Сестер по осени считают
Осенние листья — такие яркие. Кто придумал, что осень — унылая пора? Пушкин? Или он повторил чьи-то слова?
Мне хочется на продленку. Ребята из нашего класса остаются на продленку, и мне кажется, что там происходит что-то особенное, чего ни на уроках, ни дома не бывает. Там есть старенькое пианино «Украина», из которого Светка Соколова из 6-Б умеет извлекать изумительные звуки, и толстая, добродушная Валентина Степановна, и беготня мальчишек, и «продленщики» всегда по утрам встречаются и о чем-то перешучиваются со значением. А со мной никто так перешучиваться не будет. После уроков меня забирает бабушка — никого не забирают, кроме меня! Правда, мне далеко ездить. А после обеда я иду в музыкалку, заниматься на арфе. Нина Григорьевна, моя учительница, уверяет, что я подаю большие надежды.
Почти как Ольга Эрдели в моем возрасте.
К приходу родителей я успеваю не только отучиться в музыкалке, но и сделать уроки. Бабушке скучно, поэтому она то смотрит телевизор, то присматривает за мной. Просто присматривать ей тоже скучно, поэтому она то и дело вмешивается и ворчит: «Оля, ты намазала! Оля, пиши аккуратно! Оля, не вылезай за поля!» А потом приходит папа, моет руки, оставив на мыле грязную пену, проходит в комнату, небрежно бросив «как прошел день», и, не слушая ответ, швыряет носки и рубашку на пол…
А потом приходит мама — позже всех, потому что она заходит по пути в магазин, а там вечно очереди. Они с бабушкой сооружают ужин, и мы садимся за стол.
Мама нас о чем-то расспрашивает. Папа не отвечает, бабушка же дает подробный отчет, как я вела себя весь день. Мне не удается и слова вставить. Правда, иногда мы с мамой можем поболтать вечером. Но часто мама так устает, что я говорю, а она только улыбается и кивает головой.
Мне кажется, я совсем не знаю своих родителей. Какие они?
И бабушку тоже не знаю, хотя мы с ней сидим наедине изо дня в день. Она никогда не рассказывает, что читала, что видела, что говорят по телеку. Вот с подружками по телефону она не прочь поболтать. Они все время обсуждают, у кого что происходит с родственниками, и кто какую квартиру получил. Про нас бабушка не рассказывает никогда, ни слова; я специально одно время слушала ее разговоры, чтобы узнать что-нибудь про папу.
Мама мне кое-что рассказывает. В основном про то, как училась в университете, как была в обкоме комсомола и какие у нее тогда были друзья. А еще — как они летом ходили в походы. На моей памяти мама не ходила в походы ни разу.
— Мама, — говорю я однажды, — а давай пойдем в поход?
— Папа будет против, — вздыхает мама.
— А пусть он тоже с нами пойдет!
Папа лежит перед телевизором, высадив из-за него бабушку и читая газету. По-моему, это неправильно: все равно же сам не смотрит, зачем не дал бабушке досмотреть кино? Похоже, он вообще ни на что не обращает внимания. Однако меня он почему-то слышит.
— Делать нечего, в походы ходить, — недовольно говорит он. — Сидеть и накидываться с мужиками в палатке, знаю я эти походы.
— Мам, что такое «накидываться»?
Мама молча встает и уходит. Я тоже замолкаю.
Если продолжать — папа может наговорить кучу обидного, и мама будет потом целый вечер плакать, пока я и не усну.
Поэтому я беру арфу и принимаюсь разучивать пьесу, которую мне задали на последнем занятии. Может быть, я вырасту и стану второй Ольгой Эрдели. И мама перестанет грустить.
— Как я устала, — вздыхает бабушка, качая головой. Она все время качает головой, точно осуждает нас. И папу, своего сына, и маму, и меня. За что — не говорит, но всем своим видом показывает, что мы все делаем не так. — Скорей бы каникулы.
На каникулах меня собираются отправить к прабабушке в деревню. Мама против, но бабушка настаивает. А я только рада: у прабабушки на меня никто не ворчит, не придирается, не отчитывает. Там грязь по колено, и у прабабушки специально для меня есть резиновые сапоги и три пары пуховых носков. И котик Кузя, и Пират — большой лохматый пес, и курочки, и петушок. Я помогаю прабабушке их кормить.
…Странное дело, сейчас я не могу вспомнить ни лица прабабушки, ни ее голоса. Дом помню, помню курочек и Кузю, и как гуляла с Пиратом по окрестностям. Помню саму деревню — а ее название напрочь выветрилось из памяти. Не помню, ни что делала у прабабушки, ни что она мне говорила. Воспоминания о деревне превратились в череду бессвязных вспышек, а между ними — сплошная тьма. При том, что я хорошо помню детство: и школу, и музыкалку, и двор, в который меня вечно не выпускали — бабушка боялась, что я попаду в дурную компанию.
Помню осенние листья, и какими радостными и солнечными даже в дождь они мне казались.
И пуховые носки, которые мне вязала прабабушка.
***
Мы с мамой сидели и разбирали бумаги, оставшиеся от отца.
Бабушка завещала квартиру и дачу мне, так что делить оставшееся после отца имущество не пришлось. Да после него почти ничего и не осталось, кроме машины — седана «Шкода» с небольшим пробегом. А вот то, что у меня, оказывается, есть сестра почти одних лет со мной, и тоже Оля, — это был сюрприз из разряда самых неприятных. Хотя… я всегда хотела, чтобы у меня была сестра.
— Мам, — спросила я, — ты знала? Ну, про Олю?
— Нет, — глухо ответила мама, — откуда мне?
