, пока тебя не было, мы говорили о том, что работу, которую раньше моя жена выполняла в одиночку, теперь делает бригада из трёх человек. В упор не понимаю: зачем целых трое? Ну да, технологии всё время развиваются, но они по идее должны приводить, наоборот, к сокращению персонала?

И. Узкая специализация позволяет справляться с более сложными задачами.

Л. И решает проблему занятости.

Х. Что, и у вас безработица?

Л. А как же! Ты представить себе не можешь, сколько раньше было природных духов! А теперь? Природа сократилась количественно и качественно, надо же чем-то занять эту ораву. Не то она займёт себя сама — никому мало не покажется.

К. Я на примере своего департамента подтверждаю: технический уровень возрос, интеллектуальный упал. За последние двести лет понабрали из лесов и болот удивительных недоумков.

Л. А что делать? Всем как-то жить хочется. Бог-леопард скоро вряд ли будет востребован даже в глухой африканской деревушке… Томас, как ты считаешь?

Х. А почему бы не поручить им промышленность, компьютерные технологии?

Л. (хихикает) Не одному тебе пришла в голову эта свежая мысль.

М. У тебя техника глючила? Ну вот, это показатель, как они работают. Повсюду эти дикари!

И. Не говори так: это язык ненависти. Не дикари, а персоны, нуждающиеся в социализации!

М. Это ты считаешь, что они нуждаются, а они так не считают. Эти персоны повсюду тащат свою дикость за собой.

И. Неправда! Как джинния с трёхсотлетним стажем могу сказать, что духи пустыни всегда высоко ценили поэзию, а теперь и образование…

Голос Ван Хельсинга:

Тот вечер отчасти реабилитировал небиологических разумных существ в моих глазах. Эти двое, Изадора и Мариус, были такие хорошие и простые, и Луций рядом с ними оказался хороший и простой, не пытался на меня давить, и я себя чувствовал как в компании студентов — ну, допустим, с другого факультета. Они вовлекали меня в разговор и ради меня говорили по-английски, а если иногда проскальзывало слово или целая фраза на их языке, никого это не парило, и я понимал его всё лучше и лучше.

Картинка: ночная темнота, светится только лампочка под козырьком подъезда. Все четверо выходят, стремятся что-то договорить, долго прощаются. Наконец Изадора и Мариус порознь уходят в темноту, сливаясь с ней, и вот — их уже нет. Луций и Ван Хельсинг стоят у подъезда. Летний ветер колышет листья. Настроение такое доброе и немного грустное, что невольно хочется его продлить.

Х. Так Изадора, получается, джинния?

Л. Какое-то время она пробыла в исламских странах, где её так называли. А вообще-то она из отдела кодификации. Специализировалась на взаимопонимании людей и богов, а также биологических разумных существ разных культур. Ну знаешь, вы на земле не единственные носители разума…

Х. А Мариус? У него какая специализация?

Л. Он — Смерть.