Я не удивилась. Отец ничего и никогда нам не рассказывал. Разве что во время ссор — тогда мы с мамой узнавали о себе много нового и интересного. Должно быть, чтобы не проболтаться, он вообще с нами не разговаривал.
— Дачу, наверное, продадим? — предложила я.
— Жалко, — подумав, отозвалась мама. — Все-таки столько в нее вложено.
— Хорошо, я тогда сажать огород не буду. Сделаю газон и клумбу, а плодовые деревья оставлю. И декоративные посажу…
— Я смотрю, ты уже все распланировала. Зачем тогда спрашивала?
— Ты сама говорила, — засмеялась я, — что всегда нужно иметь больше одного варианта.
Озвучивать «второй вариант» полностью я не стала, потому что собиралась бывать на даче вместе с Олей и ее дочерью, Мариной, но опасалась, что маме это не понравится. По крайней мере, когда она узнала, что мы с Олей общаемся, и что я согласилась отдать ей машину, мама очень сердилась. Собственно, и мать Оли, полная, болезненная, страдающая онкологией женщина, приняла меня с нескрываемой враждебностью. Хотя она и к родной дочери относилась не очень-то дружелюбно. Зато между самой Олей и мной очень быстро исчезла всякая настороженность.
Все-таки мы сестры.
Будем выезжать на выходных, дышать воздухом, шашлыки жарить, кино смотреть втроем. Делиться, как прошла неделя. Может быть, у нас появятся любовники, и тогда мы станем отдыхать уже вместе с ними.
Пока что мы виделись в кафе или парке. Я рассказывала про школу, про учеников, про биологию, Оля — про ландшафтный дизайн. Говорили про книги, про цены, про места отдыха, про воспитание Марины. Только про отца не говорили ни разу. Только при самой первой встрече Оля сказала, что отец постоянно повторял, что, будь она мальчиком, он бы ушел к ее матери.
— Похоже на него, — зло ответила я. — У него вечно был кто-то во всем виноват.
Нас, четырех женщин, могла бы объединить ненависть к одному мужчине, который так перековеркал наши жизни. Но наши матери так и не смогли переступить через ревность, а мы с Олей нашли точки соприкосновения повеселее.
Я немного помолчала, думая, как бы спросить так, чтобы это не выглядело жадностью или эгоизмом в маминых глазах. Маме казалось, что беспокоиться об имущественных вопросах — это недостойно настоящего интеллигента. Хотя, если бы ее свекровь так «неинтеллигентно» не побеспокоилась, нам теперь негде было бы жить.
— Мам, а помнишь, я в деревню к прабабушке ездила? Кто теперь там живет?
Мама умолкла и растерянно уставилась перед собой.
— К прабабушке? — переспросила озадаченно.
— Ну да, прабабушка в деревне! Я у нее осенние каникулы всегда проводила! Она мне носки пуховые вязала еще.
Мама смотрела на меня в полном недоумении. Я забеспокоилась, что у нее провалы в памяти, потому что иначе объяснить ее удивление было невозможно.
— Ну, посмотри, — я встала и принялась копаться в комоде.
Носки хранились у прабабушки, но однажды, когда родители приехали за мной — тогда у нас был старый «Жигуль», — у меня сильно замерзли ноги, и я поехала домой в носках. Припомнив это, я немного удивилась: прабабушка очень следила, чтобы я полностью переодевалась, как только приезжала к ней, и когда собиралась уехать, не разрешала мне ни носить «городское» у нее, ни забирать деревенские вещи в город. Тогда я думала, что так и надо, сейчас же это показалось мне старческой причудой.
Все равно я очень любила прабабушку. И она меня тоже.
— Вот, смотри, — я вытащила носки из комода.
Они давно протерлись и стали малы, но я хранила их в особом пакетике, время от времени проветривая и перекладывая лавандой. Если вдуматься, это была моя единственная память о прабабушке.
Мама протянула руку, тронула носки и отдернула пальцы, на ее лице появилось странное, испуганное выражение.
— Выбрось это сейчас же! — воскликнула она.
— Еще чего! Если ты до сих пор сердита на папу, то его бабка тут ни при чем. Она-то к нам всегда хорошо относилась. Со мной возилась в охотку. А я даже на могилке у нее не побывала ни разу…
— Не знаю я, где ее могилка, — ответила мама.
Когда она бывала в таком настроении, разговаривать с ней было бесполезно. Впрочем, я многого не знала. В нашей семье все молчали, и выпытывать, что произошло между мамой и бабкой отца, было бессмысленно, поэтому я пожала плечами.
У прабабушки могла быть не одна дочь.
У бабушки мог быть не один сын, хотя если у меня и были дяди и тети, о них никогда не упоминалось.
В конце концов, у меня могли быть и двоюродные братья и сестры. Может, прабабкина изба отошла им. Стоило бы разузнать — в конце концов, навестить могилку, прогуляться по знакомым местам, где я так любила бродить в детстве.
А вот идея расспросить Олю, которая казалась такой логичной, на самом деле была так себе…
— Я никого из отцовой родни не знаю, — сказала Оля. Мы сидели в парке; рядом крутилась Марина, смеялась беззубой улыбкой — у нее выпали все молочные зубки спереди, размахивала свертком сахарной ваты. Оля зажала между колен бутылку сока — сладкую газировку она Марине не давала. В первый раз я принесла ей бутылку «Байкала», и это был прокол. — Он приходил к маме тайком, не задерживался. Мама все плакала, очень его любила. Верила, что его жена стерва, что она умирает, что он ждет от нее наследства. Пыталась забеременеть еще раз, чтобы родить сына — он все твердил, что хочет сына. Но у нее не получилось, выкидыши один за другим повторялись. А потом он перестал к ней ходить вообще. Только лапшу ей на уши вешал.
— Слушай, а за что она его любила?
Этот вопрос не давал мне покоя не первый год. Отец был внешне заурядным, одевался небрежно, не отличался чистоплотностью. Речь его — когда он удостаивал кого-нибудь из нас разговором — не блистала ни изысканностью оборотов, ни учтивостью; скорее, наоборот, это были отрывистые грубые высказывания, легко скатывавшиеся в трамвайное хамство. Я никогда не видела его с книгой; не водилось за ним никаких «мужских» увлечений вроде футбола и рыбалки. Мама иногда пыталась уговорить его выйти в кино или в театр, но безуспешно.
Оля молчала так долго, что я подумала, будто она просто не хочет отвечать.
— Я не знаю, — сказала она наконец с каким-то страхом. — Это было как наваждение. Он высосал из нее всю жизнь.
Становилось прохладно; мы решили сходить в кафе, заодно покормить Маринку, и потом я перевела разговор на дачу. Оля оживилась.
— Здорово! — воскликнула она. — А какая у вас там почва? Я подберу травосмесь для газона, нам как раз прислали на фирму новые травосмеси! Ты хочешь цветущие растения или хвойные? Может быть, сделаем итальянский садик с фонтаном?
— Погоди, — смеясь, перебила я, — у нас же не римская вилла, у нас маленький дачный участок! Я хочу небольшой альпинарий и розы.
— Ампельные или кустовые?
— Белые, — вставила Маринка.
Все-таки мой отец поступил с Олей и ее матерью по-свински.
Да и с нами — тоже.
Шли дни. Мы с Олей несколько раз выбрались на дачу, разметили территорию под будущий газон, прикинули, где делать розарий и альпийскую горку, где поставить качели для Маринки, а где — беседку и площадку под мангал. Побывали в нескольких питомниках, выбрали черенки роз, можжевельники и карликовые елки… У нас тем временем уволилась вторая учительница биологии, и мне пришлось взять ее часы. Это радовало — денег лишних не бывает, но свободного времени у меня резко поубавилось.
Все штатно.
Все о’кей.
Я предприняла пару вялых попыток разыскать родственников по отцу, если они вообще когда-то были. Нашла только одну двоюродную тетку, и то пореаловый адрес, на который и написала, но она жила где-то в Казани.
Все шло своим чередом.
Пока однажды в нашу дверь не позвонили.
Звонок сбивчиво заскрипел — давно следовало его заменить, он остался еще со старых времен. За дверью стояла девушка лет двадцати.
— Здравствуйте, — сказала она, явно волнуясь. — Вы Анна Сергеевна?
— Нет, — я отступила на шаг. — Я ее дочь. Ма! К тебе пришли!
— Кто? — мама вышла и остановилась.
Меня поразило выражение ее лица. Она будто привидение увидела.
— Оля?
— Да! Откуда вы знаете?
— Оля, — повторила мама. Руки у нее тряслись. — Что тебе здесь нужно? Кто ты?
— Я Оля, — сказала девушка, чуть не плача, — я… понимаете, у мамы был роман с вашим мужем. Извините, конечно. А сегодня я узнала, что он умер! Мой папа умер!
— Он уже почти год как умер, — не сдержалась я.
— Да мама с ним уже давно не встречалась… Я… Я не знаю…
— Третья Оля, — пробормотала я. Это уже начинало надоедать.
Почему маму так поразило ее появление, понять было нетрудно. Оля-третья была очень похожа на меня в мои двадцать лет. Да и Оля-вторая отличалась от меня только прической — я носила короткую стрижку, а она длинные осветленные волосы.
— Почему третья? Вы… тоже Оля?
Я взяла ее за руку, втащила в квартиру, захлопнув дверь, втолкнула в свою комнату и скомандовала:
— Рассказывай!
Рассказывать ей было нечего. История была точь-в-точь такой же, как и с матерью Оли-второй. Короткие встречи, беззаветная любовь той женщины, ложь и равнодушие отца. И попытки родить ему сына, такие же безуспешные, как и у матери Ольги-второй. С той лишь разницей, что Оля-третья почти не помнила отца, зато много лет пыталась его разыскать.
И все-таки — ну что они все в нем находили?
— Хороший папочка, — вздохнула я, когда Оля-третья умолкла. — Смотри, он даже нас назвал одинаково, чтобы не путать. Конспиратор хренов…
— Каким он был? — спросила Оля.
— Никаким. Черствым, сухим эгоистом. Любил только себя. Он даже мать свою не любил, хотя она его обожала.
— Моя бабушка тоже говорила, что он эгоист, — призналась Оля. — А мама его любила и ждала. Надеялась… Так и не вышла замуж.
Никаких контактов Оля-третья не оставила, явно не горя желанием поддерживать родственные связи.
Жаль. Но хотя бы одна сестра у меня есть.
Мама закрылась в комнате и плакала, повторяя «ну за что мне это, за что?», я попыталась ее утешить, но и сама была очень расстроена.
А ночью мне в телегу написала Оля-вторая.
«Ты представляешь, — сообщила она, — наш папочка, оказывается, был ого-го! У нас еще одна сестрица образовалась!»
Несколько минут я тупо таращилась в экран.
Потом от Оли пришла фотография. Девочка лет двенадцати или тринадцати. Очень похожая на повзрослевшую Маринку — или маленькую Олю-вторую.
Или Олю-третью лет семь назад.
Или меня в ее же возрасте.
«Тоже Оля?»
«Догадливая!»
«Так это не все. К нам еще одна Оля сегодня приходила. Лет двадцати».
Оля долго молчала, видимо, что-то проверяя — или просто отойдя к Маринке. Наконец, от нее пришло сообщение.
«У меня есть теория. Смотри: тебе 41, мне 34, твоей Оле около 20, этой — 13. Между мной и твоей — большой разрыв. Надо искать еще одну!»
«Слушай, не факт. На нас правило Тициуса-Боде вроде как не распространяется».
Почему-то мне это все показалось очень забавным. Ситуация была довольно-таки идиотская, отец оказался еще хуже, чем я думала, но… сестра на кончике пера? Вы серьезно?
А делать внебрачных дочерей каждые семь лет?
«А вдруг и правда?»
«А что мы будем делать, если правда? Кстати, как у тебя сложилось с этой Олей?»
«Пока никак, больше с ее мамой общаемся. Она где-то нашего возраста».
«Дай угадаю: он вешал ей на уши лапшу о смертельной болезни и наследстве от жены-стервы? И просил сына?»
«Именно что. Только еще любовница-шантажистка добавилась».
Вечером мы встретились. Оля-младшая пришла с мамой. Судя по всему, она была очень рада, что у нее нашлись родственники.
— У нас с мамой никого нет, — откровенно сказала она. — Ни бабушек, ни дедушек, ни теть, ни дядь. Оля, а правда, что вы… ты — лесбиянка? А у вас есть девушка?
Спасибо, папочка. Трепло.
Новоявленная сестрица произвела на меня впечатление типичного подростка, не испорченного, но и не особо благоразумного. Я в ее возрасте готовилась в консерваторию…
— А зато я на арфе играю, — невпопад сказала я.
— А ты даже двойку по алгебре закрыть не можешь, — нервно сказала ее мамаша, обвиняюще ткнув в дочь пальцем.
— Да черт с ней, с двойкой, — раздумчиво произнесла я.
Поразмыслив, я решила выкинуть из головы все многочисленные странности. Виной всему мой отец. Вернее, наш отец. Да, он поступал отвратительно. Но, в конце концов, ничего страшного не произошло…
Что-то мне подсказывало, что страшное происходит прямо сейчас, но что?
Пару недель все шло спокойно. В школе начались семестровые контрольные, мама сходила к врачу, получила назначения новых лекарств, которые ей очень понравились — говорит, давно уже так хорошо себя не чувствовала.
Между прочим, она в последнее время часто говорила, что ей стало лучше.
Мы с Маринкой и Олями ездили на дачу. Сажали розы и можжевельники, разравнивали участок под газон. Оля-младшая радостно возилась с Маринкой, и обе говорили, что мечтают о котике…
— Черном? Кузе? — спросила я.
Что меня дернуло спросить? Во мне все это время жило какое-то глупое чувство — что отец считал своей семьей только нас, ведь мы проживали с ним, ездили к его бабушке…
— Да, — радостно подтвердила Маринка.
— А вы… ты тоже была у прабабушки? — спросила Оля-младшая.
— И ты?
— И я, — вмешалась Оля-вторая. — Но у нас не заладилось. Мне у нее в Озеровке не нравилось.
— И мне, — сказала Оля-младшая. — Вай-фая нет, телека нет, холодно. Олька вечно молчит, как воды в рот набрала. Черная курица меня в первый же день побила. Еще и переодеваться заставляет.
— А я как-то кофту снять забыла, так она меня потом чуть заживо не съела, — засмеялась Оля-вторая. — Все твердила, что у каждой вещи есть свое место, нельзя одно с другим путать.
Те носки, которые я забрала с собой… Прабабушка спрашивала о них, но я сказала, что потеряла их. Я и правда не помнила, куда их дела, нашла только много позже.
— Ни разу ребенка ни на море, ни на отдых не вывез, все в эту свою Озеровку, — сказала Ира, мама Оли-младшей. На лице у нее застыло плаксивое выражение, точно ей все время хотелось пожаловаться, что ее обижают, но некому было. — Возил к своей бабке, еще и осенью, она оттуда простуженная приехала. Я так и не поняла, где это было, куда это было, что это, кто это.
Я задержала вздох.
Есть такие люди, которые перестают быть молодыми, едва родившись. Ира была моей ровесницей, но ее, казалось, ничто не интересовало, кроме ее несчастий, и она с жадностью выискивала, в чем еще ее обошли и ущемили. За эти два часа мы узнали, что у нее никогда не было дачи, что ее дочери не доставалось свежих фруктов кроме как из супермаркета (серьезно?), что из-за феминисток ей приходится зарабатывать себе на жизнь, что сейчас нет настоящих мужчин, что нынче шьют только на молодых и худых…
— Ира, а чем вы увлекаетесь? — спросила я.
— Я в «Дисху» играю, — подала голос Оля-младшая.
— Я играю в «Вархаммер», — сказала Оля-вторая. — И книжки читаю.
— Я сочиняю стихи и играю на арфе, а вы?
— Некогда мне сочинять, — буркнула Ира, — мне ребенка надо поднимать.
Оля-вторая из нас зарабатывала больше всех, и Иру она очень раздражала. Я-то знала, что Оле частенько приходится дневать и ночевать на участках, планируя, подбирая и ухаживая за растениями, но до Иры не доходило, что не все сидят, как она, в отделе маленького госучреждения — на очень скромную зарплату, зато с минимальной загрузкой.
А если она додумается погуглить, сколько стоят миниатюрки для настольных игр!
Я подавила как недостойную мыслишку, что Иру отец бросил не зря. Если вдуматься, то и мама, и мать Оли-второй, и, наверное, мать Оли-третьей вовсе не мечта любого мужчины. Вот только отец — далеко не подходящая партия даже для самой никчемной женщины.
За следующие несколько дней произошло еще кое-что.
Во-первых, пришла Оля-третья.
— Странно все это, — без обиняков сказала она. — Я могу понять, что папа был эгоист и обманщик. Хотя какое-то время он обо мне даже заботился.
— В Озеровку к прабабушке возил?
— Да. Вас тоже?
— Нас всех.
— То есть вас и ту, другую Олю?
— И еще одну. Нас уже четверо.
Оля ошарашенно уставилась на меня, и я не удержалась от смеха. Оля тоже начала смеяться, мы ржали все громче и громче, икая и захлебываясь, пока я не сообразила, что мне уже не смешно.
Это истерика.
— Я не понимаю, — отсмеявшись, сказала Оля, — почему мама так сильно заболела. Вы говорили, что у второй Оли, то есть у ее мамы, был выкидыш? У моей мамы тоже, целых три. И потом она так и не восстановилась. На инвалидности сейчас. Сердце. Какое-то странное совпадение.
Я задумалась.
У мамы — сердце. У мамы Оли-третьей — сердце. У мамы Оли-второй — онкология. У Иры, кажется, диабет…
— Если бы я верила, что кто-то может приносить окружающим несчастье, то это как раз случай нашего отца, — наконец сказала я.
— Вот и я заметила, — грустно сказала Оля-третья. — Оля, а можно, я буду с вами общаться?
— Конечно! Мы же сестры. Надо держаться вместе.
На следующий день я нашла в почтовом ящике письмо из Казани.
Лет десять, наверное, в этот почтовый ящик падала только реклама и счета…
«Дорогая Оленька, — писала тетя Елена, двоюродная сестра отца, — очень рада, что ты есть на белом свете. С тех пор, как Дима умер, из нашего поколения семьи осталась только я. Тетя Наташа в нем души не чаяла, не знаю, как она это пережила. Жаль, что я не знала, что Дима успел жениться. Ведь ему было всего 21…»
— Что? — машинально переспросила я.
Отцу было 27, когда он женился на маме.
Тетя Елена вложила в письмо написанный печатными буквами интернет-адрес на отдельной бумажке и последнюю фотографию отца. Он был обычным парнем — с широкой улыбкой, как у Гагарина, с ясными глазами, веселым и бодрым, и на выцветшей серой фотокарточке он выглядел куда живее, чем когда жил вместе с нами.
А ведь у нас не сохранилось ни одного фотоальбома. Бабушка была против того, чтобы фотографироваться…
Я раздумывала, с кем бы об этом поговорить. С мамой? — бесполезно. С Олей-второй? Но она скажет, что это какая-то ошибка… Тогда с Олей-третьей? Она тоже видит много странностей…
Звякнул смартфон — по вайберу пришло сообщение.
«Привет, сестричка! Угадай, кого я нашла!»
«Еще одну Олю, так?»
«Да! Но не ту, которая между мной и третьей. Нулевую! На 7 лет старше тебя!»
Смартфон выпал у меня из рук.
***
Мы собрались дома у Оли-второй.
«Нулевая» была не просто Олей, а Ольгой Дмитриевной — старшим следователем прокуратуры, и она сразу взяла быка за рога.
— Итак, — начала она, — нас пять.
— Шесть, — подала голос Оля-вторая.
— Пока пять, и будем исходить из этого. Я точно знаю, что моих родителей познакомила бабушка Наталья. Она же настояла на их свадьбе, а когда мама умерла, нашла отцу другую жену. Все это было при мне. Мои бабушка и дедушка со стороны мамы не захотели, чтобы я жила с мачехой, и забрали меня к себе. Правильно забрали — он за все время почти не занимался со мной. Сначала, правда, возил меня к своей бабке, это у него называлось «вывезти ребенка подышать свежим воздухом», а потом и это прекратилось.
— Кот Кузя, — сказала я. — Черная курица. Носочки. Ничего своего там не носить, ничего оттуда не забирать.
— Да, — Ольга-старшая удивленно воззрилась на меня. Однако, обведя взглядом остальных, сжала руки на коленях. — Хорошо придумано. Череда жен и любовниц, одинаковые имена у дочерей, чтобы не путать, конвейер «отдыха» у бабушки… Ненавижу.
— Как я понимаю, — сказала Ольга-вторая, — новых подружек отцу находила все та же бабушка Наташа.
— А почему прабабушка никогда не говорила, что у меня есть сестры? — спросила Ольга-младшая. — По-моему, это важно. Это значит, что она нас на самом деле не любила!
— Все это выглядит как-то очень странно, — настойчиво повторила Ольга-третья.
— Да что странного-то, господи? Мужчины-подлецы вроде папаши так и поступают. Сплошное вранье, сами уже не понимают, кто они и что…
— Нет, это странно! — Оля-третья вскочила, сжав кулачки. — Послушайте! Он раз в семь лет заводит новую женщину и дочь! Хочет сына, заставляет рожать! Все его женщины или умирают, или тяжело болеют! У всех невынашивание плода! Таких совпадений не бывает!
Оля-третья училась в медицинском.
— Оля, — тяжело сказала Ольга-старшая, — а ты можешь представить себе, как он этого добивался? Яд? Радиоактивные вещества? И главное — мотив? Ведь он никому из нас даже не платил алименты!
— И какую роль играет прабабушка? — добавила Оля-вторая.
Мне очень не хотелось думать о прабабушке плохо. Может быть, она умалчивала о существовании других детей, чтобы не осложнять жизнь отцу, — если вдуматься, ей тоже было нелегко, старый человек, а он, непутевый, такого накуролесил, вот и лавируй между любимым внуком и любимыми правнучками… И тогда я рассказала о письме тети Елены.
— Ошибка какая-то, — зашушукались сестры. Все, кроме младшей.
— Я тут нагуглила, — сказала она. — У ведьм всегда есть кот. И черная курица.
— Ведьм не бывает, — буркнула Оля-вторая.
— А вдруг бывает?
— Если и бывает, то роковую роль в этом во всем играла не «ведьма» прабабушка, а бабка Наталья, — указала я.
— А вдруг она тоже?..
Нас явно уносило в какие-то неведомые дали вместо конструктивного обсуждения, но Ольга-старшая железной прокурорской рукой вернула нас на землю.
— Значит, так. — Она поднялась и строго окинула нас взглядом. — Я попробую отработать версию насчет еще одной сестры. И давайте поговорим с прабабушкой, если она жива. А если нет — с соседями. Оля, — обратилась она ко мне, — напиши еще раз тете Елене. Уточни. Что значит «отец умер в 20 лет»? Что она имела в виду?
***
Осенние листья — такие яркие.
Еще неделя, и они уже совсем опадут. А пока что они пестрят всеми оттенками солнца. Солнце, и ясный рассвет, и солнечные зайчики, и ветреный закат, и темные облака, подсвеченные заходящим солнцем…
Я могла гордиться собой, хотя, конечно, опыт и хватка Ольги-старшей сыграли решающую роль. Но это именно я списалась с тетей Еленой. И нашла точное местоположение деревни Озеровки, где жила прабабушка.
Мы разыскали могилу отца. Не ту, в которую гроб с его телом опустили на моих глазах, а ту, которая была изначально. Бабушка, умирая, со странной настойчивостью требовала, чтобы ее саму похоронили именно там, где покоится дедушка — он умер рано, ему и сорока не было, а отца, «когда не дай бог» — ее слова, — рядом с ней. Она оставила очень подробные распоряжения на случай своей смерти, бабушка Наталья.
В других делах она бывала не настолько обстоятельной…
По документам в том месте изначально лежали дедушка и юноша двадцати одного года по имени Дмитрий, судя по отчеству — сын дедушки. Юноша умер первым. Прошло полвека, и туда же легла бабушка, а сорок дней спустя — и отец.
— Не понимаю, — сказала Оля-вторая. — Значит, Дмитрий все-таки погиб в юности. Тогда кто же этот?
Ольга-старшая предложила выбить разрешение на эксгумацию, но у меня появилась идея получше: купить саженец, сделать вид, что сажаем дерево, и под шумок разрыть могилу Дмитрия. Само собой, Ольга-старшая не одобрила, но скрепя сердце согласилась, а отчаянное молодое крыло нашего буйного клана Оль горячо поддержало этот план…
Могила была пуста.
На всякий случай мы прокопали чуть дальше — гроб с телом бабушки, а под ним гроб с дедушкой, почти развалившийся и сгнивший, тем не менее был на месте. Значит, никакого Дмитрия здесь не хоронили, рядом с дедушкиной могилкой находился кенотаф.
Мы посадили маленький пирамидальный можжевельник — по всем правилам, под руководством Оли-второй — и договорились насчет визита в Озеровку.
— Я боюсь, — сказала Оля-младшая. — Особенно этой, Оли…
— Ее я тоже боюсь, — сказала Оля-третья. — Прабабушка вообще ничего, добрая, а эта…
— Какой Оли? Меня? — не поняла Ольга-старшая.
— Да нет же! Той, что там жила! У прабабушки!
— Там же не было никакой Оли, — возразила Оля-вторая.
— Стойте, — сказала я. — Помнишь, ты говорила, что одной Оли не хватает? Все сходится. Одна из нас жила у прабабушки. Мы трое не видели, потому что ее еще не было, а потом она родилась, а потом — вы…
— Жуткая тян, — дополнила Оля-младшая. — Бледная, вся серая, ногти длинные и желтые. И молчит. Голос глухой такой. Я думала, она просто глухонемая, но она слышит, голову поворачивает — и смотрит.
— Я думала, она аутистка, — вставила Оля-третья. — У мамы в психбольнице, она же психиатр у меня, и я тоже буду, когда закончу, — так у нее бывают такие.
Ольга-старшая покачала головой, поджав губы.
— Что у нас сегодня, четверг? Давайте послезавтра на девять утра соберемся. Нас Володька отвезет, — сказала она. — Мой сын, у него «Соболь».
— Ладно, я перенесу встречу, — согласилась Оля-вторая.
На вечер у меня осталась стопка самостоятельных. Собственно, эти стопки — неиссякаемый источник моих претензий к жизни. Когда я училась в школе, одной тонкой тетрадки по биологии хватало на весь год, потому что зачем много писать по устному предмету? С каких пор обучение свелось к «проектам», презентациям и письменным работам? Мои ученики, на четыре и пять пишущие эти самые проекты, верят в телегонию и креационизм. Виноват учитель? — нет, я пытаюсь донести до них научные данные, но это практически то же самое, что переть с букетом ландышей против бронепоезда.
Поэтому я немного посидела, тупя в чью-то «работу», автор которой не видел разницы между инстинктами и рефлексами, и подняла голову.
— Есть будешь? — спросила мама.
Между нами установилось некое хрупкое равновесие. Я только сейчас осознала, насколько хрупкое; в компании Оль можно было говорить что хочешь, не боясь, что собеседник съежится, ощетинится, умолкнет и потом будет целую ночь рыдать в подушку или пить валокордин и что посильнее из-за пустяка. Мама была жива и не страдала ни онкологией, ни сердечными болезнями, ни диабетом, но это не значит, что брак с отцом дался ей легко.
От нее осталась лишь оболочка, удерживавшая комок нервов от катастрофического распада.
— Нет, я уже ужинала. Мам, ты это… ты знала, что отец был женат до тебя? Что он был вдовцом? С ребенком?
Мама покачала головой.
— Я ничего о нем не знала, — тихо сказала она. — Нас познакомила Наталья Сергеевна. Очень привечала меня. А он… это было как наваждение. Я ночами просыпалась и лежала молча, часами, мне чудился его голос… Ты не понимаешь, дочка, что такое «любовь». Я готова была на все, только бы он был доволен…
— А почему он сказался мертвым, ты не знаешь? Чтобы откосить от армии?
Другое объяснение мне не пришло в голову. Я знала, что некоторые выправляли себе липовые справки об инвалидности, лишь бы не попасть в армию — тогда как раз шла война в Афгане, но объявить себя мертвым, это было как-то уж слишком радикально.
— Он что? Мертвым? Ты о чем?
— Ладно, проехали…
Я читала письмо от тети Елены — она откликнулась сразу же, как только я ей написала на э-мейл, и думала.
Все женщины моего отца испытывали к нему какую-то болезненную привязанность, граничившую с манией. Необъяснимую, учитывая его более чем посредственную внешность и скверный характер. Никакая это не любовь, конечно, скорее похоже на невроз…
Их знакомила бабушка Наталья.
И у всех очень быстро начинались проблемы со здоровьем.
Что он с ними делал? Травил? Но мама готовила сама, он никогда ничего не делал на кухне. Может быть, это вылезала психосоматика? Но до онкологии?
Странная бабушка с очень странными требованиями… Хотя сестра-аутистка — это многое расставляет по местам. Может быть, наследственное сумасшествие? Однако любовную зависимость женщин отца это никак не объясняет.
Я размышляла и смотрела в экран, потому что вдумываться в написанное было страшно.
«Димочка умер прямо у меня на руках, Оленька, — писала тетя Елена. — Мне тогда было 23, я замуж собиралась, Димочку свидетелем звала. Любимый братик все-таки. Он такой был веселый, добрый, на гитаре играл, друзья его Юриком звали — на Гагарина очень похож был. Солнышко наше. Только почки у него были больные. Отказали как раз накануне моей свадьбы. Стало ему плохо, вызвали скорую, отвезли в больницу, он сперва пошел на поправку, я его навестить пришла, и вдруг ему стало хуже, и он раз — и готов. Очень я тогда плакала. Мама его, тетя Наташа, совсем почернела от горя. Похоронили его в Озеровке, хотя тетя Наташа выбила участок на …м кладбище, и тетя Наташа там целый год жила, никого видеть не хотела. Горевала очень. Я тем временем вышла замуж, уехали мы в Казань, а потом я писала, но тетя Наташа ни разу не ответила…»
Озеровка!
Напрашивался вывод, что или отец не умер, а затеял вместе с бабкой и прабабкой какую-то аферу — но в чем выгода?, или он все-таки умер, а убитая горем мать усыновила другого человека. Незаконно, конечно, усыновляют у нас до 18-ти.
Но что ей-то с этого?
Я вспомнила бабушку Наталью, ее рыхлое лицо и реденькие седые букли, ее халаты в цветочек, ее вечное недовольство и бубнеж, и поучения, и сплетни по телефону, и скучную жизнь на пенсии. Не похожа она была, убейте меня, на ловкую аферистку.
А на кого похожа?
Тем временем мой новообретенный племянник Володя гнал свой «Соболь» по проселочной дороге, сверяясь то с GPS-навигатором, то с допотопной бумажной картой. Маринку мы оставили с моей мамой — они вроде бы поладили. Наконец, промелькнул указатель «Озеровка» — ржавый и гнутый, как будто его уже сто лет забросили.
Сама Озеровка выглядела не лучше.
Мы проехали по пустынной улице, засыпанной слоями листвы, накопившейся за несколько лет. Избы давно пустовали, многие покосились, крыши провалились, окна были заколочены или слепо таращились выбитыми стеклами; нигде не было видно ни людей, ни домашних животных. Только рыжая лисья шубка мелькнула на обочине, да проскакал заяц по заросшему полю.
— Дальше, дальше, — сказала я Володе. — Она на отшибе жила.
— Сейчас-то там уже точно никого нет, — буркнул Володя, притормаживая — проселок был совершенно разбит и раскис после недавнего дождя. — Вся деревня вымерла.
— Куда тогда Олька делась? Ну, та, аутистка? — подала голос Оля-младшая.
Оля-третья опустила голову. Остальные поняли без слов: тяжелый аутист, как и тяжелый шизофреник, живет, пока живы его родные.
— Надеюсь, ее хоть похоронили, — пробормотал Володя.
Я задумалась, что могло с ней статься. Так и жила при прабабушке, пока та не умерла, а потом умерла и сама Оля от голода и холода? Могли убить бомжи или загрызть хищники, конечно… А может быть, все кончилось благополучно, и Олю отправили в интернат?
Володя притормозил возле крайней избы. Она выглядела крепкой, но нежилой. Рядом с ней росла высокая елка, а поодаль — несколько березок, золотившихся на ветру.
Ничего тут не было, кроме ветра.
Ветер носил палые листья по двору, заросшему жухлой травой. Ветер хлопал отвалившимся ставнем. Ветер тонко гудел в слуховом окне, и я вспомнила, что на чердаке у прабабушки жили сычи, по вечерам выводя свои похоронные стенания…
Внезапно дверь отворилась.
Прабабушка, все такая же сухонькая, проворная, все в том же синем потертом платье из старинной ткани «плис» и бурой душегрейке, выбралась на крыльцо, опираясь на клюку. Клюка у нее тоже была, кажется, та же, что и при мне.
За ней вышли черный кот, старикан Кузя, и старая черная курочка, и тут мне стало страшно, потому что ни коты, ни куры столько не живут.
А за ними, механически двигаясь и тряся головой при каждом шаге, — молодая женщина со странно неподвижным лицом, пустым расфокусированным взглядом и синяками на шее и руках. Оля. Меня мороз подрал по коже, а Оля-вторая отвернулась и зажала рот, точно в приступе тошноты.
Самым жутким было то, что Оля тоже была похожа на нас — как бывает похож топорный манекен на живую модель…
Прабабушка резво заковыляла к нам, и будто вернулось детство.
— Бабуля! — воскликнула я.
— Внученьки мои, — она остановилась, умиленно улыбаясь. Так же, как и тогда. У нее даже морщинок не прибавилось. И платок был тот же, что и раньше, с васильками. — Что ж давно так не приезжали-то? Я уж и соскучилась!
Она засуетилась.
— Скорей, скорей заходите да переодевайтесь, ни к чему это — городские наряды-то тереть… Всему порядок должен быть, здешнее здесь, нездешнее там.
— И так всегда, — обреченно вздохнула Оля-младшая, закатывая глаза.
— И ты, внучок, заходи, — обратилась прабабушка уже к Володе. — Ох, знала бы, что ты приедешь, самогончику бы справила! Под грибочки!
Я присмотрелась. Прабабушка всегда прихрамывала, но я впервые заметила, что у нее вместо одной ноги беловатый, точно костяной, протез. Оля-аутистка стояла неподвижно, и вокруг нее, казалось, распространялся тяжелый сладковатый запах.
— Что смотришь? — вдруг сказала она Ольге-старшей.
— Сестра я… твоя, — растерянно ответила она. — Старшая.
— Уж знаю, — скрипучим невыразительным голосом произнесла Оля-аутистка. Мы ждали, что она еще скажет, но она умолкла.
— При мне она вообще не разговаривала, — вполголоса проговорила Оля-третья. — Ее лечили?
— Ить мертвого лечить, что дурака учить, — бодро ответствовала прабабушка, хлопоча в избе. — Сейчас, сейчас я стол накрою! Раз все мои внученьки в сборе! А ты, милая, — она ткнула в меня узловатым пальцем, — носочки-то привезла?
— Я… я их у себя храню, — я растерялась.
— Нехорошо это. Здесь ты на той стороне, там на этой, не надобно там с той стороны вещи-то держать… Ну да ладно. Раз ты их забрала — значит, такая твоя доля. А где Наташка-то моя?
— Умерла, бабуля. Еще в прошлом году. И папа умер.
— Здесь она, — все так же скрипуче сказала Оля-аутистка. — Позовешь — войдет.
— Эх, Наташка, Наташка… — прабабушка пожевала губами. — Ну, давайте гостинцы-то… Здешнюю еду-то вам пока рановато на стол ставить.
— Бабуля, — перебила я. — Мы по делу. Кто был наш отец? Он же не Дмитрий Горбылев, как мы всю жизнь думали. Дмитрий уже полвека как умер и похоронен тут, на сельском кладбище. А наш отец? Бабушка Наташа усыновила его вместо сына? Да?
— Ить, умная, — прабабушка осуждающе покачала головой. — Не нужен ей был другой сын. Очень она этого любила. Вот и вызвала обратно, когда уйти хотел.
Мы смотрели на нее во все глаза.
— А упыря на этом свете держать-то — не сахар, — продолжал журчать певучий прабабушкин голос. — Силенок ей не хватало. Вот она и удумала — женку ему сыскать, чтобы он ее жизнью-то жил. Да чтоб сынка-то родила, тогда бы душа его в нового сына перешла. Да, видать, не судьба… Дочек — семь, а сына так и не родилось.
— Семь?
— А что с ней? — указала Ольга-старшая на Олю-аутистку. Она попятилась, но Ольга-старшая поймала ее за руку и подняла вверх. Рука поднялась безвольно, как кусок резины. И видно было, что ее покрывали не кровоподтеки.
— Это не от ушибов и не от побоев, — напористо сказала Ольга. — Это трупные пятна.
— Придушил ее упырь-то, — призналась прабабушка. — Со зла придушил, что сынка пытается сделать, а ничего не получается. Ко мне приехал зелья просить, а я ему — не бывает такого зелья-то… А тут она попалась под руку. Так у меня и осталась.
Мы молча стояли перед ними. Ветер с каждой минутой становился все более пронизывающим.
— Вы того, коли остаться не хотите, так поезжайте, — вдруг засуетилась прабабушка. — Прощевайте, внученьки мои.
— Носки-то привезти? — безнадежно спросила я.
— Дак ничего уже не сделать… Раз ты отсюда их забрала — судьба тебе вернуться. Я тоже, знаешь, не вечная. Заместо меня будешь. Тут немного работы — за Олюткой присмотреть, угощение выставить в Навью ночь, да смотри, мертвых в дом не зови. И не приезжай больше. Я сама тебе знак подам, как время придет. А пока езжай, езжай…
Мы погрузились в «Соболь» и рванули вперед. Володя, махнув рукой на ухабы, гнал машину так быстро, как только позволяла разбитая дорога. Мы сидели понурившись, Оля-третья тихонько всхлипывала. Я попыталась успокоиться.
В конце концов, у меня теперь есть сестры и племянники. И хорошие сестры, и поладили мы с ними.
И упыря больше нет. Отпели и похоронили.
И нет бабки Натальи с ее больной, убийственной материнской любовью.
Мы уже почти подъехали к въезду в город, когда Ольга-старшая вдруг обернулась с переднего сиденья к нам.
— Девочки, — сказала она. — Вы слышали? Она сказала «семь». Нас тут сколько? Пять. Шестая умерла. Значит, где-то у нас есть еще одна сестра!
— Надо ее найти, — вразнобой откликнулись мы.
— А я о чем? Надо! Мы же сестры все-таки.